Коллаборационизм среди калмыков и дискурс вины

История Калмыкии советского периода долгое время имела две тайны – два сюжета, нежелательные для публичного обсуждения: история военного коллаборационистского соединения – Калмыцкого кавалерийского корпуса (ККК)[26] и депортация народа (1943-56). Оба сюжета тесно связаны между собой. Обвинение в коллаборационизме стало основанием для тотальной депортации возмездия калмыков. Тринадцатилетний статус народа-изгоя, большие человеческие потери, а позже – публичные судебные процессы над офицерами ККК в конце 1960–1970-х табуировали его историю в публичном обсуждении. Эти судебные процессы навязали и закрепили в общественном сознании чувство «коллективной вины», которое вытесняло из памяти все, что вину составляло - коллаборационизм.

Явление коллаборационизма настолько сложно, так много противоречивых обстоятельств переплетено в каждом его проявлении, что любой его пример следует изучать конкретно–исторически, ведь война – это страшное испытание, такой перелом в судьбах стран, народов и отдельных людей, что ее последствия в психологическом восприятии каждого человека, в его поступках, в каждой конкретной ситуации могут быть самыми разными. Потому и природа коллаборационизма не так проста и не так однообразна[27]. Сегодня это также сложный вопрос. Можно выделить полярные мнения в современной исторической науке: от однозначной оценки коллаборантов как предателей[28] до желания увидеть в них героев, выражавших «самостоятельный, стихийный протест части общества против внутренней политики советского государства»[29].

Сложность человеческих эмоций, характеризующих людей той ситуации, красноречиво показывает история майора Абушинова, который на вопрос: «Где же пленные партизаны, которых нужно допросить?», – ответил: «В боях калмыков с русскими уже пятьсот лет (так!) как не берут в плен»[30]. Эта яркая фраза создает образ непримиримого врага. Однако его личность была не столь однозначна, об этом говорит всплывший на судебном процессе эпизод. Как показала свидетельница, в ее хате стоял на постое Абушинов; как-то он попросил пришить на френч оторвавшуюся пуговицу. Случайно женщина пришила пуговицу от советской формы. Абушинов пришел в ярость; женщина упала на колени, потом дрожащими руками перешила пуговицу. Он вновь примерил френч, остался доволен и сказал ей: «Запомните, хозяйка, я не достоин носить даже одну эту пуговицу»[31].

Дискурс о Корпусе был представлен двумя сторонами: советской – официозом судебных процессов с заведомо известной риторикой обвинения и не менее идеологизированной позицией противника, представленной в первую очередь немецким военным историком Й.Хофманом. Обе стороны за военной формой корпусников видели не живых людей с их страхами и заботами, а оловянных солдатиков, озабоченных только политическими целями. В своей монографии «Немцы и калмыки. 1942-1945» Хофман стремился доказать, что коллаборационизм части калмыков был следствием национальной политики государства и имел исключительно освободительную мотивацию. Как считает автор, дело было не столько в неблагонадежности некоторых народов, сколько в общем крахе национальной политики советского правительства[32].

Исследование Хофмана опиралось не только на архивные материалы, но и на воспоминания бывших корпусников. Пока они жили в Баварии в статусе ди-пи[33], они охотно сотрудничали с мюнхенским Институтом СССР, войдя в образ борцов за свободу и демократию. Однако, переехав в США и получив гражданский статус, они предпочитали свою военную биографию не вспоминать. В 1997-98 гг. я изучала калмыцкую общину в США и встречалась с теми, кто покинул Калмыкию в 1943 г. «Новые» эмигранты неохотно вспоминали военное время. Их рассказы о себе после подробного описания довоенной жизни сразу перескакивали на жизнь в лагерях для перемещенных лиц. Даже те, кто был готов к разговору, все-таки предпочитали при обсуждении военных событий 1942-45 гг. отвечать на поставленные вопросы, отказываясь от монолога, чтобы не наговорить лишнего. Такое нежелание ворошить прошлое – один из признаков сознания вины и раскаяния. Из моих собеседников только Д.Арбаков, последний в 1998 г. живой лидер-коллаборационист, открыто обсуждал историю Корпуса, оставаясь уверенным в своей исторической правоте.

Бывший начальник штаба ККК Д.Арбаков избежал репатриации, присоединился к калмыкам первой волны эмиграции и после нескольких лет жизни в ди-пи-лагере перебрался в США. Когда я беседовала с ним в 1998 г., ему было 85 лет. Соглашаясь на встречу, он наверняка считал, что «приехавшая из России женщина», как меня представляли, вряд ли отнесется к нему без предубеждения – слишком много мифов сопровождало его имя. Арбаков поразил меня своей памятью. Все имена, должности, звания, даты, географические названия он знал назубок. По моему впечатлению, его логически выстроенная и снабженная необходимыми историческими данными речь – не только следствие долгих раздумий, но и результат, возможно, неоднократного ее воспроизведения, так сказать, официальная легенда. В приведенном ниже его нарративе не исключены искажения действительности; надо учитывать возможные ошибки памяти и другие личные причины.

Началом конца убийства калмыцкого народа была инициатива, проявленная генерал-полковником Окой Городовиковым. В ноябре 1941 г. он подал прошение Сталину об организации двух калмыцких кавалерийских дивизий из калмыков республики. По М. Кичикову[34], в ноябре 1941 г. в рядах Красной Армии было 5 тыс. калмыков. По статистике 1939 г., в Калмыкии проживало 130 тыс. калмыков, из них 65 тыс. мужчин, среди них 40% детей, значит, взрослых мужчин было 40 тыс., включая стариков. Из них 5 тыс. уже служили в армии. Для одной дивизии надо было мобилизовать 10 тыс. мужчин, для двух – 20 тыс. Чем руководствовался О. Городовиков, предлагая это? Несмотря на это, ЦК ВКП(б) решил создать две дивизии. Обе дивизии должны были создаваться на свои собственные средства, получать на местах обмундирование, питание, транспорт, кавалерию. С декабря 1941 по январь 1942 г. собралось по одной тысяче человек. Средствами передвижения были волы и возилки. Абсолютно отсутствовал автомобильный транспорт, так как, по тому же М. Кичикову, республика отправила на фронт 700 автомашин. Новобранцы – пастухи и чабаны. Они не знали русского языка, не имели даже начального образования. Поэтому команды подавали на калмыцком языке, и то с большим трудом новобранцы исполняли приказы.

К концу февраля 1942 г. было решено вместо двух создать одну дивизию. Я был призван в ряды этой 110-й дивизии и командованием назначен писарем штаба дивизии. С марта до середины июля 1942 я прослужил старшим писарем штаба. В апреле 1942 г. численность 110-й Отдельной калмыцкой кавалерийской дивизии (ОККД) была 3, 5 тыс. человек. 10 июня 1942 дивизия заняла оборону на Дону, около 50 кв. км.: Багаевская станица – на юге, Семеновская – на севере, Меликовская – на западе. В это время мы вели оборонительные бои против до зубов вооруженной дивизии СС: 20 тыс. бойцов, 500 танков и более 100 самолетов. Живые люди против железа. Мы были обречены на полную гибель. Наш тыл охранялся войсками НКВД, отступать нельзя было ни шагу. Кто осмеливался, тех убивали энкаведешники. Дивизия потеряла 1000 человек убитыми, 300 пленными, тысяча бойцов бежала домой, несмотря на НКВД, так как из дома писали, что семьи голодают и умирают.

Калмыцкий обком и СНК по распоряжению Москвы вынес постановление об угоне скота на восток, за Волгу, и об эвакуации зерновых продуктов. Люди голодали, пухли, писали своим сыновьям и мужьям о смерти детей от голода, просили их быстрее вернуться домой. Это было в июле. Мне кажется, что постановление о высылке калмыков в Сибирь было подготовлено Берией еще в июне. По непроверенным данным, в том числе по рассказам Виктора Бурлицкого (март 1954 г., Мюнхен), Берия доложил Политбюро, что калмыцкая дивизия сдалась немцам полностью... План создания двух дивизий – это трагедия. Советское правительство проявило великодержавный шовинизм с целью уничтожить народ и захватить территорию для соседних областей, которым были нужны пастбища. Поэтому и отправляли людей на фронт. В течение семи тяжелых боевых дней командование 51-й армии Южного фронта не оказало помощи ОККД ни одним танком, ни одним самолетом. Мы были обречены на гибель. Плюс выгон скота из республики, голод родителей никак не настраивал солдат вести героическую борьбу. Тысяча бойцов вернулась в республику. В июле-августе скот из Ставрополья, Краснодарского края, Ростовской области уже стали выгонять за Волгу. Вернувшиеся солдаты 110-й начали отбирать этот скот и кормить семьи. Там и тут возникли до ста различных группировок из 15-20 человек, которые отбирали скот соседних областей и кормили народ. Советы их назвали бандитами. К приходу немцев уже существовали кавалерийские отряды – кормильцы народа.

Немецкая разведка хорошо работала. Немецкий аппарат был хорошо знаком с традициями калмыцкого народа. Главным образом они обрабатывали буддийских священников, чтобы те передавали местному населению, что немецкая армия, безусловно, победит коммунизм и калмыцкий народ приобретет свою свободу. Около двух дюжин наших священников стали проводниками немецкой пропаганды. Они убеждали население, что немецкая армия несомненно победит коммунизм, поэтому калмыки должны любыми средствами поддерживать оккупационную власть. Калмыки были измучены колхозно-совхозной системой, морально подавлены после разрушения буддийских храмов. Не немцы создали так называемый Калмыцкий корпус, а советская система логически создала этот Корпус. Поэтому обвинение Советской власти неточно. Измученный народ ждал внешнего врага, чтобы избавиться от этого тоталитарного режима. Эти военные вместе с местными жителями бежали в конце 1942 г. В обозе следовало около 10 тыс. человек. В январе 1943 г. на станции Дивное выпал большой снег, и людям было трудно двигаться на запад. Я ходил по обозам, уговаривая людей вернуться домой. Мы рекомендовали им вернуться домой: впереди неизвестный путь. Едва ли будет возможность кормить скот. Наконец в феврале 1943 г. мы собрались в станице Буденовка Таганрогского округа, на берегу Азовского моря, и там происходило так называемое формирование калмыцкой воинской части. Верховых кавалеристов было приблизительно 2 тыс., остальные – приблизительно 3 тыс. – беженцы. Сперва это соединение называлось Калмыцкое соединение, которым руководил доктор Долл[35], он же Рудольф Верба, судетский немец. Он отлично владел русским языком, был хорошо знаком с традициями калмыцкого народа, в том числе с буддизмом. Позже это соединение было переименовано в Калмыцкий кавалерийский корпус доктора Долла. Этот так называемый Корпус никакой военной силы не имел. Он состоял из около двух тыс. солдат в возрасте от 18 до 60 лет, остальные – женщины и дети. Наша служба заключалась в охране тыловых объектов: железнодорожных линий, мостов и военных складов. В течение трех лет мы только три раза участвовали в так называемых боях. Первый раз – в Запорожской области против советских партизан, где участвовало около 300 наших солдат. Второй раз – летом 1944 г. в районе Люблина, где участвовало около 300 солдат против Советской армии, там д-р Долл пропал без вести. Третий раз – в бою за железнодорожный мост в районе Спаржиско Каменна, где мы потеряли 19 человек. Таким образом, так называемый Калмыцкий корпус – это раздутый советской разведкой миф. Мы ни в каких боях не участвовали.

Советская пресса обвинила нас в карательных действиях против местного населения в тех местах, где мы двигались на запад. Приводят астрономические цифры. Якобы отдельные военные этого Корпуса производили массовые убийства и отправку населения в Германию. Ни одно государство в мире не допустит, чтобы какие-либо военные, граждане чужого государства, учиняли разгромы и убийства местного населения, тем более, чтобынемецкое командование допустило степному калмыку господствовать над местным населением. Это сами служащие тайной разведки допускали эти зверства и кричали на нас – держи вора. Нам больно и обидно, что нас обвиняют в этих ложных преступлениях. Мы не имели никаких административных и военных прав командовать над местным населением. Везде и всюду местное население находилось под командованием военной немецкой комендатуры, они же насильно отправляли людей на работы в Германию.

Конечно, Ока Городовиков не виноват, но официально виноват он, потому что дивизии создавались по его инициативе. Он мог доложить Верховному совету, что нас мало и народ не может выставить две дивизии. К празднованию 500-летия “Джангара” с марта по июль 1940 г. Калмыцкая республика своими силами строила шоссейную дорогу Элиста – Дивное протяженностью почти в 100 км, и вся республика выставила своих рабочих и транспорт, техники не было никакой. Это тоже подорвало экономику республики. К осени 1940 г. половина урожая не была собрана, и скот остался без корма. Мало того, осенью 1941 калмыков направили на Дон, чтобы они приняли участие в строительстве оборонительной системы Дона. Это был напрасный труд, так как левый берег Дона – луговой, супесчано-глинистый. Сегодня вынешь песок, а назавтра – провалы. Взрослое население примерно три месяца продолжало эти работы. Мало того, Москва силами калмыков решила построить новую стратегическую железную дорогу Кизляр – Астрахань, 150 км по калмыцкой территории. И опять население своими примитивными силами строило эту дорогу. Мало того, по государственным поставкам забирали кожу, мясо, шерсть. Зная это, Ока Городовиков не должен был выдвигать идею организации двух калмыцких дивизий. Теперь нам ясно, что это была великодержавная политика Советского правительства. Но это стало понятно только после трагедии 1943 г.

Тогда, в 1942 г., многие думали, что немцы войну выиграли, и многие эмигранты собирались ехать на родину. Кое-кто из Комитета[36] посетил Элисту в 1942 г.: Шамба Балинов, Санджи Балданов. Они приезжали для того чтобы калмыки поддержали немцев. Им удалось созвать представителей тех улусов, которые были оккупированы. По рассказам людей, целью поездки было желание Балинова стать президентом калмыцкой независимой республики. Он не встретил поддержки на месте, где были свои желающие занять власть, но при известном расположении фашистов он вполне мог быть назначен из Берлина. Мы ждали встречи с Ш.Балиновым, но Цуглинов, староста Элисты с калмыцкой стороны, отказал им в организации такой официальной встречи… Это была борьба за власть.

Позже, в 1943 г., когда уже был сформирован Корпус, Долл объявил Цуглинова походным президентом республики. Таким образом, будучи новоиспеченным президентом республики, он не признавал какой-либо другой организации, которая защищала бы калмыцкий народ, в том числе и Калмыцкий комитет в Берлине. С согласия Долла он дал распоряжение по Корпусу о том, что если каким-нибудь образом представители Комитета в Берлине появятся в месте их дислокации, их немедленно арестовывать.

В ноябре 1944 г. генерал-лейтенант А.А.Власов в Праге создал Комитет освобождения народов России. 14 ноября был опубликован манифест и объявлено об организации Русской освободительной Армии (РОА). К сожалению, меня не пустили на совещание, в штабе Южного фронта в Кракове мне заявили, что немецкий военнослужащий на политические акции не допускается.

В январе 1945 растрепанные остатки корпуса прибыли в Германию и были размещены в лагере для военнопленных в местечке Нойхаммер. Оружие и лошадей отобрали, стариков, женщин и детей с помощью Комитета отправили в Баварию, а остальных военнослужащих направили в Югославию в состав 15-го Казачьего корпуса, которым командовал генерал-лейтенант Гельмут фон Панвиц. Их было от 2, 5 до 3 тысяч человек. Казачий корпус находился в Хорватии, из калмыков был сформирован 606-й пехотный полк, которым командовал немецкий ротмистр. 29 марта 1945 г. казаки Корпуса решили войти в состав РОА под командованием А.А.Власова. Переговоры о переходе 15-го Казачьего корпуса в состав РОА вел генерал-майор Иван Кононов, бывший командир советского казачьего полка, полностью перешедшего на сторону немцев. В начале апреля 1945 г. я и 26 бывших офицеров Калмыцкого корпуса прибыли в штаб Южного фронта, находящийся в Загребе. Нам заявили, что отныне Казачий корпус находится под командованием РОА и нас отправляют в штаб РОА. В то время 606-й калмыцкий пехотный полк находился в местечке Пополачи, в 70-и км восточнее Загреба. В это время казачий корпус участвовал в боях против наступающих советских войск, полк попал в плен к Тито и был передан в руки советской власти. Спаслись немногие. Может, 15-20 человек только.

В последний день я решил собрать всех офицеров и произнести прощальную речь. Присутствовали 42 человека, были только доверенные люди. Я заявил, что немцы при наступлении советских войск нас направят на передовые позиции, что означает неминуемую гибель. Поэтому группам по 10-12 человек с вьючной лошадью по горным тропам надо двигаться на запад, чтобы попасть в плен к западным союзникам. Если же немецкий персонал будет вас направлять на фронт, то свяжите их в мешок, привяжите камень и опускайте в горные речки. Таким способом вы можете остаться в живых.

Никто не предполагал, что кто-либо из наших передаст мои слова немецкому командованию. На рассвете я был арестован и отправлен в Загреб, где в течение трех суток немцы всячески добивались моего признания… За отсутствием доказательств я был выпущен на свободу. Мучения были невероятные, хуже чем в НКВД. Били пистолетом по зубам. В сентябре 1945 г. я был арестован американскими войсками за сотрудничество с немцами[37].

В 1963 г., когда, казалось бы, война, депортация и лагеря были в прошлом, в советской прессе началась активная кампания, разоблачавшая деяния Калмыцкого корпуса. Судебные процессы в Калмыкии не были исключением, подобные акции шли по всей стране и были реакцией на постановление о том, что военные преступления не имеют срока давности. В то же время они хронологически совпали с ростом национального самосознания после возвращения наказанных народов и воспринимались крайне болезненно. Процесс реабилитации калмыков шел активно: была восстановлена государственность, в республике воссоздавались наука, образование, театр, печать. Поверившие хрущевской оттепели калмыки ждали полной территориальной реабилитации, то есть возвращения двух экономически сильных районов, оставшихся в составе Астраханской области, и воссоздания Калмыцкого района в составе Ростовской области. Для того, чтобы пресечь территориальные требования, было достаточно напомнить о вине перед государством. К тому же это был бы и хороший урок для остальных «провинившихся» народов.

Кампания началась с публикации в самой читаемой газете «Советская Калмыкия» статьи «Следы ведут на запад». В ней использовались почти все идеологические штампы военных лет: банда убийц, карателей и вешателей, гитлеровские наймиты, чудовищные зверства, кровавый маршрут палачей. О составе Корпуса говорилось: «притаившиеся до поры до времени враги Советской власти, бывшие богатеи, уголовники, морально разложившиеся люди»[38]. В местных откликах на эту статью выражались гнев и ненависть к отщепенцам и фашистским холуям. Авторы – калмыки дистанцировались от бывших корпусников идеологически и этнически. Вот отрывок из статьи «Им нет пощады», помещенной под рубрикой «Убийц и предателей родины – к ответу!»:

Их было, конечно, немного. Это были люди, давно потерявшие стыд и совесть, жившие шкурными интересами, с ненавистью в душе смотревшие, как наш народ под руководством партии Ленина активно участвует в строительстве новой жизни. Те из этих палачей, кто успел удрать на Запад, нашли сейчас новых хозяев и верно служат им, усердно участвуя в работе антисоветских организаций, выдавая себя за «представителей» калмыцкого народа. Но они никого не обманут. Ничто не связывает их с нашим народом, который проклял их еще двадцать лет назад[39].

В 1966 - 1974 гг. прошли семь судебных процессов над бывшими на командирских должностях корпусниками, которые были репатриированы, осуждены и к тому времени еще отсиживали в лагерях свои сроки или недавно освободились. Если первое наказание было вынесено за закрытыми дверями и обнародованию не подлежало, то процесс 1968 г. был публичным. Он еще только начался, а газеты уже знали, что к чему, и ни в чем не сомневались. Как писала СК, следствием установлено, что в августе 1942 г. из бандитов, националистов, реакционно настроенных авторитетов буддийского духовенства, дезертиров, конокрадов и другого уголовного и антисоветского элемента германскими разведывательными органами было создано карательное формирование, которое в начале 1943 г. стало преднамеренно выдаваться немцами за национальное соединение под названием «Калмыцкий кавалерийский корпус». ККК в газете представал как банда разбойников и головорезов, управлявшаяся отдельными озверелыми садистами[40].

Кто же был арестован и привлечен к уголовной ответственности? Это С.А.Коноков, бывший кадровый офицер Красной Армии, Ш.Б.Мукубенов, бывший народный судья Яшкульского р-на, Б.И.Хаджигоров, бывший замминистра здравоохранения республики, С.А. Немгуров, до войны работавший в органах милиции. Как показало следствие, Коноков летом 1942 г. дезертировал из 110-й ОККД и поступил в Корпус в декабре того же года. Остальные трое попали в плен и оказались в Корпусе, уже имея опыт службы в других частях на службе вермахта: Мукубенов через отряд Огдонова, Хаджигоров через Туркестанский легион, Немгуров через 1-й Донской казачий полк.

Репортеры, освещавшие процесс, не задавались вопросом или не могли писать о том, как же подсудимые принимали решение перейти на другую сторону.

Почти полтора дня рассказывал Хаджигоров о том, как сдавался в плен немцам, изменил родине, как оказался в «Туркестанском легионе»... и наконец перешел на службу в «корпус». Суд терпеливо выслушивал и этого убийцу. Прикидываясь невинной овечкой, он вспоминает, что его на каждом шагу раздирали «сомнения» и что он даже «искал» случая бросить банду убийц и встать в ряды защитников Родины[41].

Этот судебный процесс своей заданной тональностью обсуждения и привлечением детей подсудимых, которых вынуждали так или иначе публично отрекаться от отцов, очень напоминал политические процессы 1930-х. Вот, например, обвинительное письмо в редакцию, вряд ли написанное по доброй воле человеком, переживающим семейную трагедию:

Хаджигоров, сидящий сейчас на скамье подсудимых, лишь формально является моим отцом, а я – его дочерью. Этот человек никогда не был настоящим отцом и порядочным семьянином. Он не только расстреливал и убивал мирных, невинных людей, но и искалечил жизнь моей матери, женщины, родившей от него четверых детей. Я самая старшая в семье и поэтому познала и пережила вместе с моей мамой все ее горе и весь позор так называемого отца.

В 1941 г., когда началась Великая Отечественная война, мне исполнилось 8 лет. Я уже тогда чувствовала, что в семье творится что-то неладное, часто видела, как мать плачет. Впоследствии узнала, что отец еще до войны пил, гулял, изменял маме, издевался над ней, стараясь превратить в домашнюю рабыню. А бедная мать все надеялась, что он образумится, со временем станет хорошим мужем, любящим отцом. Он же совершал одну подлость за другой...

Мне стоило огромного напряжения высидеть в зале суда, слушая из его уст, из уст потерпевших и подсудимых о тех злодеяниях и преступлениях, которые Хаджигоров, человек, именующий себя моим отцом, совершил в годы Отечественной войны, будучи на позорной службе у фашистов. Он и сейчас пытается лгать, изворачиваться. Следовало бы вам, Хаджигоров, хоть один раз быть мужчиной, чистосердечно признать свою вину перед Родиной, рассказать людям, советскому суду всю правду о себе и своих преступлениях в период Отечественной войны.

Я давно отреклась от такого отца. Отцом была для нашей семьи Советская власть, и мы гордимся этим. Наша любимая мама не щадила здоровья, своей жизни, молодости, чтобы вырастить нас настоящими советскими людьми. В этом ей помогала Советская власть, советские люди, но не Хаджигоров.

Я требую от своего имени, от имени своей семьи, сестры, ее семьи, от имени сотен безвинно замученных людей, погибших от рук палача, от имени всего калмыцкого народа вынести изменнику Родины Хаджигорову самый справедливый приговор – высшую меру наказания[42].

В ходе слушаний состоялась выездная сессия Верховного Суда Калмыцкой АССР в Кривом Роге, потому что там когда-то дислоцировался ККК и многие свидетели его преступлений были живы. Они рассказали жестокие подробности:

Палачи не просто без суда и следствия расстреливали свои жертвы, а перед этим глумились над ними. В селе Журавино почти у всех погибших на шеях были затянуты ремни или веревки, разбиты головы, отрезаны уши и вырваны языки, а у учительницы Мельнич отрезаны груди[43].

Читать о таких зверствах жителям республики в 1968 г. было жутко. Не так давно калмыков вернули из мест выселения; кто знает, может, за такими вновь открывшимися делами снова последует наказание всему народу? Сотрудники КГБ и прокуратуры, принимавшие участие в следствии и присутствовавшие на заседаниях, и ныне отказываются говорить на эту тему. Меня поразил аргумент «мне было неинтересно», который я слышала от нескольких офицеров. Как же могло быть им неинтересно? Но, видимо, подробности зверств, учиненных корпусниками, были столь ужасающими, что в совокупности с общей этнической идентификацией, не пускали в сознание калмыков – офицеров КГБ информацию о ККК, которая должна была быть логически выстроена по их профессиональным канонам с последующим возмездием по закону. Но где страх, там и смех. Рассказывают, что когда у одного свидетеля спросили на судебном процессе в Кривом Роге: «Вы узнаете палачей?», этот житель Украины уверенно сказал: «Да» и указал рукой на группу калмыцких судей и сотрудников прокуратуры, которые были приблизительно такого же возраста, что и подсудимые, но в годы войны. В этой анекдотической истории, рассказанной юристами, кроется сомнение в подлинности всех свидетельских показаний. Если для украинцев все калмыки были на одно лицо, то и события двадцатипятилетней давности могли быть в памяти искажены.

Открытый судебный процесс 1968 г. проходил в самой большой аудитории Элисты – в здании Калмыцкого государственного театра. Все общественные обвинители: ветеран войны и персональный пенсионер, знатный животновод и писатель – требовали высшей меры наказания. То же самое писали многочисленные читатели «Советской Калмыкии». Характерная для калмыков терпимость была забыта начисто, как и буддийские нравственные основы. Люди опасались, что процесс над корпусниками превратится в процесс над калмыцким народом. Поэтому подсудимых рассматривали как искупительную жертву: чтобы спасти народ и его честное имя, надо было пожертвовать этими четырьмя стариками, которые, очевидно, так или иначе были виноваты. Сами по себе, как личности они уже никого не интересовали, став козлами отпущения. Все подсудимые до этого уже отсидели свои «срока», но были наказаны вновь и получили высшую меру наказания. Заповедь римского права «не дважды за одно и то же» была забыта. В воздухе висел вопрос: «Снова в Сибирь?». С тех пор еще долго калмыки не будут вспоминать ни историю Корпуса, ни судебные процессы.

Многие выступления на процессе 1968 г. транслировались по радио в прямой передаче. Жители республики стали ассоциировать калмыков с военным коллаборационизмом. Участились массовые драки между молодыми людьми калмыцкого и русского происхождения. Чтобы снизить степень межэтнической напряженности, на предприятиях Элисты выступали специально подготовленные лекторы из КГБ, разъяснявшие людям разницу между Корпусом и народом. Один из семи процессов был организован так, что на скамье подсудимых оказались коллаборанты славянского происхождения, служившие полицаями на территории Калмыкии. Этих людей, как я поняла, специально разыскивали сотрудники КГБ калмыцкого происхождения, чтобы показать, что коллаборационизм – явление интернациональное и не одних калмыков можно обвинять в этом.

Последний процесс состоялся в 1983 г., когда судили корпусника Лукьянова, к тому времени гражданина Бельгии, приехавшего с туристической целью в СССР. Спустя сорок лет на суде в Элисте его опознал свидетель военных преступлений на Украине. Военный трибунал Северо-Кавказского военного округа приговорил 79-летнего подсудимого к смертной казни – расстрелу[44].

Обвинение народу, подкрепленное громкими судебными процессами, оставило несмываемое «пятно на репутации» калмыков. Упрек в пособничестве оккупантам держат наготове и молодые российские расисты. В соперничестве футбольных фанатов элистинской команды «Уралан» и астраханской команды «Волгарь» последние нашли и исторические причины. Это давало право астраханцам нападать и избивать калмыцких болельщиков, поскольку:

Взаимоотношения калмыков и жителей Астраханской области испорчены уже давным-давно. Еще во время войны 1941-1945 гг. при обороне села Хулхута имели место факты наглого перехода калмыков на сторону фашистов и оказывание гитлеровцам нехилого приема в процессе захвата калмыцких селений[45].

Однако память актуализируется в связи с современными проблемами. Не случайно внуки военного поколения стали припоминать эти факты истории. Они всплыли как реакция на вопрос о невозвращенных областях Астраханской области – чтобы оградиться от территориальных притязаний, легче всего вспомнить аргументы эпохи сталинизма.

К тому же, калмыки шалили и в мирное время. Не секрет, что до определенного времени Лиманский район был частью Калмыкии, но потом был присоединен к нам. Калмыки же, добиваясь возврата территорий, частенько похаживали в «гости» к астраханцам в Лиманский район и занимались… их вырезанием (в удачном случае порезанием)[46].

Обличительные публикации о Корпусе, написанные в этом же стиле, появлялись в центральной прессе в периоды, когда обсуждались Указ о реабилитации репрессированных народов, а также льготы и компенсации, которые могли бы быть выделены государством в связи с этим указом. Так, в 1991 г. в «Советской России» вышла большая статья почетного чекиста СССР Тарасова «Большая игра. Стреноженные эскадроны»[47]. Автор повествует, как была сорвана операция по высадке воздушного десанта из 36 калмыцких эскадронов, которые должны были поднять восстание в советском тылу. Статья вызвала отклик калмыцких журналистов. М.Конеев парирует удар:

Что же меня заставило взяться за перо? Признаюсь, обидно читать такое. После того как принят закон о репрессированных народах, перед съездом представителей этих народов появилась для вящей убедительности статья, написанная чекистом. Мне думается, что не просто так написана «Большая игра» и не просто так начинается со стреноженных эскадронов. Нам, калмыкам, «документальным», сухим выдержанным языком указывают на якобы позорное прошлое, где-то подвергая сомнению священный для калмыков закон о репрессированных народах. Газета раскрывает глаза нашим соседям, особенно астраханцам, с которыми возникают территориальные споры... Примут ли на веру люди в России, что так крупномасштабна была операция по высадке целого корпуса калмыков в калмыцкие степи? Могут. Верили ведь в начале незлобивые сибиряки, что едут переселенцы с кинжалами у пояса, любители полакомиться человечиной... Как знать. Может, на этот раз иной читатель хмыкнет: надо же, 36 эскадронов хотели открыть германский фронт в нашем тылу. Оно-то ясно, калмыков же выселяли не просто так[48].

Массовый коллаборационизм советских людей Р.Конквест расценил как плебисцит[49]. Однако, по справедливому замечанию П.Поляна, результаты плебисцита всегда зависят от конкретных условий его проведения. Можно ли рассматривать второй исход как результат раскола в калмыцком обществе? Следствием раскола был самый массовый исход калмыков из России в 1771 г.[50] и первый исход в ХХ в. в гражданскую войну. В 1920 г. часть народа ушла, бежав навстречу неизвестности. Который раз в истории народа именно в движении, в миграции виделся спасительный выход. Это была откочевка от старых бед навстречу новым. Исход 1943 г., будучи ситуативным и стихийным, оказался результатом раскола в обществе, когда часть населения была поставлена в такие условия, что оставаться означало погибнуть.

Первая волна эмиграции способствовала возникновению второй волны. Во-первых, среди лидеров Калмыцкого корпуса были бывшие реэмигранты, уже имевшие представление об уровне и качестве жизни в Европе, во-вторых, активному сотрудничеству с оккупантами также способствовала деятельность Калмыцкого национального комитета, созданного эмигрантами первой волны. Наконец, в Корпусе оказались многие родственники эмигрантов первой волны, которых притесняли за родство с классовым врагом.

Как же относиться к людям второй волны эмиграции? Уместны ли оценочные термины при освещении малоизученного периода? Не было ли это «предательство» вынужденным ответом на действия военного руководства, отказавшего в приказе № 260 от 17 августа 1941 г. своим воинам в праве на жизнь, не подписавшего Женевскую конвенцию о военнопленных, из-за чего из 5, 7 млн. советских военнопленных за годы войны погибли в плену из-за голода и болезней 3, 3 миллиона[51]? Значительная часть калмыцких коллаборантов была завербована в остлегионы из лагерей для военнопленных. Вначале военнопленным калмыкам предлагалось идти на службу в северокавказские легионы, с 1943 г. – в 1-й и 2-й туркестанские легионы, откуда ими доукомлектовывали Корпус[52]. Успех таких вербовок, по выражению П.Поляна, «зависел только от одного фактора – от уровня ада, который в данном лагере существовал». Наиболее вероятной альтернативой коллаборационизму для советского военнопленного была смерть. О том, насколько бесчеловечными были условия в лагерях для военнопленных, говорят неоднократно зафиксированные факты каннибализма[53].

Среди корпусников были военнопленные, которые понимали, что путь к своим, в Красную Армию, у них один – через службу в Корпусе. Эти люди стали перебежчиками из ККК, а позднее – героями французского Сопротивления или партизанского движения в Югославии.

В наши дни, когда ценность человеческой жизни в России существенно выросла по сравнению с описываемым периодом, вправе ли мы идти на поводу у старых клише? Является ли измена воинской присяге безусловно тяжким преступлением, относящимся к категории неоправдываемого? Но армия и государство не обеспечили безопасность семей фронтовиков в тылу, не поддержали солдат подкреплением, оружием, едой. Можно ли абсолютизировать факт присяги в таких обстоятельствах? Или же коллаборационизм – всегда судьба проигравших войну?

Действительно, измена своему государству – явление, сплошь и рядом встречающееся в истории. А почему, собственно, надо быть ему верным? Если человек живет в стране, руководство которой проводит в жизнь чуждую ему идеологию, если он несвободен в своей стране, о какой лояльности можно говорить? О лояльности заключенного начальнику тюрьмы? Ведь не случайно в СССР возникли термины: «малая зона» (лагерь) и «большая зона» (вся страна)[54]. Должен ли был любой проживавший на территории Третьего рейха оставаться верным своему государству, включая цыган, евреев и гомосексуалистов? Этот вопрос нуждается в изучении[55].

Если вопросы вербовок рассматривать, отстраняясь от идеологических оценок, на базе личностно-ориентированного подхода, то «существуют достаточно признанные положения эволюционной теории, что индивид должен рассчитывать свое поведение и при возможности максимизировать свой собственный интерес во имя социального преуспевания и даже выживания. Поэтому пренебрежение собственным интересом есть отклонение от стандартной нормы, которое происходит в результате определенных когнитивных провалов личности, ошибки в расчетах»[56]. Таким образом, миллион военнопленных, выбравших вместо голодной смерти службу в остлегионах, следовали правилам видового поведения человека.

Человеческая природа такова, что стремление выжить нередко оказывается сильнее идей, как природа часто сильнее культуры. Тяжкое испытание войной ставит перед каждым человеком вечный вопрос: быть или не быть, и чаще всего человек должен искать ответ на него самостоятельно. А подсказок нет, если только это не нажитый опыт. В мирных условиях человеку помогает найти выход традиция, которая сохраняет коллективный опыт. Но ХХ век, с его мировыми войнами и революциями, нарушил весь миропорядок. В это тяжелое время культурные приобретения отказывали, и редко кому удавалось превозмочь инстинкт выживания. А впоследствии стремление к жизни формулировалось в тех же терминах, что и сама необходимость воевать: ради семьи, ради жены и детей, ради самой жизни.

В оценках второй волны эмиграции нередко всплывает вопрос о присяге. Многие мужчины полагают, что, если коллаборационисты ранее не давали военную присягу, то «еще ничего», а если кто-то дал присягу и нарушил, он совершил преступление. Для многих людей в прошлом и в настоящем присяга имеет особое, символическое значение. Вопрос о ней волновал и других военных – «коллаборационистов наоборот», немецких генералов, попавших в плен Красной Армии и решивших бороться против Гитлера за освобождение Германии от нацизма, более удачливых «немецких Власовых». Эти пятьдесят пленных генералов вермахта организовали комитет «Свободная Германия», который в годы войны вел идеологическую диверсионную работу среди солдат армии, которой они изменили. Свое обращение от 15 декабря 1944 г. они начинают с объяснения того же морально сложного вопроса:

Вначале пришлось преодолеть много предрассудков, связанных с ошибочным представлением о солдатских присягах. Закон соблюдения присяги и беспрекословного выполнения долга – все это нельзя было просто отбросить… С 1933 г. в Германии совершенно отсутствует право свободно высказывать свои убеждения. Немецкие офицеры и солдаты, попав в русский плен, вновь обрели это право. Провозглашение борьбы против Гитлера и против нынешнего немецкого государственного руководства является определенным и сознательным нарушением присяги, принесенной в свое время Адольфу Гитлеру, но по существу присяга относилась к народу и нации[57].

Как убедительно доказала Ханна Арендт, у обоих режимов – коммунизма и нацизма была одна бесчеловечная тоталитарная природа. Оба режима остались в истории как антинародные, разнящиеся тем, что нацисты уничтожали других, используя риторику превосходства одной расы над другими, а коммунисты уничтожали своих противников в стране, используя риторику превосходства одного класса-гегемона. Если нацисты отличались отлаженным механизмом изуверского государственного истребления людей в концлагерях, то и Советы уничтожали социальные группы и классы, репрессировали многие народы, – в целом в СССР было истреблено и репрессировано значительно больше людей, чем в нацистской Германии.

Итак, люди уходили в 1943 г. на Запад, чтобы выжить, потому что боялись. Эти страхи были связаны в первую очередь с тем, что многие не смогли эвакуироваться и остались на оккупированной территории, что само по себе было наказуемо. Другие страхи относились к Красной Армии, в которой, по слухам, были «китайские части», безжалостные ко всем, но к калмыкам особенно, ведь в мифологическом сознании всех монголов в китайцах сосредоточено мировое зло. Боялись, что в Красную Армию наверняка бы забрали всех парней, а возможно и девушек, потому что парней не хватало, и говорили, что девушек тоже мобилизуют. Последним к тому же надо было опасаться возможных надругательств. Другие страхи были связаны с советской властью, которая не простила бы не только сам факт нахождения на оккупированной территории, но и не простила бы всех родственников дезертиров из 110-й ОККД, всех участников «эскадронов самозащиты», всех, кто был вынужден так или иначе сотрудничать с оккупантами. А границы родства у калмыков практически безразмерные. Люди бежали из-за страха перед своим государством, механику террора которого они уже видели в 1930-е гг. Многие беженцы, если не подавляющее большинство, не сознавали своих целей, кроме желания выжить в тот год, в тот месяц.

Имели значение и этнодемографические параметры. Законодательно признанный многими странами долг беречь малые народы распространялся в СССР в основном на малочисленные народы Севера. Калмыки, численность которых по переписи 1939 г. составляла 123 тыс. чел., подлежали плановой мобилизации как и другие, более многочисленные народы, а также должны были дополнительно формировать добровольные соединения. Достаточно было одного некрупного сражения, чтобы истребить всех мужчин репродуктивного возраста. Людские потери были ощутимыми. Старшие стремились спасти молодежь, и это тоже влияло на ее поведение. Без одобрения старших столько молодежи в корпус не ушло бы. То был конец 1942 г., когда многие семьи уже получили похоронки, а в армию призывали 17-летних[58].

Надо отметить, что опасность войны для малых народов была очевидна и тогда. Известна реакция генерала Власова на слова Ш.Балинова о готовности калмыков участвовать в «общей антикоммунической борьбе народов» против России. Его решение было следующим: «Мы постараемся в предстоящей нам общей борьбе беречь живую силу таких малых народов, чтобы было кому на свободной родине наладить жизнь своего народа»[59].

Замалчивание темы военнопленных и остарбайтеров в исторической науке в годы застоя прорвала русская проза[60]. Так было и в калмыцкой литературе. В 1978 г. вышла повесть А.Бадмаева «Белый курган», среди ее персонажей есть коллаборанты, попавшие в плен и завербованные в восточные легионы. Автор оценивает сотрудничавших с оккупантами людей с позиций традиционной калмыцкой этики. Неважно, какой мундир носит герой, вот что важно: родственник это или нет, добрый это или злой человек, готов ли он входить в положение других людей и помогать или нет.

Приблизительно так и оценивают судьбы корпусников в современной Калмыкии. Действия Корпуса как формирования осуждаются, а про судьбы конкретных людей мало что известно, разве что про родственников. А разве родственники могут быть плохими? Они по определению такие, как мы, только попали в неблагоприятные обстоятельства, им не повезло. Репатриированные корпусники скрывали от детей этот период своей биографии. Бывало, что их взрослые дети приходили в военкоматы с жалобой, что забыт и не получает соответствующих льгот их отец – участник войны. Как-то в интервью женщина рассказывала, что ее отец был угнан в Германию в 1943-м, но вдруг упомянула, что отец спас еврейскую семью: зная, что утром их ждет расстрел, он их ночью освободил. Такую возможность мог иметь только военнослужащий Корпуса. Как будто какому-то человеку удалось скрыть свою службу в вермахте, но, выпив, он начинал рассказывать военные байки и на вопрос: «Какие же «наши» самолеты так красиво планировали – Илы или МиГи?», – он гордо отвечал: «Нет, Юнкерсы!»[61].

До настоящего времени сохранились разные мифы, связанные с корпусниками. Иногда в них моделируется более благополучная судьба Корпуса. Например, есть сюжет о счастливом спасении корпусника: будто бы человек не остался на чужбине, как преступник (тогда считалось, что на западе остались те, кто был карателем), но и избежал репатриации. Он в той же (немецкой) форме и с оружием пешком дошел до родных мест и жил сам по себе вольным охотником. Даже когда калмыки вернулись из Сибири, он продолжал жить отшельником вне населенных пунктов. Но когда у него кончались «промышленные товары», он приходил в сельский магазин средь бела дня с неразлучной винтовкой и спокойно покупал все, что нужно. Даже после денежной реформы у него были купюры нового образца, что означало тайную поддержку населения; так было до 1980-х гг., когда он умер. Органы НКВД будто бы знали о нем и знали также, какой он меткий стрелок, поэтому облавы, которые они устраивали, были формальными, чтобы дать ему уйти[62].

Принадлежность людей к Корпусу было непросто скрыть (никто не забыт, ничто не забыто). Как мне рассказывал бывший сотрудник КГБ, в 1970-е гг. пришло по разнарядке звание Героя социалистического труда для женщины-калмычки. Одна за другой были рассмотрены три кандидатуры, но все отклонены из-за того, что кто-либо из родственников каждой кандидатки был связан с Корпусом или был в оккупации. В итоге было решено присвоить это звание женщине славянского происхождения, которую, как было сказано, «и проверять не надо»[63].

Многие жители республики знают или слышали что-нибудь о корпуснике из их родного селения. Отношение к таким людям было сложным. О них упоминали как о чужих калмыках, «не наших».

И в оккупации были. Фашисты последнее отбирали, да мы и сами готовы были последнее отдать, лишь бы не приставали. Ничего, яйца возьмут и уедут. Однажды остановился у нас эскадрон. Одни калмыки, а во главе их немец. Чужие калмыки, не наши. Людей они не тронули, но забрали с собой нашего лучшего скакуна. Хороший был скакун, до войны выставляли мы его на скачках от всего села. Холили его, берегли. От немцев бы уберегли, а от калмыков этих немецких разве убережешь[64].

В народном сознании они остались людьми умными, сильными, храбрыми, неординарными и в то же время зловещими фигурами, которые имели отягощающий жизненный опыт, знали, что такое убивать людей. Эти люди достойно перенесли наказание родины, многие отсидели 25 лет. Например, в поселке Х с осторожным уважением относились к старику по имени Замг Баджигаев, имевшему в вермахте чин обер-лейтенанта. Не забыли, что во время оккупации он иногда миловал земляков, хотя и расстреливал других, но хорошее (спасение) помнилось дольше. По слухам, вместе с другим корпусником они в военные годы спасли известного в республике буддийского священнослужителя Намку Кичикова, который не забыл об этом и всю жизнь считал себя им обязанным. Односельчане воспринимали их как особенных людей, живущих по другим законам, не так, как остальные. Например, тот же Баджигаев после освобождения из заключения нигде не работал, но жил хорошо, ездил на «Жигулях», даже на ферме ходил в костюме-тройке, а когда умер, оставил дочерям по 25 тыс. руб.[65].

По другой легенде, в 1942 г. д-р Долль упал с лошади, и знаток тибетской медицины Бюрчиев вылечил его. В благодарность Долль предлагал Бюрчиеву возглавить духовную академию, но врач отказался. Люди запомнили слова Бюрчиева о том, что «рыжая собака как пришла, так и уйдет», то есть оккупация будет временной[66].

Самый актуальный вопрос истории Корпуса – это его личный состав: кто и сколько. То, что Корпус вобрал в себя отряды «самообороны», т. е. дезертиров, прятавшихся в камышах, дало основания некоторым называть всех корпусников «камышатниками», намекая, что значительная часть Корпуса была представлена торгутами, и таким образом создавая миф о конфликте внутри разных этнотерриториальных групп калмыцкого народа – о «войне улусов»[67], тем самым провоцируя новый конфликт. Как показал И.Хофман и как свидетельствуют сотрудники ФСБ, имеющие список корпусников не только «поименно, но и поулусно, и похотонно»[68], состав Корпуса репрезентативно отражал этнический состав народа[69].

В архиве УФСБ по РК хранится список личного состава Корпуса, в котором будто указаны 3254 человека, служивших с оружием в руках. Кроме того, при нем находилась так называемая цивильная группа, насчитывавшая 800 чел. Эти люди должны были стирать, чинить и шить одежду и обувь, кормить и ухаживать за животными. За передачу этого списка в НКВД внедренный агент Э.Батаев будто бы получил орден Боевого Красного Знамени. Он четырежды переходил линию фронта, в последний раз командование вынуждено было ему сообщить, что его семья погибла во время депортации. К этому времени он был повязан кровью, как офицера его заставили при свидетелях расстреливать мирных жителей, что делало путь назад невозможным. Потеряв связника, он перестал выполнять свои обязанности. Был репатриирован, получил 25 лет каторги, из них отсидел 23 года[70].

Мои элистинские коллеги считают, что эти почти четыре тысячи человек и есть самый полный личный состав ККК. Для них, как и для многих жителей республики, важно, чтобы количество корпусников не было «значительным». Не мотивы коллаборационизма, а количество коллаборантов продолжает оставаться главным вопросом для старшего поколения. Поэтому мне советовали называть Корпус не иначе как «так называемым Корпусом». На мое возражение, что они сами себя так называли, мне отвечали, что армейский корпус – это три дивизии числом в 30 тыс. и кто-нибудь обязательно поймет превратно и будет неблагоприятным для калмыков образом использовать в литературе. «Помни, что ты калмычка, народ тебя проклянет, если ты напишешь неправду», – предостерегал меня профессор КГУ В.Б.Убушаев. Его послание было более конкретным: не концентрируй внимание на злодеяниях, используй количественно наименьшие данные о Корпусе.

В отсутствие информации о Корпусе в народе возникла и другая, «мягкая», версия. Как будто он только назывался калмыцким, а всего-то калмыков в нем было не больше 20%, так что и народ пострадал ни за что, за чужие грехи[71].

Данные Калмыцкого представительства (КНК) от октября 1944 г. таковы: калмыков было шесть тысяч в батальонах (видимо, в Корпусе), среди восточных рабочих – 500 человек, и еще 1500 военнопленных[72]. Среди ушедших было 125 коммунистов, а четыре тысячи человек были угнаны как остарбайтеры[73].

Сюжеты, связанные с историей ККК, до сих пор по-разному воспринимаются в диаспоре и в республике. Но первым словом всех, с кем я беседовала о Корпусе, независимо от их индивидуальных пристрастий и взглядов, было «трагедия».

У вас в России его называют Калмыцкий карательный корпус, это неправильно. Он был скорее охранный корпус и в военных действиях участия практически не принимал. Так его стали называть коммунисты, потому что он боролся с советской властью. Иногда корпусников называют предателями родины. Никогда калмыки не воевали против России, оба исхода были связаны с борьбой против советской власти, а не против России. Это была борьба за свободу, а она легко не дается, за нее и с оружием в руках постоять не грех... Калмыцкий корпус – это идеологическое название, численно там было гораздо меньше людей, чем полагается в корпусе, ну никак не три дивизии[74].

Жители Калмыкии в ХХI в. уже более свободны в оценке тех событий, понимая, что многие оценки прошлого были идеологизированы, уже не столь категоричны и в дилемме: интересы государства или интересы человека. Предпочтение современный человек отдает второму.

Изменников родины было много у всех народов: у каждого свои понятия и цели в жизни. Я больше склонен винить государственное руководство, чем винить тех, кто ушел в 1943 за рубеж. Их действия – от безысходности[75].

Большая часть стариков и сегодня все-таки признает вину за корпусом:

Если бы просто так уехали... Все-таки они бесчинствовали. Мне брат рассказывал, он был в составе 3-го Украинского фронта, они проходили по территории Запорожья. Когда, говорит, освобождаем украинские села, они так радостно встречают… А потом видят, что азиаты, спрашивают, кто вы по национальности. Калмыки, – отвечали. Украинцы говорят: были тут ваши калмыки, то делали, это делали. После этого они старались не говорить, что калмыки. Им неудобно было признаваться, что они калмыки. То, что мы попали в Сибирь, конечно, они сыграли [роль]. Если бы они не уходили, может быть, нас и не сослали бы[76].

Увязка действий ККК с депортацией калмыков 1943 г., трактовка второй трагедии как следствия первой до сих пор остается господствующей в общественном сознании народа. Тотальная депортация возмездия, которой был подвергнут калмыцкий народ, началась 28 декабря 1943 г., когда все калмыки от мала до велика были насильственно переселены на восток страны. В течение нескольких месяцев были высланы калмыки Ростовской и Сталинградской областей и отозваны с фронта солдаты и офицеры[77]. Бесправная жизнь в нечеловеческих условиях, высокая смертность от голода, холода и болезней, тринадцатилетнее положение народа-изгоя воспринимались калмыками как наказание в первую очередь за деяния Калмыцкого корпуса. Ответственность корпусников за их выбор в пользу противника считалась не поводом к депортации, а ее причиной.

Как уже отмечалось выше, чтобы противостоять негласному дискурсу вокруг «преступления и наказания», калмыцкие историки – многие из них были фронтовиками и все имели опыт выселения – обращались к теме участия калмыков в Великой Отечественной войне, особенно к истории 110-й ОККД. Первый вопрос, который обычно задают люди, желающие быть объективными: сколько человек сражалось по ту и по другую стороны линии фронта? Если в Корпусе насчитывалось единовременно не больше пяти тысяч сабель, то за 1941-1943 гг. в Красную Армию были мобилизованы все мужчины призывного возраста, годные к несению воинской службы; по подсчетам В.Убушаева, в действующей армии находилось примерно 30 тыс. калмыков, а в тылу врага на оккупированных территориях сражалось 20 партизанских отрядов[78].

Изучение роли ККК важно не только для исторической оценки событий прошлого века. Тщательное и беспристрастное исследование помогло бы многим осмыслить полувековую историю народа, сняло бы бремя ответственности с одних калмыков за коллаборационизм других, за «не их измену родине» в сложных исторических обстоятельствах. До сих пор темы, связанные с Калмыцким корпусом, табуированы в общественном дискурсе, да и в частной сфере их обсуждение возможно только между близкими, что говорит об актуальности публичного обсуждения. Очевидно, что табуация связана с работой воображения, которое рисовало, возможно, более чудовищный масштаб и характер преступлений Корпуса, чем это имело место быть.

Умолчание о Корпусе было истолковано в народе своеобразно. Дескать, столько лет прошло, и если обнародовать списки корпусников, окажется слишком много семей, в которых родственники были по разные стороны линии фронта. Чтобы предотвратить неизбежные конфликты, якобы было наложено табу на историю Корпуса, по крайней мере, для живущего поколения.

Чувство вины и стыда за других не покидает калмыков из-за того, что публичные судебные процессы второй половины 60-х гг. навязали им чувство коллективной вины. До сих пор в этом вопросе неявно продолжает преобладать представление о «коллективной вине», хотя вина всегда персональна и должна быть доказана в судебном порядке. Коллективная вина – это идеологический конструкт, который используется сильной властью для наказания слабых народов. В случае советского коллаборационизма наказаны были малочисленные народы, а не все народы, имевшие регулярные части на службе вермахта; это было продолжением имперской политики государства.

В Калмыкии предпочитают не поднимать тему о Корпусе в первую очередь из-за самого факта измены родине, который для многих людей не может быть оправдан или прощен. Это также связано с тем, что этническая идентичность калмыков тесно увязана с гражданской. Как этническая общность калмыки сформировались после прихода на Волгу, что нашло отражение в изменении этнонима. Ойраты стали называть себя «калмыками», а для монгольского мира они стали «волжскими калмыками/ иҗ лин хальмгуд», или «российскими калмыками/ арясян хальмгуд». Для покинувших Россию одно из слов, определяющих их этническую идентичность, оказалось лишним. Три столетия проживания сотен тысяч калмыков в России перечеркивались исходом малой группы. Также было существенным, что Калмыцкое ханство вошло в состав Российского государства с обязательством военной службы. В народе всегда гордились победами калмыцкой конницы в составе российской армии. Впервые за многовековую историю калмыцкое соединение оказалось в составе армии противника, именно это вызывало чувства вины и стыда. Сами корпусники в своей газете все время подчеркивали, что их врагом является «жидо-коммунизм», что их «цель – бороться с большевизмом всеми силами и средствами для лучшего будущего своего маленького народа»[79].

Другой причиной стыда из-за ККК были вошедшее в сознание всех советских людей отношение к Великой Отечественной войне как к святыне, сакрализация памяти ее жертв. Вопрос об ответственности за человеческие потери замещался увековечением памяти о погибших, количество жертв обосновывало величие победы. Такая священная война, тиражированная учебниками, литературой и кино, на протяжении пяти десятилетий внушала советскому человеку, что военный сценарий был прост: смерть или победа. Альтернатива «жизнь и плен» не рассматривалась. Патриотическое воспитание предполагало не любовь к родине, а любовь к социалистической родине. Преодолеть эти подходы до сих пор непросто, несмотря на то, что гласность приоткрыла множество примеров незаслуженно жестокого отношения советского государства к своим гражданам. Коллаборационисты, военнопленные, бывшие на оккупированной территории миллионы людей долгие годы были вне закона. А кто же судьи? Советское государство, которое не имело права судить людей за желание жить, поскольку само без суда уничтожало миллионы? Продолжать относиться к коллаборационистам (а не к военным преступникам, признанным таковыми по суду) безоговорочно как к предателям значит поддерживать идеологию сталинизма.

В молодежных беседах, в отличие от «стариковских», можно «услышать» другие настроения. То кто-то посетует, что с оккупантами ушли не все калмыки, а то бы жили сейчас в процветающих странах. То слышится скрытая гордость, когда речь заходит об особой жестокости калмыцких «карателей». Например, группа студентов-стройотрядовцев оказалась на Украине в каком-то доме, и у единственного азиата старуха спросила: «Ты калмык?». Парень догадался, почему она из всех восточных народов СССР выделила калмыков, и спросил: «Что, были здесь калмыки?». – «Были, ох, лютовали», – был ответ[80]. Коллега, рассказавший эту историю, слово «лютовали» произносил с нескрываемым удовольствием и торжеством. Я восприняла его рассказ как рефлексию на колониальный комплекс – вы («русские») считали нас дикарями, а до сих пор ведь помните свой страх.

Перестройка общественного сознания, начатая в середине 1980-х, изменила многие оценки: день создания латышского легиона стал национальным праздником Латвии, и, пока не появилась перспектива войти в Европейское сообщество, в этот день в Риге проходил военный парад. Одна из улиц Львова носит имя С.Бандеры. В то же время Власовская армия, восточные легионы, Калмыцкий корпус только начинают становиться предметом отечественных исторических исследований. Первым, кто написал серию монографий о коллаборационистах с Кавказа и Урала, из Средней Азии, Поволжья и Калмыкии, о РОА, был Й.Хофман[81]. Принимаясь за монографию о ККК, он считал, что спустя 30 лет страсти утихли и люди смогут дистанцироваться от исторических событий. Но в 1974 г., когда его книга о калмыках увидела свет, проблема вины и наказания была еще болезненной. Сегодня историю военного коллаборационизма плодотворно изучает К.Александров, а И.Гилязов исследует историю коллаборационистов из волго-уральских татар.

Как показал Б.Андерсон, для успешного формирования нации народ должен не только многое помнить из своей истории, но и кое-что забывать. Например, французам нужно было забыть о Варфоломеевской ночи, американцам – об ужасах Гражданской войны[82]. Но «забыть» в этом контексте значит не «стереть из памяти», а избавиться от негативных эмоций, принять происшедшее как исторический факт, унаследовать историю.

Если при советской власти калмыков жестоко наказали из-за ККК тотальной депортацией, то не является ли это характеристикой самой власти? Можно ли за преступления одних людей наказывать других? Не та же методика захвата заложников единодушно осуждалась применительно к нацистским оккупантам и к современным террористам? И если народу, чтобы чувствовать себя в гражданском отношении комфортно, надо очистить совесть исповедью и понять, что коллективной вины за ним никакой нет, то и государству надо сделать все, чтобы острота этого вопроса притупилась, а там и проблема рутинизируется. Для этого принять соответствующие политические решения, открыть архивы, стимулировать исследования по актуальным проблемам отечественной истории.

Возникает вопрос: если есть оправдание для людей, ушедших в Корпус, то люди, оставшиеся верными воинской присяге, были неправы и погибали зря? Конечно, нет. Во время войны часто люди не сами распоряжались своей судьбой. Нередко обстоятельства были сильнее человека, и именно исторический контекст влиял на события не в меньшей мере, чем люди. У каждого человека свой опыт, свой характер, своя удача, потому и поступали люди по-разному. Но эти отличия сегодня не должны окрашиваться в черно-белые тона. Идентичностей у человека много, и их иерархия, как показывает жизнь, ситуативна.

История Корпуса стала «навязчивой идеей прошлого», калмыцким «синдромом Виши». А.Руссо, введший в оборот этот термин на примере коллаборационизма во Франции, задавался целью помочь современникам перейти от бесконечного экзорцизма к работе памяти, которая является также и работой скорби[83]. Возможно, для осознания места ККК в судьбе народа должно пройти время, чтобы историческая дистанция сняла эмоции, без которых образ врага оказывается не столь схематичным, а образ Родины – не всегда справедливым. Нюрнбергский процесс осудил военные преступления против человечества, однако государственные репрессии против миллионов советских граждан так и не получили юридической и даже последовательной политической оценки. Постсоветская Россия/Калмыкия ждет заново написанной истории, свободной от неудобных тем и устаревших идеологем. Современный мнемопроект в Калмыкии должен быть открытым и гласным. Тем более и само непростительное как будто начинает исчерпывать себя.