Глава 12. Действие права 3 страница

Поэтому проблема «правомерности» действий еще до конца не осмыслена в современном контексте. Так, к сожалению, в юридической литературе практически не обсуждался вопрос о правомерности действий, когда правовые нормы извлекаются правоприменителем не из закона, а из других источников российского права – правовых обычаев, принципов права, судебной практики. Нельзя сказать, что этот вопрос совсем не освещается в юридической печати. Можно указать на несколько направлений исследований: проблема источников российского права, проблема юридической силы правоположений, содержащихся в постановлениях высших судебных инстанций России, и правовых позиций, выраженных Конституционным судом РФ, проблема нормоконтроля и т.д. Не умаляя значения закона как ведущего источника российского права, пора отказаться от принципа единовластия какого–либо одного органа – князя, царя, императора, советов, партии и т.д., теоретически и практически рассматривая остальные органы, в том числе и суд, в качестве «проводников», «приводных ремней» властных решений органа власти[356]. Современные исследователи констатируют данную ситуацию как негативную: «В России все должно быть детально прописано в законе. Наши чиновники и судьи слишком глупы и коррумпированы, чтобы им можно было доверить толкование и применение общих принципов на основе заложенного в них смысла и преследуемой ими цели. В результате такими и выходят законы, пытающиеся не упустить ни единой мельчайшей детали, - объемными, пространными и запутанными. … А чем детальнее сформулированы законодательные акты, тем вероятнее наступление трех главных негативных последствий: противоречивость, пробельность и быстрое устаревание»[357]. Интересно, что зарубежные исследователи также признают наличие схожих проблем в их законодательной практике: «В большинстве правовых систем все чаще наблюдаются случаи вмешательства публичной власти во все сферы правовой деятельности; происходит это в русле общей тенденции, ориентированной на усиление дирижизма, а приводит к увеличению числа текстов, все более изощренных в деталях и все более технических. Детальная регламентация, при всей ее развитости, не может предусмотреть всего, в то время как общие принципы могут вместить в себя большое количество новых и непредвиденных ситуаций. Такая регламентация ведет к юридическим пустотам или, наоборот, к противоречиям между текстами, которых становится слишком много и они накладываются друг на друга»[358]. Выход видится в следующем: «Законодатель ограничивается регулированием самых существенных моментов. При этом часто используются «открытые», «неопределенные», абстрактные понятия (к примеру, «серьезный», «разумный», «опасность», «достаточный» и т.п.). Законодатель создает только абстрактные нормы, не углубляясь в казуистику регулирования единичных случаев.

Судья применяет эти нормы в соответствии с их смыслом и преследуемыми ими целями. При этом он применяет методы научного толкования законодательных актов. Кроме того, судья опирается на выработанные уже более двух тысячелетий тому назад правовые принципы как «принцип соразмерности», «принцип защиты доверия», «большее включает в себя меньшее», «запрет бессмысленного применения права» и т.д.»[359].

Другие исследователи более осторожны: «В правоприменительной практике иногда возникают ситуации, когда необходимо юридическое решение проблемы, но при этом соответствующие нормы права, на которых было бы основано данное решение, нельзя обнаружить ни в одном из рассмотренных выше источников права. Тогда дело может быть разрешено на основе принципов права – общих начал права, отражающих его подчинение «велениям справедливости в том виде, как последняя понимается в определенную эпоху и определенный момент»[360]. Данная позиция исходит из традиционных представлений о правоприменении, когда нормальной признавалась ситуация его рассмотрения по методу логического умозаключения – силлогизма, в котором роль большей посылки играет норма права, извлекаемая из закона, а меньшей – казус, и характеризуемая подведением конкретных общественных отношений под абстрактные законоположения. Правоприменение при пробелах и коллизиях при этом выступает как нетипичная ситуация.

Пока ученые спорят, являются ли нетрадиционные источники полноценными формами бытия права, правовая деятельность прокладывает себе дорогу опосредованно, через аналогию права, правовые позиции Конституционного Суда РФ и т.д. В действующем законодательстве России есть случаи признания экспертного права, то есть факты реального действия экспертных заключений. К ним можно отнести градостроительную экспертизу[361], юридическую экспертизу Минюста России[362] и др. В современном российском гражданском праве принципы добросовестности, разумности и справедливости используются для определения пределов допустимого осуществления субъектами принадлежащих им гражданских прав, а также восполнения пробелов в законодательстве. Можно согласиться и со следующим суждением: «В том случае, когда суды черпают напрямую основания для своих актов из доктрины, доктринальные идеи выступают мерой правомерного поведения, они получают поддержку со стороны государства»[363].

Иногда границы правомерности связаны с действием обычаев делового оборота. Как отмечается в совместном Постановлении Верховного Суда РФ № 6 и Высшего Арбитражного Суда № 8 от 01.07.1996 г., под обычаем делового оборота, который в силу статьи 5 ГК может быть применен судом при разрешении спора, вытекающего из предпринимательской деятельности, следует понимать не предусмотренное законодательством или договором, но сложившееся, то есть достаточно определенное в своем содержании, широко применяемое в какой-либо области предпринимательской деятельности правило поведения, например, традиции исполнения тех или иных обязательств и т.п. Обычай делового оборота может быть применен независимо от того, зафиксирован ли он в каком-либо документе (опубликован в печати, изложен во вступившем в законную силу решении суда по конкретному делу, содержащему сходные обстоятельства, и т.п.)[364].

Можно указать и на содержащуюся в ст. 6 ГК РФ формулировку, из которой следует, что критерием правомерности действий сторон договора может служить созданное ими самими правовое предписание и зафиксированное в условиях их индивидуального договора. Следует согласиться с мнением М.И. Байтина, что «… возникающее в результате волеизъявления и действия сторон, не предусмотренных законом, но и не противоречащих ему, гражданское правоотношение при всем своеобразии, особенностях, в конечном счете, основывается также на предусматривающей и закрепляющей такую возможность правовой норме, содержащейся в ст. 8 (ч.1, п. 1) ГК РФ»[365]. Данная статья, представляющая собой значительный теоретический и практический интерес, закрепила, что «1. Гражданские права и обязанности возникают из оснований, предусмотренных законом и иными правовыми актами, а также из действий граждан и юридических лиц, которые хотя и не предусмотрены законами или такими актами, но в силу общих начал и смысла гражданского законодательства порождают гражданские права и обязанности.

В соответствии с этим гражданские права и обязанности возникают:

1) из договоров и иных сделок, предусмотренных законом, а также из договоров и иных, хотя и не предусмотренных законом, но не противоречащих ему…»[366].

Немаловажным обстоятельством, которое должно учитываться при анализе правовой деятельности как деятельности правомерной, является факт достижения поставленных целей в ходе правореализации. Ведь субъекты правоотношения должны руководствоваться при ее осуществлении именно теми целями, которые были обозначены в правовых нормах (если, конечно, этот элемент наличествует в структуре реализуемой нормы права). Например, нельзя считать норму уголовного процесса реализованной, если осуществление предусмотренных ею действий субъектов служило совсем иным целям, чем это предписано в законе (представим, что следственный эксперимент был проведен не в целях проверки и уточнения данных, имеющих значение для уголовного дела (ст. 181 УПК РФ), а для унижения чести и достоинства некоторых лиц или в корыстных интересах и т.п.). В связи с этим заслуживает внимания то уточнение, которое уже давно предлагается внести в определение правомерной деятельности: «Правомерным часто считают поведение, соответствующее нормам действующего права, вытекающим из них правам, свободам, обязанностям и полномочиям. Однако государственно-правовая действительность подсказывает необходимость дополнения этой, в общем, правильной трактовки указанием еще на один обязательный признак правомерности поведения – на его соответствие той цели, ради достижения которой существует данная норма права, все его «производные». Поведение, которое хотя и не выходит за рамки диспозиции правовой нормы, однако явно противоречит целям законодателя, не может признаваться правомерным. Так, закон, предусматривая возможность расторжения трудового договора по инициативе администрации при временной нетрудоспособности рабочего или служащего в течение более четырех месяцев (ст. 33 п. 5 КЗоТ РСФСР), преследует цель обеспечения нормального функционирования соответствующего производства. Если увольнение происходит в ситуации, когда нет в этом производственной необходимости, то оно не согласуется с целью данной нормы и оказывается неправомерным (см.: Бюллетень Верховного Суда РСФСР, 1971, № 9, с.4)»[367].

Для подтверждения данного мнения, опирающего на пример из уже не действующего трудового законодательства, можно привести более современный пример – правовую позицию Конституционного Суда РФ, согласно которой даже законодатель, чтобы действовать правомерно, должен руководствоваться определенными целями: «… законодатель, учитывая исторически сложившийся в России многоконфессиональный уклад, обязан соблюдать положение статьи 17 (часть 1) Конституции Российской Федерации о том, что в Российской Федерации гарантируются права и свободы человека и гражданина согласно общепризнанным принципам и нормам международного права и в соответствии с Конституцией Российской Федерации. Вводимые им меры, относящиеся к учреждению, созданию и регистрации религиозных организаций, не должны искажать само существо свободы вероисповедания, права на объединение и свободы деятельности общественных объединений, а возможные ограничения, затрагивающие эти и иные конституционные права, должны быть оправданными и соразмерными конституционно значимым целям»[368].

Можно привести другие примеры, подтверждающие, что поведение остается правомерным только до тех пор, пока оно не вступает в явную коллизию с целью нормы права и с назначением субъективных прав (полномочий), не идет в ущерб законным интересам других лиц.

Это принципиальное положение нередко подчеркивается в действующем российском законодательстве. Статья 209 ГК РФ, например, при закреплении права собственника «по своему усмотрению совершать в отношении принадлежащего ему имущества любые действия» прямо указывает на то, чтобы такие действия не только не противоречили закону, но и не нарушали «права и охраняемые законом интересы других лиц».

В этой связи уместно заметить, что в отечественном правоведении все увереннее утверждается понимание злоупотребления правом или полномочием как неправомерного деяния, заключающегося в действиях, которые хотя по внешним признакам не выходят за границы субъективного права или полномочия, однако прямо противоречат той цели, ради которой оно устанавливается законом, объективно ущемляет права, свободы и интересы других лиц[369]. Такое доктринальное понимание соответствует и тем разъяснениям, которые дают высшие судебные инстанции в п.5 уже упомянутого совместного Постановления от 01.07.1996 г.: «При разрешении споров следует иметь в виду, что отказ в защите права со стороны суда допускается лишь в случаях, когда материалы дела свидетельствуют о совершении гражданином или юридическим лицом действий, которые могут быть квалифицированы как злоупотребление правом (ст. 10 ГК), в частности действий, имеющих своей целью причинить вред другим лицам»[370]. Можно согласиться с тем, что под злоупотреблением правом понимается осуществление правовой нормы, противоречащее ее цели, для реализации интересов, которые данной нормой не защищаются. Тем не менее, свобода в принципе, гарантируется ради нее самой, а не ради достижения некоторой цели, поэтому к квалификации каких-либо действий как злоупотребления свободой следует подходить с осторожностью. Решение о такой квалификации не должно приниматься поспешно. Злоупотребление правом должно стать очевидным. Это возможно только в том случае, когда правом злоупотребляют для абсолютно чуждой ему цели[371].

Таким образом, правовая деятельность как одна из форм проявления субстанции правореализации – это совокупность всех тех волеизъявлений участников правоотношений, которые не противоречат [372] выраженной во всех юридических источниках права государственной воле и направлены на достижение желаемых законодателем целей.

12.6 Уровни реализации правовых норм

Представления о правовой деятельности как деятельности правореализующей носят более сложный характер. На первый план при исследовании правореализующей деятельности выдвигается то обстоятельство, что реализация права – многоуровневое явление. Относящиеся к структуре правореализации процессы расположены не в линию, они происходят закономерно на разных уровнях, четкое обозначение и анализ которых имеет немаловажное значение. В юридической литературе давно высказано предположение, что на разных уровнях происходят реализация диспозиций и реализация санкций правовых норм[373]. Кроме этого, имелись предложения выделять иные уровни в зависимости от того, сопряжена реализация права с индивидуально-правовым регулированием или не сопряжена[374]. Наконец, есть смысл отметить особую роль для правореализации целой группы норм права, осуществление которых выступает в качестве общей юридической предпосылки возникновения большинства регулятивных правоотношений. Имеются в виду нормы постоянного действия (особенно, статутные правовые нормы). В них определяются временные, пространственные, объективные и субъективные пределы действия всех остальных правовых норм путем государственного признания индивидов, организаций субъектами права, фиксирования наличных основных (базовых) связей, взаимозависимостей, разграничений между ними как правовых, установления тех общих результатов, к которым они должны стремиться и т.п.

Реализация всех остальных норм права направляется теми рамками, которые установлены нормами постоянного действия, и по существу является продолжением реализации норм постоянного действия, поскольку опосредованные правом базовые общественные отношения дополняются периодически возникающими правоотношениями. Но, если конкретные правоотношения возникают, изменяются и прекращаются по мере наступления конкретных жизненных ситуаций, то базовые общественные отношения, олицетворяющие основные принципы правовой деятельности, ее цели, задачи, правосубъектность, компетенцию должностных лиц и т.д., не могут прекратить, «исчерпать» свое бытие, относительно самостоятельное существование, пока действуют закрепившие их правовые нормы.

В юридической литературе давно подмечено данное обстоятельство: «Кроме конкретных правоотношений, возникающих в результате применения норм к определенным отношениям, событиям, случаям, существуют общие правоотношения, возникающие в результате действия таких правовых норм, которые направлены на регулирование постоянно существующих и всеобъемлющих общественных отношений, охватывающих важнейшие стороны общественной жизни. Такие общие всеобъемлющие правоотношения вызываются действием главным образом конституционных норм, а конкретные правоотношения являются следствием, конкретизацией, детализацией общих правоотношений и сообразуются с последними»[375]. В современной литературе данную позицию уверенно обосновывает Н.И. Матузов, считая, что идеи общих правоотношений хорошо согласуются с идеями и принципами правового государства[376].

В связи с этим целесообразно выделять, прежде всего, уровень реализации статутных норм, на котором строится вся система реализации остальных норм права. Те или иные сдвиги, которые происходят на данном уровне, неизбежно сказываются на правореализации в целом.

Логичным представляется мнение Фаткуллина Ф.Н. о том, что не на одном уровне расположены и процессы реализации материально-правовых, собственно управленческих, контрольно-надзорных и процессуальных (процедурных) норм права. Управленческие нормы подключаются в ход реализации материально-правовых, например, при необходимости в индивидуально-правовом регулировании, процессуальные и процедурные «обслуживают» такое регулирование, а контрольно-надзорные сопровождают правореализационные процессы в целом. Соответственно выделяются уровни реализации материально-правовых, уровни реализации собственно управленческих, уровни реализации процессуальных (процедурных) и уровни реализации контрольно-надзорных норм. Это помогает не только выявить координационные и субординационные взаимосвязи между этими уровнями и тем самым найти место каждого из них в общей структуре правореализации, но и наметить меры по совершенствованию соответствующих звеньев правореализационной деятельности.[377]

Поскольку при выделении этих видов норм в расчет берутся в основном особенности диспозиций, то другим немаловажным обстоятельством, которое позволяет конкретизировать уровневую характеристику правореализации, выступает то, какой конкретно элемент правовой нормы – диспозиция или санкция – реализуется в данном случае. Реализация диспозиции нормы (и связанных с ней элементов) на соответствующем уровне (уровне саморегуляции) делает излишним применение санкций (реализацию на уровне индивидуально-правового регулирования), и наоборот – всякие отклонения в ходе реализации норм в рамках регулятивных правоотношений вынуждают «подключать» обеспечительные правоотношения, в которых воплощаются в жизнь санкции.

Правонарушение посягает на нормальное свободное существование регулятивных правоотношений. И хотя в каждом отдельном случае могут непосредственно нарушаться и интересы отдельных «частных» лиц, государство не может доверить применение мер юридической ответственности к правонарушителю этим «частным» лицам. Правонарушитель открыто противопоставил свою волю общей воле, воплощенной государством в нормах права, и его осуждение и наказание должно носить не только личный, но и государственный характер. Государство даже в правонарушителе должно видеть «человека, живую частицу общества, в которой бьется кровь его сердца, солдата, который должен защищать родину, … члена общины, исполняющего общественные функции, главу семьи, существование которого священно, и, наконец, самое главное - гражданина государства. Государство не может легкомысленно отстранить одного из своих членов от всех этих функций, ибо государство отсекает от себя свои живые части всякий раз, когда оно делает из гражданина преступника»[378].

Не случайно при рассмотрении уголовно-правового отношения как разновидности охранительного правоотношения исследователи всегда отмечают такую его специфику: «Субъектами уголовного правоотношения могут быть только стороны конфликта, вызванного совершением преступления: государство как политическая организация общества и преступник»[379]. В общетеоретической литературе также отмечаются особенности охранительных правоотношений. В частности, указывается, что основанием возникновения охранительного правоотношения являются не те юридические факты (жизненные ситуации), которые обозначаются в гипотезах правовых норм. Таким основанием здесь служат определенные отклонения от правомерного поведения, имевшие место внутри какого-либо диспозиционного правоотношения со стороны его непосредственных участников. Именно - отклоняющееся поведение, за которое законом (в гражданском обороте - договором) предусматриваются дополнительные или полностью новые обременения, т.е. специфические обязанности. Это - любые уголовные, административные, дисциплинарные и налоговые правонарушения, а равно гражданские, земельные и некоторые другие правонарушения при условии, если они влекут за собой меры не только восстановительного, но и «штрафного» характера.

Участниками охранительного правоотношения являются, с одной стороны, государство, с другой - лицо, обязанное по закону или по договору нести дополнительные или новые обременения за отклоняющееся поведение. Таким лицом по общему правилу становится сам правонарушитель. Однако отсюда возможны исключения, когда эти обременения по нормам гражданского права возлагаются либо на родителей, усыновителей, опекунов, либо на «проживающих совместно с душевнобольным», либо на владельца источника повышенной опасности, либо на муниципалитет, либо на государство, либо на работодателя, либо на страхователя (ст.ст.28, 29, 1068-1079 ГК РФ).

Соответствующая обязанность «ответственного» лица возникает чаще всего именно перед государством, а не просто перед тем или иным правоприменительным органом или должностным лицом. Это - одно из принципиальных отличий охранительного правоотношения от правоприменительного, где в качестве другого участника выступает конкретный правоприменитель. И вовсе не случайно, что многие правоприменительные акты (в частности, судебные решения и приговоры) выносятся от имени государства, в наших условиях - Российской Федерации.

Объектом охранительных правоотношений служит установленный в стране правопорядок. Именно ради того, чтобы все участники жизненных отношений, подвергаемых правовому регулированию, придерживались существующих для них общих правил поведения, предусматриваются дополнительные или новые обременения на случай, если кто-то из них нарушает эти правила, отклоняется от нормального русла того или иного диспозиционного правоотношения, не исполняет свои обязанности[380].

Поэтому целесообразно разграничивать уровень реализации диспозиции и уровень реализации санкции той или иной нормы (а не только уголовно-правовой), отражающих соответственно специфику возникновения, формирования и развития регулятивных (иногда их называют диспозиционные) и обеспечительных (охранительных) правоотношений.

Деятельность по реализации диспозиции правовой нормы связана с усвоением участниками регулируемых общественных отношений ее содержания, следование которому позволяет им идти по правомерному пути. На уровне санкции участниками регулируемых отношений применяются намеченные законодателем средства государственного обеспечения того, что предусматривалось в диспозициях норм права. Отличия между этими уровнями настолько значительны, что в юридической литературе, порою правореализацию на уровне диспозиции называют «нормальной реализацией», а на уровне санкции – «обеспечительной реализацией»[381]. Соответственно и правореализационная деятельность, протекающая в рамках регулятивного правоотношения, имеет существенные отличия от той, которая разворачивается в связи с осуществлением санкции через обеспечительное правоотношение.

Но есть такие случаи реализации правовых норм, когда для характеристики специфики правореализационной деятельности недостаточно указания на реализуемый структурный элемент. Как отмечалось ранее, существуют две разновидности правореализационных процессов – опосредованная и непосредственная реализация. Реализация санкций может быть, как правило, только опосредованной, с привлечением правоприменительных органов, выносящих индивидуально-правовые решения по конкретному делу. А вот реализация тех или иных диспозиций правовых норм происходит как в форме саморегуляции, так и в ряде случаев сопровождается властным вмешательством компетентных органов (например, пенсионное правоотношение). Это делает необходимым выделение дополнительно еще и уровней саморегуляции и индивидуально-правового регулирования, указание на которые позволяют исчерпывающим образом охватить все правореализационные процессы.

На уровне саморегулирования правореализационная деятельность предстает как правовая форма осуществления свободы человеческого общения в ходе удовлетворения разнообразных интересов субъектами регулятивных правоотношений. Такая деятельность и с точки зрения законодателя является желательной, в ряде случаев даже специально поощряемой, а потому и гарантируемой государством, его органами. В основе непосредственной правореализации лежит понимание людьми справедливости и полезности правового способа бытия, осознание их ответственности перед обществом и государством за свои поступки, что основано на социальной зрелости и юридической грамотности. Саморегуляцией является большая часть правовой деятельности: добросовестный труд, успешная учеба в образовательном учреждении, участие в политической жизни страны, активная предпринимательская деятельность, воспитание детей в семье и т.д. – все это примеры правореализационной деятельности на данном уровне. Однако в тех случаях, когда субъект регулятивных правоотношений не исполняет своей обязанности либо исполняет ее ненадлежащим образом, или когда управомоченное лицо не может без обращения в компетентный орган воспользоваться предоставленным ему законом благом, правореализация переводится на качественно иной уровень.

Дело в том, что на уровне индивидуально-правового регулирования, кроме правореализационной деятельности в рамках регулятивного или обеспечительного правоотношения, обязательно имеет место еще одна ее разновидность – правоприменительная, которая способствует их успешному течению и завершению. Сама по себе категория «применение права» неоднократно подвергалась анализу представителями юридической науки. Отправным в понимании правоприменительной деятельности является то, что норму права нельзя применять по отношению к собственному поведению[382]. В юридической литературе обоснованно подчеркивается, что деятельность подобного рода имеет специальную направленность на претворение права в жизнь, правоприменительные органы оказывают специальную помощь в реализации прав и обязанностей другими субъектами права[383].

Правоприменительные правоотношения, являясь органической частью правореализационного процесса, дополняющей при известных ситуациях развертывание регулятивных и обеспечительных правоотношений, носят производный, подчиненный «чужим» интересам характер. Поэтому между регулятивными и обеспечительными правоотношениями, с одной стороны, и правоприменительным правоотношением – с другой, в рамках правореализации существует субординация функций. Рассматриваемое правоприменительное правоотношение носит ярко выраженный управленческий характер, поскольку одна сторона (как правило, государственный орган) правомочна вынести решение по данному делу, другая обязана подчиниться ему. Оно необходимо для нормального функционирования права, вызвано к жизни специально-юридическими потребностями. Такое отношение, обслуживая правореализацию, фактически складывается каждый раз, когда вмешательство государства требуется для контроля, поддержки, конкретизации осуществления правовых норм в индивидуальных ситуациях (т.е. на уровне индивидуально-правового регулирования).

Законодатель не может оставить без внимания осуществляемую в рамках правоприменительных правоотношений деятельность компетентных лиц, от которой в значительной степени зависит достижение конечных целей правового регулирования. Правоприменительная деятельность в обществе выступает важнейшей юридической гарантией законного и обоснованного осуществления права. Но для того, чтобы выступать таким гарантом, она сама должна быть правовой.

Сложность заключается в том, что содержание правоприменения сводится к чисто логической операции, умственной активности по выведению соответствующего силлогизма. Общеизвестны слова К. Маркса: «Закон всеобщ. Случай, который должен быть определен на основании закона – единичен. Чтобы подвести единичное под всеобщее, требуется суждение. Суждение проблематично. Для применения закона требуется также и судья. Если бы законы применялись сами собой, тогда суды были бы излишни»[384]. Думается, они имеют самое прямое отношение к раскрытию содержания правоприменительной деятельности. Как и в отношении деятельности правотворческой, можно сказать, что правоприменение представляет собой активность не в ее практической, а в ее теоретической энергии. Эта активность не должна выражаться в прямом реальном принуждении участников индивидуально регламентируемого правоотношения к действиям в его рамках или в выполнении практически за них этих действий. Ее роль именно в том и состоит, чтобы открыть всем, сделать бесспорными занимаемые субъектами индивидуально регламентируемого правоотношения реальные правовые позиции и зафиксировать их в официальном индивидуальном документе – правоприменительном акте.

Поэтому законодатель, прежде всего, определяет субъектный состав правоприменительной деятельности; случаи, при которых она необходима; требуемый результат, к которому должен стремиться правоприменитель; те блага, на удовлетворение которых направлена сама правоприменительная деятельность и т.д. В этих объектно-субъектных пределах, которые четко очерчены законодателем, правоприменительное правоотношение развивается, преобразуется посредством реальных юридически значимых действий участников юридического процесса (или юридической процедуры).

Правоприменение – это такой правовой комплекс, который по своему объему является доминирующим в системе юридической деятельности, а по своему социальному назначению уступает лишь правотворчеству.

Определения этого правового комплекса в юридической литературе при наличии некоторых деталей весьма схожи: “Применение права (правоприменительная деятельность) – это осуществляемая в специально установленных законом формах государственно-властная, организующая деятельность компетентных государственных органов и (уполномоченных государством органов общественности) по вынесению индивидуально-конкретных правовых предписаний”[385]. Наиболее полным и точным представляется такое: «Применение права – властная, управленческая деятельность уполномоченных на то органов и должностных лиц, призванная продолжить в казуальной форме общее правовое регулирование, творчески организовывать реализацию созданных правовых норм путем разрешения на их основе конкретных юридических вопросов (дел), принятия по ним индивидуально правовых предписаний»[386].