Чертова механика

Еще через два с половиной года. Осокин — юнкер московского военного училища. Ему девятнадцать лет. Через полгода он должен кончить училище.

Осокин приходит в гости к своему гимназическому товарищу Соколову. Соколов — студент-юрист. Он недавно получил наследство, у него хорошая квартира. Гости. Несколько молодых людей, один офицер, один старый актер и дамы — две француженки и две опереточные актрисы играют в карты.

Осокин сидит у стола с закуской, со стаканом вина и с папироской и смотрит на играющих. Обе француженки и одна из актрис, очень хорошенькие, утрированно-нарядные, надушенные и напудренные, кричат, хохочут. Ничего резкого или неприятного, но все-таки определенный тип. Его внимание привлекает больше четвертая: странно задумчивая блондинка в черном платье с небольшим четырехугольным вырезом на груди. Она не бросается в глаза сразу, но, в сущности, интереснее всех. Тонкий профиль, глаза с большими темными ресницами и замечательно спокойная манера держаться просто и с достоинством. С ней и говорится совсем иначе, чем с другими. Она производит впечатление дамы из общества, где бы она ни была, везде нашла бы, что и как говорить.

В то же время в ней чувствуется больше, чем в трех первых вместе взятых, что-то такое ударяющее в голову, как шампанское. Чувствуется, что она может быть совсем другой, если захочет. Осокин смотрит на ее руки, открытые до локтей, белые с синими жилками. Он необыкновенно сильно чувствует в ней женщину.

Они встречаются уже третий раз, и ему кажется, что в коротеньких разговорах между ними идет какой-то один, только им понятный, другой разговор. И, вообще, с ней приятно говорить, она все знает, всем интересуется.

Она чувствует его взгляд и оборачивается к нему.

— Идите мне помогать, — приглашает она. — Я все время проигрываю.

Осокин подходит к столу.

— Все равно мне скоро уходить, не стоит начинать.

— Ну, попробуйте, поиграйте за меня.

От нее пахнет тонкими, чуть слышными духами, похожими на нее, и, нагибаясь над ее картами, Осокин видит в разрезе платья ее грудь, такую же, как и руки, белую с синими жилками. Ему становится весело и радостно. Он садится рядом с ней и придвигает свой стул почти вплотную к ее стулу. Она улыбается. И Осокина охватывает особое чувство, которое он хорошо знает. — Сейчас все будет делаться так, как он хочет, но потом ему придется дорого заплатить за это.

— Пускай! — думает он, ощущая тепло, идущее от соседки.

Сдают. Осокин приподнимает ее карты. Некоторые прикупают. У Осокина семь.

— Карточку, — просит он. Ему дают. Двойка!

— Восемь, — говорит Соколов.

— Девять, — Осокин передвигает порядочную кучу бумажек своей соседке.

— Браво, браво! — кричит она. — Нет, вы не должны уходить. Я не пущу вас. Я бы ни за что на свете не решилась прикупать к семерке.

— Иногда нужно, — поясняет он. — Но только иногда.

— А как это узнать?

— Нужно чувствовать, когда нужно и когда нет.

— Ну хорошо, пожалуйста, чувствуйте сегодня за меня.

— Увы, я могу чувствовать только полчаса. У меня отпуск до двенадцати, и я должен быть в училище без пяти двенадцать.

— Ну, а если вы опоздаете, вас в угол поставят?

— Хуже, мне сбавят балл, и тогда я не попаду в первый разряд. У меня уже есть замечание. А если намного опоздаю, могут исключить.

— Неужели за это могут исключить?

— Видите, нас приучают к дисциплине. И поэтому всему придается особое значение. Отпуск до двенадцати — значит, я должен умереть, а быть в училище к двенадцати. Но это еще что, есть вещи хуже. Например, мы не имеем права возражать, что бы нам ни говорили. Это — самое трудное. Представьте себе, что вам говорят что-нибудь очень несправедливое и обвиняют вас в том, чего совсем не было. И вы должны молчать.

— Я бы не могла, — решительно заявляет соседка Осокина.

— Но тогда вас исключили бы из юнкерского.

Приостановившаяся игра начинается снова. Осокин выигрывает. Приносят «Крюшон». К Осокину с его соседкой подходит Соколов.

— Помнишь, я тебе предсказывал в гимназии, что у тебя будет рыжая борода, — говорит Осокин, — и что ты будешь адвокатом? Первое исполнилось. На второе будем надеяться. Во всяком случае, ты на юридическом, а не в институте путей сообщения, как собирался. Что ты на это скажешь?

— Вы умеете предсказывать? —спрашивает соседка Осокина.

— Да, я все знаю вперед, только не для всех.

— А мне можете предсказать что-нибудь?

— Вам — не знаю, кажется, нет. Но себе я часто предсказываю. И иногда это очень неприятно. Понимаете, я все знаю вперед, а изменить ничего не могу. Точно заколдован!

— Ну а теперь вы что видите? Осокин смеется.

— Теперь я вижу, что меня выставят из училища, если я сейчас не пойду. В самом деле, нужно идти.

— Ах, как жалко, я без вас опять все проиграю. Нельзя ли как-нибудь остаться?

— Можно-то можно, только очень сложно. Тогда придется заболеть, и нужно будет доставать докторское свидетельство.

— Мы вам напишем! — кричит другая актриса через стол.

Игра опять идет, и Осокин снова выигрывает.

— Я знаю, этого не следует делать, — говорит он, — только для вас. И потом, я думаю все-таки через пять минут идти. Если проиграю, уйду! Хорошо?

Но снова выигрывает. Играют дальше.

— Ну вот, я, кажется, уже заболел, — вздыхает Осокин, передавая деньги своей соседке и тихонько пожимая кончики ее пальцев.

— Я вас буду лечить, — смеется она.

— Хорошо, — отвечает он, — уговор дороже денег. Но вы себе представить не можете, как мне надоедает знать все вперед.

— Что вы знаете сейчас?

— Я знаю, что будет что-то скверное, но мне все равно. Иногда на меня находит такое настроение, что мне хочется идти наперекор, вразрез. Пускай будет что будет.

— И вы знаете только это, больше ничего? — она искоса взглядывает на Осокина, улыбаясь глазами. И Осо-кину делается даже страшно, что он мог быть таким

дураком и мог уйти в училище. Конечно, он пойдет ее провожать... Между ними уже что-то решено...

Игра идет. Теперь Осокину кажется, что он действительно знает другое. Он выигрывает больше всех и ухаживает за своей соседкой.

Разъезжаются под утро, и Осокин едет провожать свою партнершу.

— Я вернусь к тебе, — говорит он Соколову, отведя его в сторону.

— Если тебя пустят! Это, брат, тебе не юнкерское училище. Попробуй вот тут нарушить дисциплину!

...Через три недели. Осокин, сильно похудевший, сидит у Соколова. Его исключили из училища и отправляют в полк вольноопределяющимся.

— Толком расскажи, толком, как все вышло, — говорит Соколов.

— Ну... сначала, я поехал провожать... ты знаешь?

— Ну да, Анну Степановну.

— Ну и остался у нее. Она — прелесть. Но дело не в этом. Днем нужно было уходить. Ей было неудобно, чтобы я оставался до вечера. Вышел от нее и на первом же углу наткнулся на жандармского полковника. Ну, естественно, он сейчас же отобрал у меня билет и послал меня в училище доложить дежурному офицеру, что и как. Там меня, раба Божьего, под арест, вспомнили еще какие-то старые грехи и держали под арестом три недели. Это, брат, тоже конфетка. Ну, а в заключение — вон из училища, и в солдаты, к черту на кулички, в пехотный полк, в Среднюю Азию, на Персидскую границу. Да, еще спасибо, что дали несколько дней сроку и позволили ехать за свой счет.

—— Ловко вышло. Везет тебе как утопленнику.

— Вот уж именно.

— Анна Степановна все справлялась о тебе. Ей нужно было уезжать, и она не хотела ехать, не узнав о тебе. Мы уже через Крутицкого узнавали для нее, жив ты или умер. Сказали, что жив и сидишь под арестом.

— Она в Петербург уехала?

— Да.

— Ну а я, значит, опять с разбитым корытом. Но, понимаешь, мне ни капельки не жалко. Я думаю, из вас этого никто не поймет.

— Что же ты теперь будешь делать?

— Что делать? Теперь только одно остается — поеду в полк. Дальше видно будет. Но подумай, какая подлость, что я это все знал заранее.

— Если знал, зачем же делал?

— Да попробуй не сделай. Чудак ты! Ты, очевидно, понятия не имеешь, что это за чертова механика. Ведь в том-то вся и штука, что ничто не делается сразу. Все делается понемножку, постепенно. Я это только теперь начинаю понимать. А понемножку может сделаться черт знает что. И ты сам не заметишь этого, пока все не выйдет так, как должно выйти. И еще, ты все видишь издали. А когда подходишь вплотную к чему-то, ты перестаешь видеть целое, а только отдельные части, мелочи, которые ничего не значат. Нет, брат, это такая ловушка, что сам черт ногу сломает.

— Ну, значит, будем тебя провожать.

— Да, больше ничего не остается. Можете провожать.

— Что же ты все-таки будешь делать?

— Чудак! Теперь буду солдатом, больше ничего. Меня могут скоро отпустить. А когда отпустят, тогда будет видно. Я думаю, что дядя меня больше знать не захочет. Я ему и писать не стану. Что я могу сказать теперь? Мне кажется, что должен быть какой-то поворот. Но откуда он придет, я не знаю.