ГЛАВА 17. Через четыре года. Осокин — студент в Париже

Париж

Через четыре года. Осокин — студент в Париже. Когда

он кончил военную службу, умерла его тетка, и он

получил маленькое наследство, которое дало ему воз-

можность поехать за границу. Сначала он путешествовал,

был в Швейцарии, Англии, Испании. Но уже два года

живет в Париже. Слушает разных профессоров, но все не может остановиться ни на каком определенном факультете.

Осокин с молодой американкой-студенткой идут по набережной Сены, где стоят лари букинистов. Они продолжают разговор.

— Я верю в судьбу, — говорит Осокин. — Я знаю, что наше будущее где-то написано, и мы только читаем его страницу за страницей. В детстве у меня были странные фантазии. Мне казалось, что я жил раньше. Например, я знал Париж, хотя, конечно, не был здесь. И даже теперь иногда мне кажется, что я когда-то раньше жил в Париже. Когда я читал Ницше о вечном возвращении,

я вспомнил все эти фантазии. И мне кажется теперь, Что и на самом деле все повторяется.

— А вы знаете Стивенсона. Robert Louis „...__„ спрашивает его спутница, — «The Song of The Morrow?: Осокин вздрагивает и смотрит на нее,

— Что с вами?

— Так, это удивительно! Как я мог забыть? Конечно,

знаю. Как это начинается?

— The King of Duntrine had a daughter... — начинает она медленно... — when he has old. And she was the fairest King's daughter between two seas...

Осокин слушает эти слова как завороженный. Перед ним вереницей бегут картины, в которых ему странно самому себе сознаться: утро в гимназии, когда он читал про себя эту сказку, чтобы доказать себе, что он жил раньше, и все его мысли и ощущения, когда жизнь в гимназии ему казалась прошлым, а теперь, в Париже, — будущим. Что же это значит? Ему кажется, что если бы он хоть на мгновение смог задержать эти мысли, он бы все понял. Но они бегут так быстро, что он ничего не успевает схватить, и у него остается только общее ощущение, что все перевертывается: прошлое делается будущим, а будущее — прошедшим. Если бы он смог или решился посмотреть на будущее, как на прошлое, то увидал бы его как вчерашний день.

И в то же время опять знакомое чувство, прежде возникавшее так часто, а теперь приходящее все реже и реже: все, что его окружает, уже было. Так же текла река, так же туман лежал над водой, так же' из-под черного фетра выбивались золотистые локоны у его спутницы и так же звучал ее голос.

— А вы помните конец, самый конец? — спрашивает Осокин.

— Помню... — она медленно читает конец сказки.

— Удивительно! — восклицает он про себя. Почему эти слова вызывают во мне столько ощущений? Я чувствую, что-то идет прямо от слов помимо смысла, точно я знал что-то, связанное с ними, но с каждым годом все больше и больше забываю.

— Замечательная вещь, эта сказка, — говорит он вслух. — Как вы понимаете человека в плаще с капюшоном? Кто он или что он?

— Не знаю, — медленно отвечает спутница Осокина. — И мне кажется, это даже не нужно стараться понять. Такие вещи нужно просто чувствовать. Я чувствую это как музыку. А объяснения музыки всегда казались мне смешными.

Они доходят до place St. Michel и Осокин прощается с ней.

— Вы будете у моего брата? — интересуется она.

— Вероятно, я еще не знаю.

— Скажите, что я его завтра жду. Осокин поворачивает назад к мосту.

— В самом деле, идти туда или не идти? — думает он, оставшись один. По-настоящему говоря, не следует. Слишком нелепо богаты все эти наследники миллиардеров. Нелли — славная, это правда, только у нас с ней далеко дело не пойдет. Во-первых, эти миллионы, во- вторых, Лулу мне глаза выцарапает, а в-третьих, мне кажется, что Нелли слишком добродетельна для меня. Она, вероятно, носит такой вязаный combination underwear и занимается гимнастикой по утрам. Я не могу себе представить, как она будет любить. Вероятно, она будет краснеть, закрывать глаза и терпеливо переносить все и предпочитать при этом, чтобы было темно. И она всегда будет ровной, милой и рассудительной. Лулу, это — воплощенная нелепость, самая восхитительная, какая только может быть. От нее никогда не знаешь, чего ожидать. Каждый день она другая. Постоянно расстаешься с одной Лулу и встречаешься с другой. Вчера она устроила мне сцену за то, что я не почувствовал ее на улице, когда она шла сзади меня. Увидала издали, нарочно догнала, шла за мной, и я не почувствовал. Значит, я ее не люблю. Значит, я могу ехать в свою Россию, а она поедет в свой Марсель и так далее, и так далее. А на прошлой неделе, Господи, что было! Она увидала во сне, что я выбросил в окно ее японского песика.

И она три дня не пускала меня к себе, кричала, что я варвар, что она мне этого никогда не простит, что она меня боится и тому подобное. Иногда мне хочется избить ее хлыстом за эти нелепости, но это настоящая женщина. Нет, я ей куплю ту брошку с желтыми камнями. И для этого специально пойду сегодня играть в рулетку у сыновей миллиардеров. Хотя, по правде сказать, мне не следует туда ходить. Слишком сильно там пахнет миллионами. А мне этот запах вреден. Ну, в последний раз! Я, пожалуй, даже и не пошел бы, но ужасно скучно. Лулу милая, но вчера я был у нее целый день и вечер, а нам лучше видеться не каждый день. В больших дозах мы начинаем действовать на нервы друг другу. И в конце концов Лулу слишком примитивна, чтобы с ней можно было проводить целые дни. А иначе, куда же деваться? Читать или сидеть в кафе? Курьезно это, но мне начинает казаться, что моя жизнь здесь приняла слишком спокойное течение. Что-то уж очень благополучное, даже буржуазное, получился какой-то халат и туфли, совсем не в моем стиле.

Через несколько часов Осокин в холостой квартире Боба Мартенса, брата Нелли. Здесь же несколько американцев, студентов и художников и молодой лорд, только что получивший наследство и титул. На столе — рулетка. Пьют виски с содой и шампанское, курят. Все возбуждены и окружают рулетку. Идет большая игра. Лорд проигрывает шестую тысячу фунтов, и весь стол завален золотом и бумажками. Осокин ставит на номера по двадцать франков и проигрывает. Проиграв последний золотой, он отходит от стола. Лорд берет большую ставку, и к нему переходит банк.

Осокин злится на себя и залпом выпивает два стакана виски с содой.

— Черт бы их побрал, — думает он. — Они могут швыряться тысячами фунтов. А для меня пятьсот франков большие деньги. Но глупо, что я мало взял. За вечер счастье должно обернуться, и я десять раз мог бы отыграться.

— Что вы так сидите, точно наказанный, — говорит, подходя к нему, Боб Мартене, — попробуйте шампанское, это Lanson, Pere ег fils, любимая марка Эдуарда VII.

— Проигрался, — отвечает Осокин. — Можно чеки ставить?

— Конечно, можно, только не советую забираться далеко, наши молодцы разошлись сегодня.

Осокин достает чековую книжку и пишет несколько чеков по сто франков.

— Да, чем вам трудиться писать столько чеков, давайте я вам разменяю, — предлагает ему высокий молодой американец с веселым бритым лицом и гладкими желто-белыми волосами, приготовляющий себе у стола «опаловую муть» по-парижски из абсента, на который он капает воду через сахар. — Сколько вам?

Он достает горсть бумажек и золота из кармана и считает.

— У меня английские деньги. Двести, триста, пятьсот фунтов. Довольно?

— Много, куда мне, — смеется Осокин. — Давайте сто. Это будет две тысячи пятьсот франков.

Он пишет чек и передает его американцу.

Тот засовывает деньги и чек в карман брюк, отхлебывает из своего стакана и со стаканом идет к игорному столу. Осокин тоже встает.

Через четверть часа у него не остается ничего. Он проиграл и сто фунтов и несколько написанных раньше чеков по сто франков.

— Я говорил, что вам не хватит. Нужно еще? — добродушно предлагает молодой американец с желтыми волосами, садясь около него. — Давайте попробуем это шампанское.

— Дайте мне еще тысячу франков, — просит Осокин. — Нужно отыграться.

В глубине души он чувствует, что делает глупость. Он и так проиграл столько, что боится самому себе признаться. Играть дальше, — это безумие. Он знает, что ему нужно встать и уйти. Но вместо этого он пьет шампанское, пишет чек, берет еще денег и идет к игорному столу.

Ставит сто франков на нуль и выигрывает. Ставит еще сто и опять выигрывает. Это его ободряет.

— Попробую за номера, — говорит он себе. — Может быть, верну раз за разом.

Через десять минут у него опять нет денег.

— Нужно уходить, — говорит он себе. Ему хочется на воздух. Игра уже надоела, от шампанского и от виски, от дыма сигар и трубок кружится голова. Но ему досадно, что он много проиграл, и он чувствует, что не может уйти и не уйдет.

Он опять пишет чек, меняет его на деньги и садится играть. Одно время выигрывает. Потом ему опять не хватает денег. Потом он опять выигрывает. Потом дело идет хуже, и он увеличивает ставки. Наконец, он проигрывает очень долго подряд и отходит от стола.

— Нужно сообразить, в чем дело. Я, кажется, зарвался.

Он вынимает чековую книжку и подсчитывает выписанные чеки. И по мере того, как он считает, его охватывает испуг, делается холодно, хотя он все знает заранее.

— Ну вот. Неужели это действительно так?

И ему кажется теперь, что он предчувствовал, что все так и будет.

На книжке остается триста франков. Он проиграл около тридцати тысяч франков, все — что у него было...

Он пишет чек на триста франков и подходит к столу.

— Двадцать пять. Шарик бежит.

— Двадцать шесть, — говорит лорд, держащий банк. — Кто ставил на двадцать шесть?

Осокин отходит от стола. Все заняты игрой. Никто его не замечает. Он отыскивает свою шляпу и уходит.

Осокин спускается по лестнице и выходит на улицу. Произошло что-то чудовищно-нелепое, сразу меняющее его жизнь. Ему не хочется верить этому. И в то же время он знает, что это правда, безобразная, отвратительная правда, которая завтра же даст о себе знать. И инстинктом человека, переживавшего всякие беды и неожиданности, он уже знает, что лучше смотреть этой правде прямо в глаза, не пытаясь себя обманывать или откладывать признание факта.

— Есть такой сигнал в море: стой или неси последствия, — говорит себе Осокин. — Это в каком-то рассказе Киплинга. Я говорил себе: стой. Не остановился. И теперь должен выдержать последствия. Главное — не нужно слабости: ни сожаления, ни раскаяния. Иначе можно с ума сойти. Прежде я умел переживать всякие крушения. Посмотрим, как теперь переживу. Я сам это сделал, сам виноват и сам должен пережить это. Никто даже не узнает, У Боба Мартенса, вероятно, и не заметили, что я проигрался. И что для них тридцать тысяч франков, когда на столе было почти полмиллиона? Вот тебе и брошка для Лулу! Нужно сообразить. Дело в том, что я все проиграл, все, на что должен был здесь жить до конца курса. Очевидно, я должен уезжать. Здесь переменить образ жизни и жить на то, что заработаешь, почти невозможно. Да и что можно заработать? Поеду или в Америку, или в Россию. Бедная Лулу! Она никогда не поймет, что случилось. Да она и не поверит, если я скажу ей, что проиграл тридцать тысяч франков. Она примет это так, как будто я хочу отделаться от нее. И I это будет для нее таким огорчением, какого я не имею права ей доставить. Нужно будет ей соврать что-нибудь. И чем скорее я уеду, тем лучше.

Осокин приходит к себе. Целую ночь он разбирает вещи, рвет письма, укладывается и пишет записки.

К утру у него все готово. И он, смертельно усталый, не раздеваясь ложится на диван и засыпает.

Часа через три он просыпается и сразу садится. Он все помнит и помнит, что нужно владеть собой и не допускать этой ужасной минуты пробуждения после неожиданной беды, когда бесхарактерный человек спрашивает себя: а может быть, это еще не правда? может быть, этого не было?

— Да, — говорит он, точно продолжая с самим собой разговор, начатый накануне, — нужно уезжать сегодня же. Я застрелюсь, если останусь до завтра. Бедная Лулу, но она все-таки получит брошку с желтыми камнями. Как хорошо, что дома были эти две тысячи франков. Теперь это — целое состояние. И я поеду в Москву. Дальше будет видно. Но, - как странно, что я так мало чувствую. Ночью я боялся лечь спать. Мне казалось, что я с ума сойду, когда проснусь и вспомню все. А сейчас такое ощущение, как будто все так и должно было быть. Одно только — нужно скорее ехать. Проволочка теперь была бы очень мучительна. Уж ехать, так ехать. Очевидно, это — судьба. Да, теперь мне кажется, что я все это предчувствовал и даже знал заранее. Нелли, значит, я больше не увижу. Странно, теперь у меня какое-то сожаление, и кажется, что у нас непременно что-нибудь вышло бы. Слишком приятно нам было встречаться и слишком много у нас всегда было что сказать друг другу. Я смеялся над ней, но в сущности она интересовала меня больше, чем я думал. И, может быть, я был совсем несправедлив на ее счет. Она всегда казалась мне чересчур холодной. Но, возможно, что она сама себя не знает, и ее нужно только разбудить. Ну все равно, теперь это уже древняя история: Нелли, Лулу, весь Париж — все это сейчас уже почти нереально. Точно я видел это во сне. И вот проснулся, и ничего этого больше нет. А зато появляются другие сны. Вот я опять вижу волшебника и помню, как мы говорим с ним. И сейчас это кажется мне совершенно реальным, более

реальным, чем то, что было вчера. Ну, довольно философствовать. Нужно решать. Во-первых, хватит у меня храбрости пойти к Лулу или я напишу ей письмо? Нет, я должен пойти. Значит, так: я получил телеграмму. Умирает мой дядя. Я должен- немедленно ехать... Да, вот, когда я подумал о Лулу, стало очень скверно на душе. Скорее бы уже очутиться в поезде. Когда я перестану производить такие операции над собой? Кажется, никто, кого я знаю, не перевертывал так всей своей жизни, как я. И странно, опять ощущение, что это уже было. И, когда я думаю о Москве, что-то уже начинает тянуть туда. А вчера, прощаясь с Нелли, я почему-то подумал, что вижу ее в последний раз. Очевидно, в каких-то извилинах души у меня было предчувствие, что я проиграюсь. И я не хотел идти к Бобу Мартенсу. Но в то же время мне хотелось испытать судьбу. Слишком уж гладко шли у меня последние года, так что даже делалось скучно. Ну вот я и испытал! Теперь опять все нужно начинать сначала. И я не знаю даже, с чего начинать. Ну ладно, начну с билета в Москву! Он встает, смотрит кругом. Одевается и уходит.

ГЛАВА 18

Зинаида

Через полтора года. Осокин живет в Москве. Сначала он надеялся заработать денег и вернуться в Париж, но все складывалось неудачно, и в конце концов он стал жить со дня на день, то ожидая, что сама собой придет какая-то перемена, то переставая ждать чего бы то ни было. Он давал уроки французского языка. Потом вспомнил, что был первым учеником в известной фехтовальной школе в Париже, и стал давать уроки фехтования. Кроме того, он пишет стихи, но не хочет печатать их. Иногда выставляет в магазине на Кузнецком мосту и продает маленькие акварели. Больше всего он мечтает теперь уехать куда-нибудь — в Австралию или Новую Зеландию — и начать жизнь сначала.

Раз он встречает на улице своего товарища по юнкерскому училищу Крутицкого. Тот зовет его к себе на дачу. Крутицкий — офицер и очень удачно женился. У него на даче Осокин знакомится с его сестрой, которая недавно приехала из Италии, где жила семь лет и училась живописи.

Собираясь к Крутицкому, Осокин знает, что увидит там Зинаиду Крутицкую, и почему-то очень много ждет

от этой встречи. Он много слышал о ней еще когда был в юнкерском, и хорошо знает ее по портретам.

Но в действительности все выходит очень обыкновенно. Говорят о пустяках. Никакого особенного впечатления. Зинаида кажется Осокину светской барышней, богатой невестой, очень занятой собой и живущей какими-то искусственными интересами, которых он не понимает, — благотворительный любительский спектакль, дачный концерт знаменитости...

— Как странно, — говорит себе Осокин по дороге домой. — Когда мы были в юнкерском, меня всегда необыкновенно волновало все, что я слышал о сестре Крутицкого. Мне казалось, что я знал ее когда-то раньше. Я был почти влюблен в нее по портретам и по рассказам. И это было связано с фантазиями о волшебнике и о моей прежней жизни. Я очень любил мечтать о том, как я встречусь с Зинаидой. И вот теперь я увидал ее и чувствую, что у нас нет ничего общего. Она ничего не поняла бы в моей жизни. Это все такие благополучные люди. И сам Крутицкий, и его жена. Мне странно только, почему я чего-то ожидал от этой встречи. Что у меня может быть общего с ними? Мы люди совершенно разных путей. Нет, нужно решить твердо. Полгода буду работать и откладывать деньги и потом еду. Здесь мне совершенно нечего делать.

Через неделю. Осокину скучно сидеть одному в городе. И он опять приезжает к Крутицкому. Оказывается, что дома одна Зинаида. Крутицкий с женой уехали в имение к каким-то родственникам и приедут обратно только на другой день.

Осокин почему-то очень рад этому. Зинаида на террасе с французской книжкой и тоже, видимо, довольна появлением Осокина. Но разговор не клеится, между ними какая-то напряженность. Осокина разбирает досада, что он не может найти подходящий тон разговора с Зинаидой. Все, о чем они начинают говорить, как-то само собой на третьей фразе обрывается.

— Пойдемте кататься на лодке, — предлагает Зинаида после одной из больших пауз. — Этот дом и сад нагоняют на меня сон.

Сегодня Зинаида кажется Осокину какой-то другой. Но он не может понять ее настроения. В ней очень сильно чувствуется женщина. В то же время в ней видна какая-то усталость. Она кажется старше своих лет. У нее бледное, точно припухшее лицо, темные круги под глазами. И глаза все время меняющиеся: то усталые, то смеющиеся, то задумчивые, то холодные.

Осокину кажется, что у этих глаз должно быть еще много других выражений, и вместе с тем он думает, что она должна быть раздражительной и своенравной.

Они идут рядом через сосновую рощу. Осокин рассматривает ее.

Зинаида одета очень своеобразно. Синее платье оригинального фасона и высокие бронзовые сапожки с перламутровыми пуговицами. Она не взяла зонтика и закрывается от солнца шелковым шарфом — красным с синим.

Ее профиль, глаза и особенно рот с удлиненной нижней губой все больше и больше притягивают к себе взгляд Осокина.

Они долго идут молча.

— А знаете, — говорит Осокин почти неожиданно для самого себя. — Я в вас был влюблен, когда учился в юнкерском. Но я вас представлял совсем иначе.

— Это делается совсем интересным, — смеется она. — Как же вы меня представляли?

— Не знаю, трудно определить, но только как-то иначе. И при этом я знал вас раньше, задолго до того, как увидел ваши карточки у Михаила. Это было связано с очень сложными мечтаниями или фантазированием о прежних жизнях и о волшебнике, которого я, кажется, видел во сне или воображал, что видел, и который

предсказывал мне будущее. И каким-то образом с этим были связаны вы, то есть, когда я увидал ваши карточки, я убедился, что волшебник говорил именно о вас.

— А что же именно он говорил?

— Представьте себе, я все забыл. Помню только, что «будет все, что было», или что-то вроде этого.

— Будет все, что было, — повторила Зинаида. — Почему волшебники всегда говорят такие непонятные фразы? И что это был за волшебник? Вы говорите, что видели его во сне?

— Может быть, во сне, а, может быть, я его сочинил, не знаю.

— Ну, конечно, вы поэт. И говорят, у вас есть прелестные стихи, но почему вы ничего не хотели прочитать прошлый раз?

— Я никогда не читаю на людях. Достаточно, чтобы один человек был негармонично настроен к моим стихам или казался таким, и я уже не могу читать. Да и не было никакого смысла.

— Ну а кто же мешал вам прошлый раз? Может быть, я?

— Вы — нет, — смеясь говорит Осокин, взглядывая на нее и замечая, как меняются ее глаза и все лицо. — Но там было несколько человек, которые мне кажутся жителями совсем другой планеты, чем я. Прежде всего ваш брат. Я его очень люблю. Но ведь он искренне считает напыщенной глупостью все эти потусторонние настроения. А для моих стихов земли могло бы не быть совсем. Если бы я это сказал ему, он подумал бы, что я ломаюсь и сознательно говорю глупости из желания оригинальничать.

— Да, пожалуй, — соглашается она. — Я завидую вашему характеру. Сама я часто чувствую, что не со всеми можно говорить обо всем, но не всегда могу удержаться. Ну а мне вы прочитаете ваши стихи?

— Когда-нибудь потом. В моих стихах всегда очень много моего, личного ощущения. Я считаю, что так и должно быть. Нужно было, чтобы вы меня знали раньше. Между прочим, я очень люблю стихи в одну строчку. Такие, какие были у некоторых греческих и римских поэтов. Но эти стихи трудно понять, не зная человека. Они приходят к лодкам, садятся в одну из них и плывут вверх по реке, в тени леса.

— Я вас тоже давно знаю, — говорит Зинаида, — по крайней мере, я слышала о вас.

— Что же вы слышали обо мне?

— Я слышала, что у вас было интересное приключение, когда вы были в юнкерском училище, и что в результате вы попали куда-то в Асгабад. Это правда?

— Правда, — смеется Осокин. — Но это было давно.

— Ну и что же? Что было, то будет опять.

— Мне кажется, волшебник хотел сказать не это, — опять смеется Осокин.

— Что же именно?

— По-моему то, что все будущее уже было и что, вообще, ничего нет — все сон и мираж. Иногда я это очень хорошо понимаю. Разве вы не чувствует нереальности происходящего?

Осокин показывает рукою кругом.

— И лес, и вода, и небо. Ведь ничего этого нет. У меня бывали дни, когда я чувствовал, что все становится точно прозрачным и может каждую минуту исчезнуть. Так, знаете, закрыть глаза — все есть, открыть — ничего нет. Раз, когда я был первое время в Париже, я забрался в Нотр Дам и провел там целый день, преимущественно наверху. И все время писал стихи. Я фантазировал на такую тему: все люди исчезли... прошло уже много лет... я смотрю с башен Нотр Дам на пустой Париж, и вместе со мной смотрят химеры. Понимаете, людей нет, они исчезли уже давно, больше ста лет. Мосты заросли травой и кое-где начинают разрушаться, набережные обваливаются, асфальт потрескался, и среди него выросли зеленые кусты и деревья, стекла в домах выбиты ветром или полопались. Нотр Дам стоит и олицетворяетпрошлое Парижа, и химеры разговаривают между собой и вдруг понимают, что ничего и не было — и их самих нет, и ничего другого тоже нет. И в тот момент, когда они это понимают, они опять видят людей и жизнь. Париж становится опять обыкновенным Парижем. Но тут уже ясно, что люди, их жизнь и весь Париж, и собор, и химеры, и я — только формы небытия. Ну вот! И потом я потерял эти стихи, так что теперь и их тоже нет.

Зинаида вздрагивает, точно от холода.

— Это ужасно, — говорит она. — Вы меня заставили почувствовать, что ничего нет. Но как вы могли потерять эти стихи? И вы их не помните?

— Ничего не помню. Помню только, одна химера очень долго не хотела говорить, а потом говорила что-то непонятное и странное.

— А ведь эти химеры не настоящие, вы знаете, они не видали Эсмеральды.

— Да, говорят, что это копии восемнадцатого века, но мне это совершенно безразлично. И, наконец, никто ничего наверное не знает.

Некоторое время они молчат, потом Зинаида начинает говорить об Италии.

Осокин слушает, и вдруг у него мелькает мысль, что скоро они должны возвращаться, и у него как-то странно сжимается сердце, и ему хочется, чтобы это медленное движение по реке, и покачивание лодки, и журчание воды, и перебегающий разговор не прекращались. Невольно он ощущает, что на людях и в другой обстановке Зинаида будет другой, опять чужой, здесь же она удивительно близка ему. И так хорошо здесь, на реке, в тени леса.

— Ну и что же, у вас там, за границей, было много поклонников? — спрашивает он.

— Много, —смеется она, —только все ненастоящие.

— Л какая разница между настоящими и ненастоящими? — Настоящие — это такие, которые не только хотят меня видеть, но которых и я хочу видеть. Понимаете?

— Вполне. Ну, а ненастоящие — это те, которых вы не хотите видеть?

— Нет, почему? Мне все равно. Иногда, конечно, это «все равно» превращается прямо в неприятное чувство. Но это когда они очень надоедают. Несколько раз мне приходилось прямо спасаться.

— Даже спасаться?

— Ну, конечно, если бы вы были женщиной, вы бы знали, что значит, когда вам делают предложение. Это ужасно неприятно. А многим, наоборот, нравится, но мне нет. Вы понимаете, человек может быть даже симпатичен вам. И вы ничего не имеете против него, ну, ездить с ним верхом, играть в теннис, даже флиртовать немножко... Но он выводит из этого свои заключения, которые вам уже совсем не нравятся. И в один прекрасный день вы замечаете, что он уже построил какие-то планы на ваш счет и ищет только случая, чтобы их вам открыть. Тогда между вами начинается борьба. Вы всеми силами стараетесь помешать ему открыть вам эти планы. Это бывает очень смешно. Идет борьба. Не всякий мужчина имеет достаточно самообладания, чтобы не обращать внимания на вас и идти напролом. Большинству нужно прийти в сентиментальное настроение. Без этого они говорить не могут. Вы следите за тем, чтобы не допустить у них сентиментального настроения. И некоторое время вам это удается. Иногда удачно взятый тон разговора может на время отвратить опасность. Но, наконец, в какой-нибудь несчастный момент вас ловят и сообщают вам все великолепные планы и намерения на ваш счет. Вот тут начинается самое неприятное. Прежде всего всех мужчин глубоко и искренне удивляет, если их проекты вам не нравятся. Они просто не могут понять, почему это так. Это кажется им просто недоразумением, которое должно сейчас же рассеяться. И тогда они начинают вам объяснять, что, вероятно, вы не поняли.

Потом, когда видят, что это не помогает, вас начинают убеждать и уговаривать. И им искренне кажется, что вы не приходите в восторг только потому, что недостаточно почувствовали, как они все хорошо и прекрасно придумали. Ну вот, а потом, когда вы все-таки не приняли, с благодарностью, великодушных планов на ваш счет, вам начинают ставить на вид какие-нибудь ваши собственные слова, которые вы совсем забыли и которые совсем не то значили, и доказывают при этом, что идея всех планов, собственно, ваша идея, что вы сами подали эту мысль, и тому подобное, и тому подобное. Нет, это ужасно.

— По-видимому, у вас была большая практика.

— Увы, — смеется она.

— Ну а вы сами всегда были так холодны?

— Почему это вас интересует?

— Ну просто так: «скажи.мне, кого ты любишь, и я скажу тебе, кто ты».

— Да, это правда. Ну, скажите мне, кто я. Я вам расскажу три моих главных увлечения. Первое — один кардинал. Не удивляйтесь. Он был удивительно-удивительно добрый старик. Право, я уверена, что у него совсем не было грехов. И он меня благословлял вот так...

Она показывает.

— Вторая моя любовь — один маленький лорд. Ему было лет четырнадцать или пятнадцать. Это был прелестный мальчик с голубыми глазами, и волосы у него были совершенно как золото, целая волна, и нежная, нежная кожа. Он мне так нравился, что раз я его поцеловала. Он был страшно обижен и сконфужен. А потом, когда я ему объяснила, что я его поцеловала не как маленького, а как большого, он сделался необыкновенно горд, и мы решили, что он женится на мне, когда ему исполнится двадцать один год. И у нас были очаровательные свидания в беседке над морем по вечерам, а днем он ходил за мной, как собачка. Мне было тогда лет девятнадцать. К сожалению, его скоро увезли

куда-то. А третья моя любовь — араб в Алжире. Если бы только вы видели, как он сидел на лошади. Он был офицер французской туземной кавалерии, спаг. И у него были необыкновенные агатовые глаза и черная борода. Он мне предлагал перейти в мусульманство и стать его женой. Он был шейх, и у него уже были три жены, так что я была бы четвертой. И мне очень не хотелось уезжать оттуда. Я ничего не боюсь, и я с удовольствием осталась бы, если бы можно было и остаться и уехать. Вы понимаете это?

— Вполне, — говорит Осокин. — Самое отвратительное в жизни, что всегда приходится выбирать: или то или другое, а вся соль в том, что нужно иметь и то и другое, потому что одно без другого ничего не стоит. Ведь правда? Я понимаю, что может быть очень интересно перейти в мусульманство и стать четвертой женой арабского шейха. Но нужно, чтобы при этом можно было не пропустить карнавал в Риме или сезон в Париже. Иначе, одно без другого, было бы уже чересчур добродетельно.

— Ну, конечно, — соглашается она. — Вот вы это понимаете, а вообще ведь этого никто не понимает, а по-моему, это так ясно.

— И я понимаю еще другое, — произносит Осокин.

— Что именно?

— Насколько трудно встретить мужчину, которым можно бы было увлечься и стоило бы увлечься? По-моему, интересных женщин больше, чем интересных мужчин. Я часто думаю, что если бы я был женщиной, мне было бы очень трудно найти мужчину, который мог бы меня увлечь. И я вполне понимаю вас и думаю, что я влюбился бы или в кардинала, или в маленького лорда, или в арабского шейха, или во всех вместе.

— Почему это так?

— Я не знаю. Но у меня такое ощущение. Из всех мужчин, которых я знаю, я не мог бы увлечься ни одним. Я даже иногда думаю, что если бы у меня была

сестра, я не мог бы пожелать ей в мужья ни одного из моих товарищей или знакомых.

— Как это странно, — смеется она, — обыкновенно мужчины всегда так уверены в превосходстве мужчин.

— Ну нет. Я считаю женщин высшей кастой сравнительно с мужчинами. И это совершенно понятно: целыми тысячелетиями женщины были в привилегированном положении.

— В привилегированном положении?.. Воображаю, что бы сказали вам мои две приятельницы англичанки мисс Сайке и мисс Ууд. Они так глубоко убеждены, что женщины порабощены мужчинами и только самое последнее время начинают отвоевывать свою свободу.

— Представляю себе, что сказали бы мисс Сайке и мисс Ууд, но я все-таки буду настаивать на своем. Женщины занимают привилегированное место в жизни. Возьмите уже одно то, что они не участвуют в войнах и имеют сравнительно мало отношения к государственным делам. Насколько одно это делает женщину свободнее мужчины. Но, конечно, есть разные женщины. Я говорю только о настоящих женщинах, бесполых существ это не касается. Но не заключите из этого, что я очень в восторге от женщин, — смеясь, прибавляет Осокин, — по-моему им недостает чутья. Они плохо ищут того настоящего мужчину, который им нужен, слишком легко идут на компромиссы... Понимаете, перед женщинами и их чутьем, их инстинктом стоит огромная задача отбора. Но они плохо выполняют эту задачу, примиряются, соглашаясь на слишком плохих мужчин. Главный грех женщины — она недостаточно требовательна, а часто совсем нетребовательна.

— Мне многое нравится из того, что вы говорите, хотя я еще должна подумать, — говорит Зинаида. — Ну, а каких вы женщин встречали, требовательных или нетребовательных?

— Мне кажется, я не встречал ни одной достаточно требовательной, — отвечает Осокин.

— И вы хотели бы встретить?

— Очень.

— Это мне совсем нравится, — говорит она, — и я согласна с вами, что женщины чересчур мало требовательны, они отдают себя всегда слишком дешево.

— Это — опасные слова, — смеется Осокин, — их слишком легко понять неправильно. Ведь я говорю не с точки зрения практических интересов женщины. Если женщина требовательна для себя, это банально, в чем бы такая требовательность ни выражалась, и такой требовательности сколько угодно. Я говорю совсем о другой. Женщина недостаточно требовательна к мужчинам для него самого.

— А разве она не имеет права быть требовательной для себя?

— Это совсем другой вопрос. Это — уже жизнь, об этом я не думал.

Они замолкают и тихо плывут по течению, приближаясь к мосткам. Потом он идут опять через сосновую рощу и, подходя к даче, Осокин прощается. Неожиданно для него Зинаида говорит:

— Я завтра буду в городе, если вам нечего делать, мы можем встретиться. Зайдите на квартиру Михаила около трех, я уже кончу все свои дела.

Вечер. Осокин идет домой. Он сидит и, улыбаясь, смотрит в окно вагона на мелькающие, убегающие поля, и ему странно, а вместе с тем весело на душе.

— Боже, о чем только мы ни говорили, — думает он. — И она — милая. В конце концов совершенно такая, как я когда-то представлял себе. Это странно, почему я ее так хорошо знал раньше и почему она показалась совсем другой при первой встрече? Но я давно не говорил так, как сегодня. И хорошо, что я ее завтра увижу. Конечно, из этого ничего не может выйти, зимой, самое позднее, к весне я уеду. Но хорошо, что я все-таки встретил мифическую Зинаиду. Ни об одной живой женщине я не мечтал столько, сколько о ней по портретам и по рассказам. И, честное слово, мне кажется теперь, что я мечтал о ней еще в гимназии, когда ничего не мог знать о ней. Это очень интересно. Посмотрим, как мы завтра встретимся. Мне нравится, как она сама сказала про завтра. Она интересная женщина — этого нельзя отрицать. Она умна, как Нелли, и фантазии у нее, как мне кажется, хватит на десять Лулу. Да, это очень хорошо, что я встретил ее. По крайней мере, будет чем вспомнить Москву...

ГЛАВА 19