Прошлое

Гимназия. Осокина зовут к инспектору. Толстый чех, Адольф Францевич, отчитывает его. Осокин что-то пытается объяснить ему, но тот ничего не хочет слушать и угрожает самыми страшными наказаниями. В результате за всю совокупность совершенных утром преступлений Осокин оставлен без отпуска на три воскресенья.

Начинаются уроки. Осокин не знает даже, что задано. Единица по греческому. Другие уроки проходят благополучно, его не спрашивают. Осокин сидит и ходит в каком-то оцепенении. Ему одинаково тяжело думать о себе как о взрослом, потому что тогда все его мысли занимает Зинаида, и как о гимназисте, потому что тогда он думает о матери и ее скорой смерти. Чтобы не думать ни о том ни о другом, он старается занять свой ум фантастическими мечтами. Эти мечты называются «Путешествие в Океаниду».

Осокин плывет на пароходе через Тихий океан, пароход разбивается и гибнет. Его, чуть живого, волна выбрасывает на берег, и он оказывается в неизвестной стране, где живут люди, осуществившие все мечты утопистов. Там нет бедности, нет преступлений, нет глупости, нет жестокости. Все довольны, все счастливы, все наслаждаются жизнью, солнцем, природой. Путешествие в Океаниду слагается из десятков прочитанных книг. Осокин прекрасно знает, что и тогда, раньше, когда он по-настоящему был в гимназии, его любимым занятием во время скучных уроков и репетиций были путешествия в Океаниду.

Один или двое из жителей Океаниды (иногда это девушка с веселым, жизнерадостным лицом) служат ему проводниками, показывают различные учреждения страны, объясняют ее общественное устройство. Они спускаются под землю в кратер потухшего вулкана, поднимаются на снеговые вершины гор. У них десятки интересных встреч, разговоров и приключений. А иногда, когда проводником является девушка с веселым лицом, они оказываются в пикантных и очень рискованных положениях: или им приходится ночевать в одной комнате, или гроза и дождь в горах заставляют их укрыться в маленькой пещере, или у них перевертывается лодка, на которой они плыли через реку; они выбираются на маленький островок, и должны у костра сушить свое платье, причем во всех таких случаях спутница Осокина, что особенно нравится ему, без всякого стеснения раздевается и одевается перед ним.

Путешествие в Океаниду — старое и испытанное средство — не думать о неприятных вещах. Но в то же самое время Осокина немножко грызет совесть. Океанида виновата во многих его единицах.

Когда в Океаниде развертывается какое-нибудь интересное приключение, Осокин ни о чем больше не способен думать.

— Зачем я думаю опять об этом? — нерешительно спрашивает он себя. — Больше не о чем думать, Это все-таки самое интересное.

И он незаметно убаюкивает себя опять теми же старыми мечтаниями.После уроков пансионеры переодеваются в парусиновые блузы и идут вниз. Гулять не пойдут, потому что дурная погода. Бывает, что осенью пансионеры не выходят на воздух по три недели. Что за охота воспитателю шлепать по грязи или ходить под дождем? А так как воспитателей пять человек и они сменяются каждый день, то каждый из них считает, что вместо него завтра другой пойдет гулять с гимназистами. Да и, наконец, что за беда, если гимназисты посидят дома день-другой. Никому не приходит в голову, что так проходят неделя за неделей. А инспектору и директору ни до чего нет дела. Они днем не бывают в пансионе.

Гимназисты разбредаются по всему большому зданию гимназии. Младшие бегут вниз, в гимнастический зал.

Осокин садится на подоконник на втором этаже и смотрит на улицу. Все то же самое. Вывески: «Колбасная и сырная» и рядом «Мясная и рыбная». Грязь, дождь, отвратительная московская осень. Проезжают конки с мокрыми клячами, извозчики нахохлившись сидят с поднятым верхом. На душе скверно и ужасно тоскливо. Хорошо бы очутиться дома, сидеть с матерью, читать или слушать, как она читает вслух — ведь есть же счастливые люди, которые живут дома. Или пойти куда-нибудь бродить по улицам под дождем — это тоже бывает ужасно приятно. Может быть, встретится Зинаида? Ах, Боже мой, опять эти мысли. Но что же, в конце концов, сон это или не сон? Английский язык! Да, это позволит все прояснить. Я не мог знать по-английски в гимназии. Как начинается эта сказка? The King of Duntrine had a daughter, when he was old and she was the fairest King's daughter between two seas...

Дальше он вспоминает с перерывами.

— Очень странно, — снова бормочет он. — Если я гимназист, откуда я это знаю? И я знаю, что был в Лондоне и жил в бординг-хаусе на Russel square, и в Париже знаю все переулки и закоулки Монмартра. Нет, так нельзя оставить, нужно понять. Попробую предположить, что я не сплю, что волшебник на самом деле вернул меня назад, для того чтобы я, как хотел, мог по-новому направить свою жизнь. Что же я должен делать? Нужно, чтобы все было иначе. Я должен кончить гимназию, а для этого надо заниматься и не попадать ни в какие «истории». Сначала, конечно, мне будет трудно, но через день, через два освоюсь. Теперь я в четвертом классе. Значит, я кончу гимназию в восемнадцать лет и поступлю в университет. К тому времени, когда мы должны встретиться с Зинаидой, я уже кончу университет. И все будет совсем по-другому. Но как все ужасно долго! И скучно же здесь, прямо смерть. Нет, я прекрасно понимаю, почему я не мог заниматься и почему я не кончил гимназию. Как же мне выдержать такую скуку? Нужно все время смотреть вперед, все время думать о будущем. Буду думать о том, как мы поедем в Крым с Зинаидой. Мы будем одни. Как это будет удивительно хорошо! Вечером в вагоне мы будем сидеть рядом и смотреть, как бегут поля, потом начнутся степи, меловые горы, опять степи. А, может быть, я познакомлюсь с ней раньше. Конечно, я должен увидать ее теперь же. Ведь она здесь, в Москве. Она не узнает, но я время от времени буду видеть ее и ждать того момента, когда наши дороги встретятся. Я чувствую, что люблю ее и буду любить всегда. Но как она могла согласиться выйти замуж за Минского? Это моя вина. Она, наверно, думала, что я не приезжаю потому, что у меня есть кто-нибудь другой. Теперь все будет иначе.

К Осокину подходит приятель Соколов. Он моложе и классом ниже. Но почему-то только с ним одним Осокин может разговаривать.

— О чем мечтаешь, Осокин?

— Соколов, ты знаешь, что ты будешь адвокатом, — говорит ему Осокин.

— Ну, вот еще глупости, я пойду в институт путей сообщения.

— Ничего подобного, ты пойдешь в юридический. А вот кем я буду, отгадай.

— Если будешь себя вести так же, как сегодня, — бить Роберта по физиономии подушкой и получать по колу в день, — то, наверно, станешь хитровцем, или каким-нибудь стрелочником устрою.

— Посмотрим, — отвечает Осокин.

— Да тут и смотреть нечего. Ясно как день, что гимназии ты не кончишь.

— Почему ты так уверенно говоришь?

— Да потому, что ты совсем не занимаешься, а только хулиганишь.

— Скучно очень, — вздыхает Осокин. — Но все-таки я решил заниматься. Ни за что на свете на второй год не останусь.

Соколов смеется.

— Который раз я это слышу? Вот уже два месяца ты собираешься начать заниматься. А ну, скажи, что задано по-гречески?

— Зубрила, — говорит, смеясь, Осокин. — А ты знаешь, что у тебя будет рыжая борода?

— Ну, вот еще, ври больше. Откуда у меня появится рыжая борода, у меня волосы совсем черные.

— Да, рыжая борода, и ты будешь адвокатом, я это во сне видел.

— Пойдем вниз, — предлагает Соколов. Они оба уходят.

Через несколько дней. Вечерняя репетиция в гимназии. Ряды парт. За открытой, дверью — репетиция младших. Горят лампы. Гимназисты готовят уроки. Осокин составил себе программу занятий и повторяет латинскую грамматику. Прочитав страницу, он закрывает книгу, и смотря перед собой, повторяет:

— Cupio, desidero, opto, volo, appeto... Черт, что значит appeto?

Он смотрит в книгу.

— Ах да... Ну, так вот — volo, nolo, appeto, posco, postulo, impetro, adipiscor, imperior, prestolor... prestolor — опять забыл!

Он смотрит в книгу, потом зевает и отводит взгляд в сторону.

— Дьявольски скучно. Да, теперь я понимаю, почему тогда я не мог учиться. Выдумают такую глупость — зубрить голую грамматику. А ведь ту же латынь можно было бы сделать очень интересной. Идиоты! И сейчас мне это еще в десять раз скучнее, потому что я больше понимаю, как это глупо. Да, можно сказать, попал я в переделку. Но, тем не менее, это нужно преодолеть. Какое свинство, что теперь я три недели без отпуска! Как бы было интересно посмотреть Москву! Вот о чем я совсем не подумал, какие здесь тоска и скука. Я, кажется, ничего не могу делать. И что хуже всего, тогда была совершенно такая же тоска и такая же скука.

На репетиции младших, где сидит воспитатель, слышится шум, встают. Репетиция кончилась. К Осокину подходят два его товарища — Телехов и поляк Браховский.

— Приготовил уроки? — спрашивает, смеясь, Браховский.

— Приготовил.

— Врешь. Сейчас на тебя полчаса смотрел. Не понимаю даже, что ты делаешь. Ну, читал бы что-нибудь, понимаю. А то смотрит в книгу, урока не учит, это видно, страниц не поворачивает, уткнулся в одну точку и сидит.

Осокин с недоумением смотрит на Браховского, и в уме у него поднимается целый вихрь новых мыслей. Что дальше говорит Браховский, он уже не слышит.

— Я помню совершенно ясно, — вспоминает он, — как мы стояли здесь же и так же, и Браховский говорил то же самое, что не может понять, как я сижу и, ничего не видя, смотрю в книгу. Как легко, значит, попадать в старые «зарубки». Нет, все должно пойти по-другому.

— Боже мой! — восклицает он про себя. — Мне кажется, что и это уже было, я всегда собирался начать все по-другому!

Еще через несколько дней. Ночь. Спальня в гимназии. Осокин лежит на жесткой кровати под красным одеялом. Слабый свет приспущенной лампы из другого отделения.

— Я ничего не понимаю, — думает Осокин. — Сейчас мне все кажется сном — и то и это. И я хотел бы проснуться и от того и от другого. Я хотел бы очутиться где-нибудь на юге, чтобы было море, и солнце, и свобода. И чтобы ни о чем не думать, ничего не ждать, ничего не вспоминать. Но вот что странно: волшебник сказал, что я буду помнить все, пока не захочу забыть. А я уже сейчас хочу забыть... И мне кажется, что за эти дни я уже много забыл. Я не могу, мне слишком тяжело думать о Зинаиде. Может быть, и она сон? Но ведь я же был там, в будущем, а то, что происходит сегодня, было прошлым. Сегодня — наоборот: мое прошлое то, что было тогда. И больше всего меня удивляет, что я воспринимаю это спокойно и даже не особенно удивляюсь, точно так и должно быть. Может быть, мы все необыкновенное воспринимаем так. Сколько не удивляйся, ничего не переменится. И мы начинаем делать вид, что это совсем не кажется нам удивительным. Когда умерла бабушка, я думал —какая удивительная, необыкновенная вещь — смерть. Но разве мы понимаем, что такое смерть? Я помню, тогда на похоронах, думал, что если бы вдруг все люди исчезли и остался только один человек, то один день ему это казалось бы страшным и удивительным, а на другой день он уже думал бы, что, вероятно, так и должно быть... Как страшно очутиться опять в гимназии! Я помню эти дыхания, точно маятники в часовом магазине. Помню, что и тогда я часто не спал по ночам и так же слушал. Что все это значит? Как бы я хотел понять, что это значит!

ГЛАВА 4

Сон

Осокин спит и во сне видит себя в гимназии. После уроков в свободное время, когда они с Соколовым ходят по гимнастическому залу и о чем-то разговаривают, его вдруг зовут в приемную.

Иногда мать заезжает к нему в это время. И он идет по лестнице и потом по длинным коридорам, не ожидая ничего особенного.

Но в приемной он видит совершенно незнакомую и очень нарядно одетую молодую даму или барышню и сконфуженно останавливается, сразу необыкновенно сильно ощущая свою замазанную чернилами парусиновую блузу и торчащие вихры на затылке и вообще весь «пансионерский» вид.

Очевидно, его вызвали по ошибке вместо кого-нибудь другого. Но эта барышня смотрит на него, смеется и протягивает ему маленькую ручку в желтой замшевой перчатке.

— Боже мой, какой большой стал, — говорит она. — А что же ты, меня не узнаешь?

Осокин смотрит на нее и не знает, что сказать. Она прекрасно одета и очень хорошенькая, с большими живыми глазами. И он чувствует себя еще более неловко, потому что ему хочется сказать что-нибудь приятное ей, а он может голову отдать на отсечение, что видит ее в первый раз в жизни. И почему-то ему кажется, что она смеется над ним, говоря, что он стал большой. Почему, зачем — он не понимает.

— Ну, неужели ты меня не узнаешь? — звонким девичьим и необыкновенно приятным голосом говорит она. — Подумай, ты вспомнишь.

Она смотрит на него и смеется.

И на одно мгновение, быстрее самой быстрой мысли, у Осокина мелькает в сознании какое-то воспоминание. Да, он ее знает! Как он этого не почувствовал сразу? Но когда он мог ее знать?

Осокин быстро перебирает в памяти всю свою жизнь до того момента, когда он пришел к волшебнику, и он уверенно может сказать, что в той, взрослой, жизни ее не было.

— Ах, какой ты смешной, — говорит она, — так-таки совсем и забыл меня. А помнишь меня в Звенигороде? Я была девочкой старше тебя, еще у меня была красная лента в косе. Помнишь, как на мельницу ездили, а потом раз ходили Жучку искать, ее тарантас задавил.

Осокин помнит Звенигород, когда он был еще совсем маленьким, помнит мельницу в лесу и запах муки, и запах дегтя около парома, и монастырь, и лес на горе, и Жучку, которую переехал тарантас... Но ее там не было. В этом он совершенно твердо уверен. И он понимает, что она смеется над ним. Но зачем? И кто она? И почему знает и про Звенигород и про Жучку?

Он молчит, а она продолжает смеяться своим заразительным смехом, берет его за руку и сажает рядом с собой. От нее пахнет духами — тонкий, но одурманивающий запах. И эти духи сразу необыкновенно много говорят ему. Да, конечно, он ее знает. Но когда и где он ее видел?

— Что же ты молчишь, — говорит она. — Скажи что-нибудь. Что же, ты рад меня видеть?

— Рад, — говорит Осокин, мучительно краснея и не находя в себе силы перестать быть гимназистом.

— Почему же ты рад?

— Потому что я вас люблю, — сам не зная откуда набираясь храбрости, говорит Осокин, вместе с тем сгорая от мучительного стыда, что он мальчишка, а она совсем взрослая барышня.

Она смеется теперь уже вслух, и ее глаза смеются, и ямочка на щеке смеется.

— С которых же пор ты полюбил меня? — спрашивает она.

— Я всегда вас любил, — говорит Осокин, — еще тогда в Звенигороде, — прибавляет он, хотя знает, что ее в Звенигороде не было. Но эта ложь почему-то нужна.

Она быстро взглядывает на него, и между ними устанавливается какое-то взаимопонимание, точно они условились о чем-то.

— Ну, хорошо, а что же мы теперь будем делать? Я приехала сюда, потому что я тебя нигде не могла найти.

И Осокин понимает, что она искала его там, в той жизни. И понимает, что об этом почему-то не нужно говорить яснее.

— Что же, ты так здесь и останешься? — спрашивает она.

— Нет, — отвечает Осокин опять неожиданно для себя, — конечно, нет. Мы убежим, то есть я убегу. Мы сойдем вниз вместе, и пока вы будете одеваться в швейцарской, я надену чье-нибудь пальто и выйду к подъезду. Потом мы возьмем извозчика и уедем.

— Ну пойдем, — говорит она, точно между ней и Осокиным уже заранее давно все условлено и решено. Осокин одновременно и понимает что-то и не понимает, и все его существо наполняет предчувствие каких-то новых ожиданий. Так удивительно приятно чувствовать сразу целый вихрь неожиданностей и перемен. И спереди что-то новое, еще небывалое, искрящееся и переливающееся всеми цветами.

Они выходят на лестницу и идут вниз. Но лестница длинная, темная, совсем не та, которая ведет в швейцарскую.

— Мы попали не на ту лестницу, — говорит Осокин.

— Все равно, — тихо шепчет она, — здесь мы прямо выйдем. — Ив темноте она обвивает его шею руками и, тихо смеясь, прижимает к себе его голову.

Осокин чувствует ее руки, ощущает лицом прикосновение шелка и меха, запах духов, мягкое, нежное, теплое касание женщины... Его руки нерешительно обнимают ее. Он ощущает под платьем и корсетом мягкую, но упругую грудь. Все его тело охватывает мучительно-сладкая дрожь.

Его губы прижимаются к ее щеке, и он слышит, как она часто дышит и находит своими губами его губы. «Неужели, неужели это правда?» — говорит кто-то внутри Осокина. — «Ну да, да», — отвечает другой. Его всего наполняет безумная радость. И ему кажется, что они отдаляются от земли и летят.

В это время наверху лестницы начинает звонить резкий непрерывный звонок и раздаются голоса. Сразу что-то мучительно хватает за сердце Осокина — сейчас она исчезнет.

— Мы опоздали! — восклицает она, вырываясь из рук Осокина.

— Да, — Осокин и сам чувствует, что все пропало, что от него уходит что-то бесконечно прекрасное, радостное, светлое...

— Милый, слушай, я бегу, а то будет поздно. Но я приду опять, жди меня, слышишь, не забывай...

Она еще что-то говорит, быстро сбегая вниз по лестнице, но Осокин не слышит ее, потому что звонок звонит все ближе и ближе и заглушает голос.

И ее уже не видно. Осокин хочет броситься вслед за ней, делает усилие рассмотреть, куда она пошла, и открывает глаза...

Совсем близко от его кровати проходит «Лягушка», с сосредоточенным видом звоня в большой колокольчик. Утро.

Несколько секунд Осокин не может прийти в себя, полный радостного волнения от поцелуя и острой тоски от того, что это исчезло, и все-таки радости, что это было.

То, что он испытал, так не вяжется с этой спальней, с криком мальчишек, с резким светом керосиновых ламп. Он еще совершенно ясно чувствует запах духов и прикосновение рук, обвивших его шею, и мягкие волосы, которые коснулись его... Все это еще пока настоящее. Сердце быстро, быстро бьется. Все тело точно ожило и в каком-то радостном изумлении ощущает само себя.

— Кто же это? — проносится, наконец, в голове Осокина первая сознательная мысль. — Она сказала, что придет. Но когда? Почему я не расслышал, что она мне еще говорила? Как же теперь быть?

Ему делается безумно жаль своего сна. Ему кажется, что он еще мог бы догнать ее, спросить, кто она, откуда, что значит эта загадка.

И если действительно то, тогда как все, что происходит вокруг, ненужно, бессмысленно, режет нервы. Так ужасно, что начинается день и что нужно жить! Но в то же время хорошо, что это было, хотя бы даже во сне. Значит, это может быть! Теперь вдали блестят какие-то золотые лучи, точно восходит солнце.

— Но кто она и откуда? — опять спрашивает он себя. — Я не знаю ее лица и в то же время знаю. И она сказала, чтобы я ее помнил и не забывал. Но я не знаю ее. Или знаю?

Весь день Осокин ходит, как в тумане, под впечатлением своего сна. Ему хочется и удержать все в памяти, и снова и снова переживать этот сон, и понять, кто же была незнакомка. Но сон слабеет, бледнеет, уходит, хотя в то же время от него что-то остается.

Уже среди дня, возвращаясь мысленно к сну и сравнивая впечатление от него с впечатлениями жизни, Осо-кин вдруг с изумлением чувствует, что образ Зинаиды побледнел и поблек и он может теперь вспомнить ее без всякой боли. Вчера еще это было иначе, и одна мысль о Зинаиде вызывала жгучую боль. И, когда он сознает это, на одну тысячную долю секунды в его уме мелькает — не воспоминание, а какая-то тень воспоминания — о девочке-подростке с красной лентой в темной косе, которой он когда-то рассказывал о Звенигороде.

Так вот она откуда это взяла, — думает он. Но в то же мгновение чувствует, что он опять все забыл. Остается только сознание, что это случилось тогда, когда все, что касается Зинаиды, уже стало ему безразлично. Может быть, это тоже был сон?..

Но мысль его опять ловит какую-то нить.

— Ну, ну, — говорит он себе, боясь дышать. — Что же это значит? Неужели это было после? После чего же? И неожиданно для него его ум делает заключение:

— Этого не было, но будет, когда я не пойду к волшебнику, а останусь жить.

Он еще плохо понимает этот вывод. Но все его существо наполняется благодарностью к ней за то, что она пришла.

Сделав последнее усилие, ум отказывается понимать дальнейшее. И Осокин чувствует, что теперь сон быстро бледнеет и уходит и скоро от него не останется почти ничего.

Но до самого вечера он все еще возвращается и возвращается мыслью к прекрасному сну. И мгновениями что-то понимает.

— Нет существенной разницы между прошедшим и будущим, — говорит он себе. — Мы только называем их разными словами: было и будет. На самом деле, это все одинаково было и одинаково будет. Только то, что было,

мы вспоминаем наяву, а то, что будет, мы вспоминаем во сне.

«То, что будет, мы вспоминаем во сне», —эта фраза остается у него в памяти.

И весь день — гимназия и все окружающее — видятся ему совершенно нереальными, какими-то прозрачными тенями. Мгновениями Осокину кажется, что если он достаточно глубоко задумается и потом оглянется, то вокруг будет все другое — и, может быть, продолжение сна.

ГЛАВА 5