ГЛАВА 3 2 страница

Потом он выяснил, что я люблю быстрые тачки и лошадей. «Знаешь, а у нас много общего, – сказал он мне. – У меня самая быстрая машина в четырех штатах, «Daytona racer». Он пригнал ее на съемочную площадку – показать мне. И в самом деле, это была великолепная машина, безупречная внутри и снаружи. Он доработал двигатель, чтобы увеличить его мощность бог знает на сколько. «Я на ней всегда выигрываю, – объяснил он с присущим южанам великодушием. – Я в эту тачку всю душу вложил, но если захочешь сгонять на ней в город – всегда пожалуйста».

Да уж, это действительно было очень великодушно.

«И вот еще что, – продолжал он. – У меня есть скакун. Этот малец быстрее молнии. Но ты можешь поездить на нем верхом, когда захочешь». Он открыл багажник. «А вот тут я храню свои ковбойские гамаши – в них я езжу на нем. Они счастливые – пока они лежат тут в машине, она выигрывает каждую гонку. Я их очень люблю. Но в любое время можешь их надевать и брать мою лошадь покататься».

Однажды мне нужно было съездить в Кайро, Иллинойс, и я попросил его одолжить мне машину. Моя просьба привела его в трепет, ведь я был его другом, а это как раз то, что делают друзья друг для друга. «И еще кое-что, – сказал он. – Видишь заднее сиденье? Под ним лежит огнетушитель. Ты должен знать, где он, потому что иногда, не очень часто, но иногда бензин попадает в воздухоочиститель и загорается. Ничего страшного в этом нет, но если вдруг почуешь дым, просто открой капот и гаси огонь огнетушителем, ничего сложного».

Это была красивая, отлично отлаженная гоночная машина, и по проселочным дорогам я погнал ее на полную. Поездка в город вышла замечательной, а на обратном пути я остановился на светофоре. По чистой случайности кто-то из нашей компании притормозил рядом и крикнул: «У тебя машина горит!» Что? «У тебя из-под низа пламя вырывается».

Я выпрыгнул из машины. Снизу валил дым. Но я знал, что делать: открыть капот, схватить огнетушитель и потушить пламя. К несчастью, тут же выяснилось, что я не знаю, как открывать капот. В отчаянии я осмотрел всё вокруг в поисках кого-нибудь крючка, кнопки или чего-то еще, но ничего не было. Дым становился гуще. Я стал бить кулаком по капоту в надежде, что он приоткроется, но он был закрыт намертво.

Ну ладно, решил я, сейчас достану огнетушитель и залезу под машину. Я же могу потушить огонь и оттуда. Я открыл дверцу и потянулся за огнетушителем, затем еще раз потянулся. Огнетушитель упал под сиденье. Мне его было не достать. К тому времени дым стал уже совсем густым.

Я открыл багажник и схватил первое, что попалось. Закрывая багажник, я увидел ломик. Отлично, то, что нужно. Я схватил этот ломик и в натуре поддел рычагом капот. Затем начал гасить огонь той штукой, что нашел в багажнике. Я пытался сбить пламя, но было слишком поздно, двигатель уже почти расплавился. Я перестал тушить и просто стоял там, оставив на крышке раскаленного мотора дымящиеся лохмотья, с помощью которых пытался унять пламя.

Вот блин, подумал я, и что же теперь делать? И как раз в этот момент до меня дошло – я пытался потушить пожар счастливыми ковбойскими гамашами этого парня. Я спалил его машину и уничтожил его счастливые гамаши. Кошмар, да и только! Трудно поверить, но этот человек принял мои извинения, ведь я был его другом и помог ему стать членом съемочной группы. Судя по всему, съемки оказались одним из величайших событий в его жизни. Более того, просто чтобы доказать, что он и правда не сердится, он пару недель спустя позвал меня покататься на его лошади.

И он даже совсем не жаловался, когда лошадь вернулась хромой.

В сценарии было несколько очень сильных и потенциально провокационных сцен. В ключевой сцене я должен был стоять на ступеньках здания суда и распалять толпу. Я должен был заставить их подняться, должен был вселить в них дьявольский ужас, должен был заклинать их: «Идите на улицы! Остановите интеграцию школ! Спасите Юг!»

Весь в белом, я взывал к ним: «Они скрывают от вас правду!.. То, что расскажу вам я, приведет вас в бешенство. Я докажу вам, что путь, которым пойдет эта страна, зависит полностью и целиком от вас!... Вы все знаете, что здесь, на Юге, у нас были мир и покой, до того как НАСПЦН (Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения) начала нагнетать волнения. Но чего вы действительно не знаете, так это того, что так называемое содействие цветному населению – есть и всегда было ни чем иным как коммунистической ширмой, возглавляемой евреем, ненавидящим Америку…

Они знают, что кратчайший путь ослабить страну – монголизировать ее. Так что они вбухали все те миллионы долларов, что евреи смогли собрать для них, в одно единственное – в десегрегацию. Судья принадлежит сообществу, которое получает свои средства напрямую из Москвы! Ваш мэр и губернатор могли бы остановить это – но у них не хватает мужества… Негры будут буквально, без преувеличений, контролировать Юг!... Если вы решите остановить это прямо здесь, прямо сейчас, то я с вами. Потому что я американец, и я люблю свою страну, и в случае необходимости я готов отдать свою жизнь, чтобы моя страна оставалась свободной! Белой! И американской!»

Это была экстраординарная речь; не каждый отважится произнести ее со ступеней суда в южном городке в 1961-м. Но, к счастью, за два дня до намеченных съемок этой сцены я подхватил ларингит. Честное слово. Доктор сказал, что если я буду целый день молчать, то мой голос, возможно, выдержит эту сцену. За двадцать четыре часа я не произнес ни слова. Если мне было что-то нужно, я писал. И к следующему вечеру моему горлу стало полегче.

Тем вечером в сумерках у здания суда собрались почти триста человек, в основном фермеры. Это был милый городок, здание суда находилось на городской площади, и напротив него росло красивое старое дерево. Роджер решил, что мы начнем со съемок реакции толпы у меня из-за плеча, а я, ради сохранения голоса, пока помолчу. Вместо моих реплик он зачитывал совершенно безобидные фразы и ждал нужной реакции. «Вперед, Миссури Тайгерс! Мы любим Сент-Луис Кардиналс! Поприветствуем красных, белых и голубых! Кто хочет яблочного пирога! Как вам та большая распродажа в Сирс!» Когда ему был нужен гнев, он спрашивал, что они думают по поводу футбольной команды Университета Алабамы. Роджер заставил толпу кричать, скандировать, размахивать кулаками, в общем, всё, что нужно. К полуночи основная часть народа разбрелась по домам. Выступать в массовке – удовольствие на минуту. Спустя несколько часов всё это становится невыносимо скучно – и они пошли домой.

И вот тогда-то он и снял мою истинную речь. С голосом всё было в порядке, и я призывал их рвать и метать, отнимать и сжигать. На следующее утро мы с Роджером шли по главной улице, когда нас остановил издатель местной газеты. Он провел на съемках всю ночь, потому что работал над статьей. «Ну, парни, вы даёте, – сказал он. – Вы действительно очень хитро всё это провернули».

Неужели?

«Абсолютно точно. Видите то дерево? – спросил он, указывая на дерево напротив здания суда. – Именно там они линчевали негра лет пятнадцать назад. Очень много людей из той вчерашней толпы принимали в этом участие. То дерево – символ белого господства здесь в округе. Услышь те люди то, что ты вчера говорил… – он покачал головой, – ваше кино могло бы иметь совсем иной финал».

Каждый день мы чувствовали себя в опасности. Нам не давали снимать определенные сцены в городе – Роджер получал письма со смертельными угрозами, – и местной полиции, а однажды вечером даже милиции штата, пришлось нас охранять. Самую провокационную сцену мы оставили на последний день. В этом эпизоде длинная процессия ку-клукс-клановцев в белых капюшонах, скрывающих лица, медленно проезжает по черному кварталу города. Действие происходило поздно вечером. Мы все выписались из мотеля и упаковали вещи. Сняв сцену, мы просто продолжили ехать – до самого Сент-Луиса.

«Захватчик» оказался сильным фильмом – настолько сильным, что Роджер на самом деле испытывал серьезные трудности в поисках дистрибьюторов. Мы получили отличные отзывы, «Геральд Трибьюн» назвала фильм «главной заслугой всей киноиндустрии». «Лос-Анджелес Таймс» писала, что это «самое смелое, самое реалистичное изображение расовой несправедливости за всю историю американских фильмов». Я получил несколько наград как «лучший актер» на разных кинофестивалях, но тема была настолько скандальной, что владельцы кинотеатров боялись показывать его. Например, в Нью-Йорке его пустили в прокат лишь в двух кинотеатрах. Меня это невероятно расстроило. Наверное, это единственный фильм, на котором Роджер Корман потерял деньги. Следующим он снял «Преждевременные похороны».

Спустя несколько лет фильм был перевыпущен под разными названиями, включая «Я ненавижу вашу сущность» (I Hate Your Guts) и «Позор» (Shame). Так что в итоге он получил какое-то распространение. В Англии его издали под названием «Незнакомец» (The Stranger).

Есть одна вещь, которая существенно отличает «Захватчика» от большинства проектов, в которых я работал, – Роджер Корман не обещал, что его фильм сделает меня звездой. Он даже не гарантировал, что я получу за него деньги. На том этапе моей карьеры, казалось, любой телефонный звонок от кинорежиссера, или телепродюсера, или агента начинался с фразы: «Билл, честное слово, это [вставьте нужное] именно то, что сделает тебя звездой». Хорошо, признаюсь, так и было, и я был готов. Для меня быть звездой означало иметь более восемнадцати сотен долларов в банке. Я имею в виду финансовую защищенность. Глория родила нашу вторую замечательную дочку, и эта защищенность стала чрезвычайно важна для меня. И я уже мог видеть ее, она была в зоне досягаемости, вот прямо тут, по окончании следующего проекта.

Когда мне предложили характерную роль молодого работника прокуратуры в новом фильме Стэнли Крамера «Нюрнбергский процесс», мой агент сказал, что это он – тот фильм, что в итоге сделает меня звездой. Вроде он даже называл меня «малыш», типа: «Это он, малыш». На самом деле это, и правда, казалось возможным; это был многобюджетный фильм, со звездным составом, на невероятно серьезную тему, да под режиссурой Стэнли Крамера. Киносценарий Эбби Манна основывался на реальной истории о судебном процессе после Второй мировой войны над четырьмя нацистскими судьями, но в действительности сам немецкий народ предстал перед судом. Я уже работал с Эбби Манном в нескольких телевизионных проектах и думаю, что это он протолкнул меня на роль. Я точно помню, как агент говорил мне: «Это прекрасная роль. Ты даже не представляешь, кто положил глаз на нее!»

Такое мне тоже часто говорили: ты не представляешь, кто хочет получить эту роль. А я и не представлял. Почему бы им не хотеть эту роль, если она может сделать их знаменитостями?

Оглядываясь назад, я иногда поражаюсь, как я мог прожить столько лет в Канаде, так мало зная о том, что происходит в мире. Например, пока мне не предложили эту роль, я знал очень мало о тех неописуемых ужасах, что творились в нацистской Германии. Но тогда почти никто не знал.

Я помню день, когда узнал об этом.

Имелись киноплёнки. Когда американская армия освобождала концлагеря, они снимали выживших как результат «окончательного решения еврейского вопроса» Гитлера. Эбби Манн и Стэнли Крамер потребовали, чтобы весь актерский состав и съемочная команда посмотрели эти плёнки. Сотни людей. Они хотели, чтобы мы поняли, о чём будет фильм. Они установили два экрана по обе стороны сцены и включили проекторы. Эти фильмы еще не показывались публично; их видело очень мало людей. Мы не знали, чего ожидать. Я смутно помню небольшую возню, некоторые перешептывались – а затем тишина. Абсолютная тишина. Мы смотрели, как бульдозеры сваливают груды тел в братские могилы. Мы смотрели на выживших, с их выпученными глазами и костями, выпирающими из тел. Мы увидели крематории и горы обуви. Люди задыхались в шоке, другие – плакали. Если я закрою глаза, я смогу воссоздать все эти сцены в своем воображении, и я прекрасно помню даже то место, где я сидел, и как выглядел зал. Без сомнения, это было самое ужасающее зрелище, которое я когда-либо видел, так что даже и не описать, какое впечатление оно на меня произвело.

Когда включили свет, в зале стояла полная тишина. Тишина стояла, и когда мы выходили из помещения. Тем вечером мы осознали всю важность снимаемого нами фильма. Большинство членов актерского состава и несколько человек из съемочной группы были евреями, так что эта картина имела даже большее воздействие на нас. Каждый день я шел на работу с чувством, что делаю что-то важное. Стэнли Крамер продолжал утверждать, что мы пишем историю и что события, о которых мы рассказываем, не должны быть забыты. И Эбби Манн держался с большой важностью, всем видом показывая, что всё, что он делает, очень важно, – он идет в туалет, и это важно. Хотя, возможно, и не исторически.

В фильме приняли участие Спенсер Трейси, Марлен Дитрих, Берт Ланкастер, Ричард Уидмарк, Максимилиан Шелл и Монтгомери Клифт – большинство из них работало в картине всего один день. Во многих фильмах я снимался с актерами, с которыми так и не встретился. У нас не было общих сцен; возможно, наше съемочное расписание не совпадало, да мы могли и на разных площадках работать. Такое постоянно происходит. Но я никогда раньше не видел, чтобы крупнейшие кинозвезды начали появляться в камео – чаще всего в одной сцене или даже роли без слов – в многобюджетных фильмах. Студии нанимали звезду на маленькую роль – роль, которую можно было снять за один-два дня, – платили существенно меньше их обычного гонорара, и в то же время во всех рекламах использовали это звездное имя. «Нюрнбергский процесс» – прекрасный тому пример. Большинство звезд снялись всего в одной или двух сценах; в основном в роли свидетелей в суде. Моя роль главным образом состояла в том, чтобы сидеть за длинным столом и смотреть весь этот парад легендарных звезд, чье сияние уже угасало – но их свет всё ещё был ярок, – использовавших весь свой опыт, всё свое мастерство для создания незабываемого представления. У меня было несколько сцен с некоторыми из них. В начале картины я провожал Спенсера Трейси в его большой кабинет и говорил ему: «Надеюсь, вам будет удобно в этой комнате, сэр».

На что он отвечал: «Капитан, не сомневаюсь, что всему штату Мэн было бы удобно в этой комнате!»

Работать с таким великим актером, как Спенсер Трейси – актером, которым я восхищался, когда рос в Монреале, было невероятно волнительно. Я обожал Спенсера Трейси. Однако сниматься со мной было, очевидно, не так волнительно для него. После того как Спенсер Трейси безукоризненно исполнил свой вдохновенный десятиминутный монолог, я спросил его, со всем нахальством молодости и самоуверенностью театрального актера: " Неужели вы всё это выучили наизусть? "

Я не знал, что Спенсер Трейси начинал свою карьеру в театре. Он всего лишь взглянул на меня, всего лишь взглянул, и больше со мной не разговаривал. Он точно подумал: кто, черт побери, этот молодой тупица, что решил, будто я пришел на площадку неподготовленным или что я не могу запомнить свой текст?

Берт Ланкастер играл обладающего чувством собственного достоинства бывшего нацистского судью, принявшего всю ответственность за свои действия, выдав в полном объеме такого «сквозь зубы» Берта Ланкастера. Его сцену сняли за один день. Но когда мы пришли на следующее утро, нам сказали, что мистер Ланкастер не удовлетворен своей работой и хочет переснять сцену. Он считал, что может сыграть лучше. И затем выдал точно такого же «сквозь зубы» Берта Ланкастера, что и накануне. Так-то лучше, сказал он и счастливый ушел домой.

Я помню силу Ричарда Уидмарка, и хрупкость Джуди Гарланд, и Монтгомери Клифта. Монтгомери Клифт играл умственно неполноценного немецкого гражданина, которого насильственно стерилизовали. Он волновался и запинался и постоянно ёрзал в кресле свидетеля. Я думал, что он гениально играет, не зная тогда, что он имел зависимость от болеутоляющих средств и стал алкоголиком после полученных травм в ужасной автомобильной катастрофе за пять лет до того. То, что я принимал за блестящую игру, было настоящей болью. Конечно, я тогда я ничего из этого не знал.

Несколько документальных съемок концлагерей, из тех, что нам показали при частном просмотре, были включены и в сам фильм.

К тому времени американцы уже знали о концлагерях, но ничто не могло подготовить их к возможности увидеть эти зверства. Дистрибьюторы не хотели прикасаться к «Захватчику» из-за его скандальной темы, а «Нюрнбергский процесс» был назван одним из важнейших фильмов Голливуда. Его осыпали наградами. Он выиграл два «Оскара» и еще на девять был номинирован – включая «Лучший фильм», который получила «Вест-Сайдская история». Максимилиан Шелл получил приз за главную мужскую роль; Джуди Гарланд, Спенсер Трейси и Монтгомери Клифт были номинированы, а я… а я… этот фильм не сделал меня звездой. Он дал мне оплачиваемую работу, а когда она закончилась, я начал искать новую.

В том, чтобы не быть звездой, есть одно преимущество. Каждого молодого актера предупреждают об опасности быть задействованным в однотипных ролях. Реалии нашей профессии таковы, что если однажды в тебе разглядели определенный типаж или характерную особенность, то очень трудно играть другие роли. Берт Ланкастер играл Берта Ланкастера. Джон Уэйн – Джона Уэйна. Это очень полезная информация, хотя и имеет мало отношения к реальной жизни большинства актеров, которая, по сути, является их работой. Мне очень повезло в начале карьеры. Я мог легко перемещаться между сценой, телевидением и кино. Я мог играть в комедиях и драмах, быть в главной роли или второстепенной, и мне предлагали играть самых разнообразных персонажей. Одной из причин, почему меня стали узнавать, было то, что люди сочли необычной мою. Манеру. Говорить. Очевидно, я стал известен благодаря. Паузам между словами в. Неожиданных местах. Говорят, что это привлекает внимание к. Словам, которые я говорю. Обеспечивает другое логическое ударение в тексте. Понятия не имею, откуда. Это взялось. Возможно, это явилось следствием того, что я так часто играл разных героев в пьесах, телешоу и фильмах, что временами прерывался, вспоминая следующую реплику. Но возможно, это всего лишь предположение, потому что на самом деле я этого даже не слышу. Я могу над этим пошутить. Я понимаю, что люди слышат, что я говорю. Таким образом. Они даже термин для этого придумали – шатнерианский. Как там? Ах да – этот персонаж говорил с истинным шатнерианским красноречием.

Конечно, я не делаю этого преднамеренно, и в реальной жизни я так не разговариваю. Я видел нескольких пародистов, изображающих Уильяма Шатнера, которые говорили в этой. Отрывистой. Акцентированной манере. Ну ладно, если люди считают такую пародию похожей на меня, значит, это я. Когда пародисты изображали Джимми Стюарта, Эдварда Дж. Робинсона, Джимми Кэгни или Кэри Гранта, я всегда узнавал, кого они изображали. Но мне всегда было интересно: допустим, Джимми Кэгни и Джеймс Стюарт дома обедают – что, Кэгни прямо так и говорил: «Передай соль, ты, грязная крыса»? А Стюарт так и отвечал: «Эм… а… а… а… я… я… вот… вот она»? Так что когда я смотрю, как они изображают меня говорящим таким. Образом. Публика смеется. Значит, я так и. Говорю. Но сам за собой я этого не замечаю.

А вот вещь, которая действительно часто случается с актерами – часто черты характера персонажа, которого играет актер, просачиваются в его реальную жизнь. И тут уже не просто манера говорить. Ты не можешь каждый день ходить на работу и играть чудовище, а потом вечером идти домой и наслаждаться приятным ужином. Погружение в работу слишком глубокое. Ты залезаешь в тело персонажа, и переход туда и обратно – между жизнью персонажа и твоей реальной жизнью – порой очень сложен. Например, когда мы снимали «Стар Трек», Леонард Нимой оставался верен Споку целый день. Он не мог так просто войти и выйти из образа этого молчаливого, заумного, безэмоционального героя, и в результате всегда держался на расстоянии ото всех нас. Иногда, когда работа над ролью уже закончена, очень трудно смыть с себя своего персонажа и перейти к совершенно другой жизни. В ранние дни телевидения это было легче, потому что вся работа длилась не дольше недели. Тогда не было времени так глубоко погрузиться в характер. Но теперь я проводил месяцы, пытаясь понять и показать самого худшего из расистов, а затем помощника обвинителя людей, обеспечивших юридическое прикрытие самых невообразимых злодеяний.

Пришло время комедии.

Замечательная актриса Джули Харрис собралась играть главную роль в бродвейской постановке «Выстрел в темноте» – английской версии фарс-комедии L'Idiot, и решила, что хотела бы видеть меня в соисполнителях главной роли. Не знаю почему, я никогда с ней не встречался, но очевидно, она увидела меня по телевизору – и ей был нужен я. Помню, как агент говорил мне по телефону: «Поверь, Билл. Эта пьеса сделает тебя звездой».

Больше всего я люблю находиться на сцене. Порой я эмоционально сливался с аудиторией, и в эти редкие моменты я буквально чувствовал, что между нами есть связь. И что они ее тоже чувствуют. В общем, это была еще одна возможность сыграть в комедии и поработать с легендарным режиссером Гарольдом Клурманом. Клурман был членом-учредителем Group Theatre (театр, организованный в 1931 году и ставящий пьесы в основном Клиффорда Одетса и Ирвина Шоу), он принимал участие в оригинальной бродвейской постановке «В ожидании Лефти», и за исключением того факта, что он совершенно не хотел видеть меня в своей пьесе и делал всё возможное, чтобы отравить мне жизнь – уж не говоря о постоянном пинании меня, – мы ладили с ним очень… плохо.

Он, казалось, извлекал своего рода извращенную радость из оскорблений в мой адрес: «Ну и что ты делаешь? Ты чего, пытаешься тут всех очаровать? Нет, нет, нет, совсем не так надо это играть. И вообще, как давно ты стал актером?»

В дополнение к Джулии Харрис в пьесе играли Уолтер Маттау и Джин Сакс. У меня была роль французского полицейского Поля Севена, расследующего свое первое дело – убийство, в котором красивую горничную находят без сознания, нагую, с пистолетом в руке, рядом с телом мертвого шофера. Разумеется, если это комедия, то не думаю, что это она совершила преступление.

Маттау играл баснословно богатого Бенджамена Борева, у которого, должно быть, была связь с этой девицей. Пьеса получила хорошие отзывы и шла в течение восемнадцати месяцев. Но был один момент, который я не забуду никогда. У меня с Уолтером была сцена, в которой мы с ним разговариваем через стол; главным образом, я обвинял его в совершении убийства, а он обвинял меня в том, что я идиот. И что-то произошло, правда, я не помню, что конкретно. Я мог бы конечно что-то придумать, но…

А почему бы и не выдумать? Ради красного словца. И честно говоря, я действительно выдумываю. Это часть актерского ремесла. Например, и сейчас я не выдумываю, я любил гонять на мотоцикле по пустыне с каскадерами, с которыми познакомился во время работы в «Стар Треке». Мы гнали по Долине Антилоп, в Палмдэйл, а в те годы было много историй об НЛО, замеченных в данной местности. Показывали даже фотографию одного из них, зависшего прямо над линией электропередач. Поэтому, когда я мчался по пустыне, я поглядывал в небо. Я подумал: если инопланетяне могут читать мои мысли, то они узнают, что актер, играющий капитана Кирка в «Стар Треке», где-то здесь. И если они захотят внимания общества, то что может быть лучше, чем контакт с капитаном Кирком? И вот сейчас я ничего не выдумываю.

Мчусь я по пустыне с пятью парнями, и у нас была такая система взаимопомощи: держи того, кто едет за тобой, в зеркале заднего обзора, чтобы помочь, если вдруг что-то случится. Я ехал последним, потому все остальные были быстрее, да к тому же я смотрел в небо. К несчастью, примерно сто лет назад шахтеры накопали там могилоподобные ямы, где-то три-четыре фута шириной, шесть футов длиной и шесть футов глубиной, чтобы посмотреть, какие там есть полезные ископаемые. Не найдя ничего интересного, они оставляли яму и копали следующую, в полумиле от первой. Поэтому вся пустыня была в этих ямах. Так вот, смотрю я в небо, последний в строю, и въезжаю в одну из этих ям. Бум! Я двигался со скоростью 30 миль в час, въехал прямиком в яму и перелетел через мотоцикл. На мне был защитный кожаный костюм, поэтому отделался я лишь парой синяков и серьезно не пострадал. К сожалению, каскадер забыл про нашу взаимопомощь и исчез. Это всё правда.

В результате, я один в горячей пустыне, с головы до пят в шлеме и коже, да мотоцикл в яме. Необходимо было принять важное решение: то ли снять шлем с костюмом и умереть от солнечного удара, то ли не снимать – и умереть от удара теплового.

Мне удалось вытащить из ямы мотоцикл, но он не завёлся. Это был классный «Бултако», и я не хотел его там оставлять, потому что боялся, что кто-нибудь его украдет. Так что я начал толкать мотоцикл вперед и постоянно при этом падать. И мне на самом деле удалось найти дорогу и дотолкать мотоцикл до заправки. Это оказалось не очень далеко. Механик нашел отсоединившийся провод, прикрепил его на место, мотоцикл завёлся, и я поехал домой. Правда.

Спустя некоторое время я давал интервью для одной телепрограммы, и ведущий спросил: «Я слышал, вы любите погонять на мотоциклах».

«О, конечно!». Я рассказал ему всю историю: еду на мотоцикле – смотрю в небо – большие рытвины – лечу с мотоцикла – вопрос жизни и смерти – забытый всеми – не знаю, куда идти – толкаю мотоцикл – а потом… а потом – история, которую я выдумал: «А потом я увидел, что на хребте горы кто-то стоит, одетый в серебристый костюм. Он мерцал в солнечном свете, этот человек из ниоткуда, стоящий на хребте горы посреди пустыни. Я не знал, что мне делать. А он жестом поманил меня за собой. И я шёл за ним, и шёл, пока перед глазами всё не расплылось, возможно, от теплового, а возможно, и солнечного удара, но внезапно он исчез, а я оказался там, где мне могли помочь. Он вывел меня к цивилизации. Я починил свой мотоцикл и понял, что инопланетянин спас мне жизнь».

Замечательная вышла история, только всё неправда. Но таблоиды подхватили ее и раскрутили: «Инопланетянин спасает Шатнера!» Просто супер! Я был звездой желтой прессы. Несколько лет спустя мне позвонил человек по имени Джон Ньюланд. Он был продюсером и режиссером сериала «За гранью» (One Step Beyond), посвященного всяким паранормальным явлениям. Ньюланд принимал ЛСД в прямом эфире, когда еще никто не знал, что это такое. Шоу уже сошло с эфира, но он готовил спецвыпуск «За гранью» со знаменитостями, надеясь его возобновить. Поскольку я был капитаном Кирком, он решил, что я прекрасно ему подойду.

– А с тобой случалось что-нибудь необычное? – спросил он.

– Да вроде нет, – ответил я.

– Посмотри, вот в письме кто-то пишет, что на шоссе Сими Вэлли видел авиакатастрофу, которой там никогда не было. С тобой что-то такое могло произойти?

Очевидно, он очень хотел, чтобы я ответил, что со мной тоже что-то случалось. «Нет, я не… – и тут я вспомнил. – То, о чем ты спрашиваешь, со мной не случалось, но я тебе расскажу, что действительно случилось». Смотрю в небо – яма – толкаю мотоцикл – серебристый костюм – спасение.

– Отлично! Ты будешь звездой спецвыпуска!

Я написал сценарий – инопланетянин спасает мою жизнь. Мы снимали на озере Мозес в Вашингтоне. Вместо ям у нас были большие песчаные дюны. Играть меня наняли канадского каскадера. Я довёл мотоцикл до верха дюны и остановился; потом они переставили камеры и сняли с противоположной стороны дюны, как каскадер перелетел через верх и совершил отличное падение. Это была инсценировка моего реального падения с мотоцикла.

К сожалению, каскадер что-то сделал неправильно и сломал спину. Он лежал там на песке и не мог шевельнуться. Это было ужасно. Я бросился к нему. Его девушка стояла над ним на коленях, но когда я подбежал, она встала – и песок посыпался на его лицо. Эта девушка взглянула на меня – слёзы в глазах – и сказала: «Мистер Шатнер, можно ваш автограф?»

Через пару месяцев после съемок Ньюланд пригласил меня встретиться с астронавтом Эдгаром Митчеллом, прославившимся своими паранормальными экспериментами в космосе – он должен был быть ведущим программы. Я был очень взволнован – я так восхищался астронавтами! Когда мы встретились, он крепко пожал мне руку, посмотрел прямо в глаза и сказал: «Билл Шатнер, я давно вами восхищаюсь, капитан Кирк, рад с вами познакомиться. Но какая же удивительная история произошла с вами в пустыне!»

Он думал, что это правда. Я сочинил всю ту историю, а он в нее поверил. Как я мог сказать астронавту, что его одурачили и что такого никогда не было? «Совершенно удивительная», – согласился с ним я.

После того спецвыпуска шоу так и не возобновили – но больше тридцати лет таблоиды рассказывали и пересказывали историю о том, как однажды инопланетянин спас жизнь Уильяма Шатнера.

Я люблю приукрасить и реальные события. Я снимался в фильме «Фан-клуб» (Free Enterprise), в котором играл самого себя, но себя – мечтающего поставить музыкальную версию «Юлия Цезаря» и сыграть в ней все роли – кроме Брута, конечно, ведь мне технически было бы очень сложно заколоть самого себя в спину. Это был малобюджетный фильм, снимаемый молодыми режиссерами, так что нас попросили играть в своей собственной одежде.

В магазине военного обмундирования в Вествуде я отыскал шикарную кожаную куртку «пилот», белый шарф и капитанскую фуражку времен Второй мировой войны. Я купил это всё примерно за 50 баксов и надел на съёмки.

Продюсеры повезли фильм в Канны и пригласили меня во Францию оказать содействие его раскрутке. Они решили передать мою лётную куртку, шарф и фуражку в Хард Рок Кафе. Они организовали там пресс-конференцию. Репортеры спросили меня об этой одежде, и я ответил чистую правду, которую только успел выдумать на тот момент. «Я нашел эту куртку. Это куртка Эдди Рикенбакера», – сказал я. Эдди Рикенбакер был одним из первых американских летчиков-асов Первой мировой войны, получивший Почетную Медаль Конгресса за то, что сбил 26 вражеских самолетов. «Это его настоящая куртка, – продолжил я. – Она была выставлена в витрине музея, а потом, я думаю, ее украли. Я нашел её в магазине подержанных вещей, это настоящее сокровище. Его куртка, шарф, а вот это – его фуражка. И я хочу передать их в качестве дара…» каннскому Хард Рок Кафе, где теперь это всё выставлено на почетном месте.