Глава 1. Пролог

Евангелие от Лейлах. Труп звезды.

Вадим Доннерветтер

Глава 1. Пролог

Посвящается Люси.

«Существует множество удивительных измерений вселенных, которые, не исключено, могут быть доступны нам, и нам следует быть благодарными за это наркотикам». Олдос Хаксли

Рукописи не горят, говорите? Еще как горят; а если не сгорели, то потерялись, а не потерялись, так просто лень, даже самому читать ту пургу, которую мел буквально еще недавно. Всю свою жизнь человек взрослеет, затем, как правило, резко тупеет и подыхает. Жизнь-экзистенция обычного человека, – как напрасная утренняя эрекция, – сначала ты мелкий, потом растешь, крепнешь, и вдруг, ни чего не успев толком понять, начинаешь сдуваться и съеживаться, покрываясь морщинами.

Жить по всемирному шаблону благополучия, или же дурью маяться, – выбирать даже не самому человеку, – судьба сама выбирает нас. Одни уже словно рождены для рабства, другие для господства, третьи, суть исследователи жизни и познаватели неведомого, – для отчаянного созидательного саморазрушения, жестокого кайфа и жизни в закрытой области психопространства.

НАЧАЛО ЧИТАТЬ ПОД ANGELO BADALAMENTI " FIRE WALK WITH ME".

Швед

Моего первого Дона Хуана звали Панк. Звали, потому что прозвище у него было такое. Еще его звали Швед, из-за инициалов ШВД, а был он, вроде как металлист, но, по сути, просто выродок, бездельник и наркоман. Я тогда, заразившись идеей анархии, забил на все и пошел учиться в профтехучилище, как и все недоумки с периферии, хотя сам таковым почти не являлся. Понятно, что нормальному человеку совсем не интересно сидеть в скучной аудитории, когда вокруг целая куча непознанного. Вот тогда-то все и началось.

Кто-нибудь помнит, как он чувствовал себя лет в шестнадцать, когда гормоны бурлят в организме, словно молодая брага во фляге? Даже от определенной музыки в этом возрасте рвет напрочь башню, что уж тут говорить о прочих, опьяняющих разум вещах.

Я попробовал все. Сразу. В неимоверных количествах. Алкоголь, секс, наркотики и рок ворвались в мою жизнь подобно смерчу, ломая все прежние представления о мире и действительности. И все было бы отлично, но, так же, как и у всех крайне тупо, если бы Панк не угостил меня кислотой.

Стояла обычная северная осень – пора грибов, ягод, красивых школьниц в белых передниках, цветов, лирического настроения, картошки и сезонного обострения у шизофреников. Далекие незабываемые восьмидесятые. У нас в стране еще не было секса, наркомании, безработных, педофилов и прочей буржуйской мерзости; личности наши от капитализма еще не испытали горести отчуждения; преступников ловили, как говорится, максимум в третьей серии; пиво стоило едва ли не дешевле, чем бутылка, в которую его разливали, а женщины… эх, тогда еще встречались бескорыстные, ну или ловко прикидывались, не суть важно.

Я употребил первую промокашку без всяких сомнений раздумий и колебаний, – так, словно давно уже ждал этого незабываемого момента. Дальнейшее происходящее могло бы повергнуть в шок и смятение любого здравомыслящего, но мне, почему-то показалось почти нормальным.

Приехав на вокзал, где обыкновенно тусили студиозусы и прочая, малость пришибленная молодежь, разбавляя лимонад водкой и мирно потягивая из горла «Буратино», я понял, что мне больше не нужно никого слушать. Это было действительно так – все слова, фразы и предложения сначала звучали у меня в голове, а уже после в реальности. Верней будет сказать, что я знал, точно знал, что сейчас скажет тот или иной человек. Вся эта «кукумань - дежа вю» мне быстро наскучила, и я сообщил Панку о своих наблюдениях. Но тот, вопреки моим ожиданиям, отмахнулся от удивительного факта, ляпнув что-то наподобие:

— Говорят вечно одно и то же, вот и, кажется, что слышал.

— Ладно, дядька, – сказал тогда я. – Тебя просто не прет, как меня, – вот и все.

Погода стояла великолепная, да и настроение мое тоже было прекрасным. Я глотнул странного лимонада, прикурил от зеленого, окруженного шаром ауры, искрящегося пламени зажигалки и, выпустив серебристо-синюю светящуюся струю дыма, стал прислушиваться к новым своим ощущениям.

Язык стал ватным, – говорить, а уж спорить, тем более не хотелось. Все люди казались очень красивыми, краски яркими, а жизнь просто необычайно прекрасной. Тело потеряло часть веса, и я иногда озирался по сторонам, чтобы знать, за что ухватиться, если вдруг полечу. Глядя на движения своей руки, я видел ее так, если бы все мгновения жизни были многократно сфотографированы, и последние снимки ненадолго оставались видны. Жизнь – череда мгновений, приобрела какую-то жуткую значимость. Это было похоже на сон, только совершенно реальный. Очень далеко на перроне увидел знакомую девчонку, и вдруг заметил, что вижу одновременно ясно и отчетливо все предметы, находящиеся и близко, и далеко. Мне не надо было наводить резкость, – картина окружающего стала единой, ясной и очень отчетливой.

Я выбросил сигарету, подошел к двум девушкам и стал им старательно излагать что-то такое, по моему мнению, чрезвычайно забавное. Не помню, что именно, но они испуганно посмотрели на меня и начали перешептываться. Решив не тратить время на «этих дурочек», я отправился дальше и, сев в пригородный поезд, отправился в путешествие.

Диалог между оставшимися на перроне девчонками минуту спустя звучал приблизительно так:

— Чиво эта с ним?

— Рот открывает, а слов не слышно…

— Аагаа ничивоосибе…

— Не знаю, чудной какой-то, наверно колес наглотались со Шведом.

— А ты слышала про Шведа…

— Та ты што, уууууууууууу, нифигасибе.

— А еще говорят…

— Абалдеть, ооооооооо уууууууууу.

И про себя каждая: «А что он интересно хотел сказать? Интересный, ммм». И вслух: «Хи хи хи хихихи хи хи - хихи хи-хи». Ну, дальше уже неинтересно.

Радио в поезде никогда не работало, но я отчетливо слышал песню «Мгновения». Проводница, одетая в красивую форму гестапо, проверив мой картонный фиолетовый люминесцирующий проездной билет, удалилась вдоль бесконечного вагона, по-утиному виляя необъятной, но, волшебным образом, притягивающей все мужские взоры, круглой, оттопыренной задницей.

Я, слегка удивившись такому бесстыдному искажению пространства, уселся возле окна в плацкартном купе. Панк сел напротив и начал щебетать что-то типа: «Что мы здесь делаем, пошли по составу». Я возразил, сказав ему, что это не поезд, а дирижабль. Панк выслушал меня и застыл с тупым выражением лица в своей идиотской позе, а поза была весьма карикатурной. Он по мушиному потирал узкие ладошки, при этом сутулился и имел мерзкое выражение лица. С бледного большого черепа свисали длинные грязные жидкие прямые волосы, сама же его физиономия была похожа на самые стремные фотки Мерлина Менсона без грима. Да, он был дико похож на Менсона, мой друг Панк, и, знай тогда этого рок-кумира наша советская молодежь, популярности Панку было б не занимать. Но, в данный момент он больше походил на мерзкую муху, которую заклинило от дихлофоса.

Вагон казался каким-то странно-уютным, большим, светлым, красивым, богатым, и действительно походил на кабину небесного дирижабля.

Раздался привычный скрип, лязг железа, чих-пых спускаемого сжатого воздуха, но, вместо ожидаемого «тыдык-тыдык», состав покачнуло, тряхнуло, словно от чего-то вдруг оторвав, и стремительно понесло вверх. Радость. Страх. Ощущение полета. Необычная волна ни с чем несравнимого удовольствия.

Я схватился рукой за поручень. Все вокруг стало каким-то живым и странным. Сначала оно потемнело, нет, – скорее, это меня накрыло густым жутким сумраком, потом стало меняться. Мы уже не летели, – неслись, разрезая тьму в бесконечном мрачном тоннеле. Я почувствовал, что сгустилась не только лишь мгла, но и само время текущее вокруг меня, несущегося в тартар, в этой дьявольской черной трубе.

Материя, сотканная из пространства-времени и эфира, в некую пятимерную живую субстанцию, стала похожей на застывающее желе. Ощущение было не слишком приятным, – чувствовалась близость бездны, всепоглощающего мрака и абсолютного ничто, – вероятно, так ощущали бы себя затягиваемые заживо в черную дыру отчаянные астронавты.

За черным стеклом окна внезапно появилась ужасная мерзкая жуткая морда демона. Она вынырнула по ходу движения из тьмы и держалась несколько мгновений, тараща на меня глаза, полные ненависти, пока ее не сорвало и не унесло прочь сопротивление астрального ветра.

Я почувствовал, как по спине у меня потекла струйка холодного пота. Я уже видел эту харю в детстве, за окном несущегося в ночи поезда, когда возвращался домой осенью с моря.

Память. В голове проносились отголоски далекого, но ясно отчетливого эха, – странные слова, фразы, мне ранее незнакомые, но почему-то понятные. Криптомнезия. Конфабуляция. Псевдореминисценция...

Я понимал смысл этих слов, значащих в итоге, что память меня обманывает, но знал, даже скорее чувствовал, что и все это – лишь ложь, – один из способов материалистов объяснить непонятное. Я стал бороться с навязчивым голосом, твердившим мне: «Синдром Алисы, деперсонализация…», и, только приложив огромное усилие воли, перестроился на другую волну.

Теперь это был женский голос, рассказывающий что-то про сумасшедший дом. Голос был приятный, сексуальный, но очень печальный и страшный, завораживающий гипнотическими нотками.

Мне стало невыносимо созерцать, что творится вокруг. Я откинулся назад на сидении и закрыл глаза, желая расслабиться в темноте… но не тут-то было.

Я продолжал прекрасно все воспринимать с закрытыми глазами, только теперь это было уже совсем другое место. То, что я видел, выглядело абсолютно реальным, но, тем не менее, совершенно иным, потусторонним. Краски несколько ярче обычных, с преобладанием красного и желтых цветов. Пространство освещалось явно огнем, но источник света не был заметен, – он лился отовсюду, пронизывая собою каждую вещь. Осторожно оглядевшись по сторонам, я понял, что нахожусь все-таки в поезде, но… каким же он был мрачным и страшным! Искривленные очертания предметов. Искореженные, выгнутые невероятным образом углы. Жуткая, мерзкая, обстановка, не смотря на почти стерильную чистоту и даже своеобразный уют.

Хотя, осознавая, что в любой момент я могу открыть глаза, и вырваться из этого кошмара, находиться там было довольно таки забавно.

Напротив меня, вместо Панка сидел какой-то мерзкий карлик и, ухмыляясь, пускал слюни из огромного рта. Вид у него был вполне дружелюбный, поэтому я спросил:

— Куда едем?

— Уже приехали, – ответил он скрипучим голосом и, поднявшись, двинулся к выходу.

Я проследовал вслед за ним, но дорогу мне преградили два странных типа. На одном была мерзкого вида куртка, на другом примерно такая же, но без рукавов, одетая на голое тело. Одежда кровоточила, была живой… живой, свежее-содранной человеческой кожей. Белый с красными прожилками сосудов жир подворачивался по краям, как мех полушубка.

Оттолкнув одного черта рукой и ощутив брезгливость от прикосновения к мертвой прохладной плоти, я двинулся к выходу. По дороге пришлось открыть глаза, – правда, это было вовсе не обязательно, – тот мир, что я видел, был отражением настоящего, хоть и заметно от него отличался.

Выйдя из поезда, я понял, что совсем не узнаю того места, где очутился. Закрыл глаза, – все, то же самое, лишь немного другого цвета. Вокруг никого. Но, когда последний вагон прогремел мимо, на другой стороне железки оказалось человек десять абсолютно голых красивых девиц, которые, весело хохоча, бежали вниз по насыпи в молодой березовый лес.

Проследовав за ними метров сто, я увидел полянку, но не выбежал на нее, а решил подождать, и, как выяснилось, правильно сделал.

Девушки начали стремительно превращаться в свиней, – это происходило так натурально и запросто, как если бы было обычным для них занятием. Одна за другой они, верезжа и хрюкая, неестественно изгибались и падали на четвереньки. Их тела, еще минуту назад такие красивые, корчились и изменялись. Слышался хруст ломающихся костей и рвущихся сухожилий. Кожа твердела и морщилась, покрывалась местами грубой щетиной. Волосы выпадали клочьями, лица вытягивались, росли пятачки и уши, конечности укорачивались, пальцы срастались и превращались в копытца. Зрелище было настолько реалистичным и шокирующим, что, честно скажу, – предназначалось оно явно не для слабонервных товарищей.

Я вернулся на железку и пошел по ней в нужном, как мне казалось, направлении. Насчитав штук десять пикетных столбиков, увидел сидящего на куче старых шпал человека. Это был Панк. В руках он держал черное легкое и дышал в него. Я приблизился и вырвал у него из рук эту гадость. В нос ударил резкий, но странно-приятный, серно-эфирный пряный чарующий запах.

— Блин, да это просто пакет, – рассмеялся я.

— Ты смотри, нас снимают, – сказал Панк, опасливо озираясь по сторонам; переубеждать его в том, что никаких камер вокруг не находилось, было лень, и я присел рядом. – Что, поймал хоть одну?

Я удивленно посмотрел на Панка.

— Ты это видел?

— Хм. Видел. Не думал, что ты так быстро вернешься.

— Писец, а что же, ты не окликнул меня; не сказал, кто они?

— Ты бы мне не поверил; а так, сам убедился. Отдай пакет.

— Что это? – сквозь полиэтилен я нащупал внутри странную, приятную на ощупь черную субстанцию.

— Эфир с БМК. Хиппи догонялись такой фигней.

Я сделал несколько вздохов из черного пакета и почувствовал, что волшебная волна накрывает меня, уносит, как ветер, стирая прошлое - настоящее - самого меня. Я погрузился в черное море удовольствия… и утонул в нем.

Мы шли по железке осенней ночью, отбирая пакет друг у друга, пока мне не пришло в голову забросить его куда-то. Пели песни, смеялись, курили, молчали. Когда туман в голове начал рассеиваться, я понял, что не знаю о себе почти ничего.

— Какое сегодня число? Сколько времени? Кто я? – вопросы были заданны мной совершенно искренне, и Панк это понимал.

— Какая тебе разница?

— По сути, никакой, – сказал я.

Действительно, – к чему все это, если нет ни прошлого, ни будущего, только одно «здесь и сейчас»?

Не знаю, как долго ли мы шли, возможно, не один десяток километров, но впереди показался какой-то полустанок. Вокзал и три полуразрушенных, окрашенных в оранжевый цвет железнодорожной краской барака, – больше ничего. На перроне стоял человек в костюмчике «тройка», белоснежной рубашке и галстуке «бабочка». Мы с Панком взглянули друг на друга, слегка удивляясь несоответствию забытого богом места и человека, и подошли ближе.

К сожалению, таинственным джентльменом оказался не Доктор Кто, а наш хороший знакомый Юра. Учились мы вместе, в одном училище. Он очень обрадовался нашему появлению, и пригласил нас к себе домой.

— Вы что, БМК пыхали? – спросил Юра, рассматривая Панка, точней его физиономию, которая была испачкана черными пятнами.

Пятна так же повсеместно располагались на его винтажной одежде, и удалить их каким-то образом в ближайшее время не представлялось возможным.

Махнув рукой, Юра налил нам крепкого чаю. Как, и откуда мы взялись в этой глуши, он не спрашивал.

— Где такой костюмчик надыбал? – спросил Панк, криво ухмыляясь.

— Это с покойника; в комиссионке, – тридцать рублей всего, – ответил Юра, явно гордясь своим приобретением. – Я тут вчера дома БМК пыхал в туалете, – продолжал он. – Смотрю, а мне доктор в белом халате посылает в горло пилюли порциями, и самочувствие от этого резко улучшается. Я его хотел поблагодарить, а он от меня начал сваливать. Тогда я выбежал вслед за ним и стал вокруг дома бегать, и кричать: «Спасибо, доктор! Спасибо, доктор!»

Юра был прекрасным рассказчиком, точнее обладал какой-то необъяснимой притягательностью и обаянием; любой тупой анекдот, рассказанный им, или глупая шутка, выглядели ужасно интересно и встречались слушателями с восторгом и благодарным вниманием.

— Поймал доктора? – спросил я, зная, что это практически невозможно.

— Нет, – батя помешал, – затащил меня домой.

Мы дружно посмеялись, а потом призадумались.

— Самое то, – продолжал Юра, – если до этого выпить чаевухи из мухоморов; сейчас этого добра как раз полно в лесу. Только их уметь надо готовить, а то траванешься.

— А ты умеешь? – спросил я.

— Да, но только из сушеных; сырые варить надо то ли пятнадцать минут, то ли двадцать.

— Да на фиг эти грибы, – сказал Панк. – Пойдем лучше, за БМК сходим.

Недалеко от дома Юры, километрах в каких-то десяти - пятнадцати, через лес, черт знает куда, располагалась военная часть стройбата и секретный аэродром. Что там находилось еще, – неизвестно, но факт тот, что взлетающих в небо странных объектов в этом месте было хоть отбавляй. С грянувшей позже перестройкой и разоружением, все ликвидировали и, как обычно, разворовали, но все это не суть важно. В одном ангаре, за стальными дверьми и колючей проволокой, располагался вожделенный Панком БМК в двухсот литровых бочках. И был он у вояк, какой-то особенный. От нескольких вздохов из пакета или трубу (свернутую с тряпкой газету), перло очень уж не по-детски, часто с интенсивными галлюцинациями. Все поголовно солдаты дышали этой токсичной дрянью, нюхали ее днем и ночью. Я лично видел, как, сидя в кабине экскаватора, боец, не отрываясь от работы, дышал БМК из трубы. Вследствие удаленности от жилых объектов и всеобщего разгильдяйства, не было ни патрулей, ни охраны, ни надлежащего забора вокруг части, – лишь редкая, порванная местами колючая проволока. Ворота ангара были заперты на замок, но легко отгибались на расстояние, достаточное для проникновения человека.

— Пошли, – сказал Юра так, словно нам предстояла прогулка в магазин за пивом.

— А у тебя нет сухих уже мухоморов? – спросил я. – А то БМК мне употреблять как-то не очень хочется.

— Есть немного, но еще не досохли, – ответил Юра. – Когда не досушишь, они ядовитые!

— Делай! – в один голос сказали мы с Панком, и Юра поставил на плитку кастрюлю воды.

Родители Юры – удивительно спокойные люди, убежденные в непогрешимости сына: отец сидел в своей комнате, не подавая признаков своего существования, мать ушла на работу, а мы готовили отвар из грибов.

— Если переварить, переть не будет, – сказал Юра.

— Тогда наливай.

— Да наливай, выпьем и пойдем за БМК, – подхватил Панк.

Я не понимал, как может в нем сочетаться мерзкое убожество, кайфоедство, близкое к крысятничеству, и способность быть наставником на пути во тьму, неким подобием лидера и любимца девчонок, которые ему, как я понял, были нужны гораздо меньше, чем всякая дурь.

Мы слегка остудили горячий отвар и принялись попивать из кружек, поглядывая исподлобья, друг на друга. Варево было весьма противным, вызывало тошноту.

— Надо было хоть чая сюда звездануть, – сказал я.

— Звездани, – ответил Юра, и протянул пачку.

— Давай в кастрюлю насыплем, а потом с собой возьмем в термосе, – вмешался Панк. – Будет грибной чай.

— Ага, – чаевуха, – поддержал Юра. – Только надо с собой еще туалетной бумаги взять.

Мы с панком поняли, почему Юра выглядит таким надувшимся и рассмеялись. Мне хотелось поскорей выйти на улицу, но свой отвар я, все же, допил.

Пока не чувствовалось ничего, кроме тошноты, тем более, что мы съели еще по пригоршне сухой чайной заварки, – для бодрости. Так поступали заключенные и психи в «дурильнике», не имеющие доступа к кипятку; тем не менее, метод был хорош своим продолжительным бодрящим действием, способностью прогонять сонливость от таблеток и легкой эйфорией с болтливостью, знакомой любителям чифиря.

Наконец-то со всеми сборами было покончено, и мы тронулись в путь, прихватив с собой огнетушитель. Разумеется, огнетушитель был пуст, и предназначался в качестве емкости для БМК.

Спустя минут тридцать после начала прогулки я прикурил сигарету. Вспышка серы и пламя мне показались необычайно красивыми, а сигарета мерцала в ночи волшебным живым огоньком.

«Наверное, так Бажов придумал свою «Огневушку - поскакушку», – подумалось мне. – «Напился отвара из мухоморов у костра, и привиделось».

От этих мыслей вдруг сделалось необычайно весело, появился прилив сил, тело стало легким, почти невесомым. Идти было легко и приятно; хотелось перейти на бег, что я тут же и сделал. Вскоре еще два психонавта присоединились ко мне. Мы бежали по железной дороге, перекидываясь огнетушителем, словно мячом. Нам было хорошо и так весело, словно сама природа вдохнула в нас новую бессмертную жизнь и некую вселенскую радость. Я испытывал необычайный восторг, чувствовал себя каким-то сверхчеловеком, викингом, или даже лесным духом. Было очень уютно в этой черной осенней ночи. На бегу я предложил хлебнуть еще по глотку чаевухи из термоса. Панк попытался возражать, но Юра поддержал меня, и мы остановились. Отвар теперь пился очень легко, казался даже вкусным, и сразу же разливался по телу приятной теплой волной.

— Усп, да я приход поймал! – воскликнул вдруг Панк.

— Да, сразу же толкнуло, – согласились мы с Юрой.

— Здорово было бы сейчас залезть в горячую ванну, – добавил я, и друзья посмотрели на меня как на совершеннейшего дебила.

Панк ляпнул что-то наподобие: «Мечтать не вредно», и посмеявшись, мы двинулись дальше.

Путь наш лежал теперь через дремучие леса, вдоль дороги, состоящей из грязи. Одно из замечательных свойств мухоморов – чувство комфорта в любой, самой мерзкой и ужасающей обстановке; поэтому грязь мне была нипочем, а хлюпать по ней ногами в кроссовках казалось даже приятным.

В конце концов, мы дошли до военной части. Недалеко от открытых настежь ворот в кювете валялась на боку немного помятая железная бочка.

Панк с Юрой незамедлительно открыли бочку, и, обнаружив в ней именно искомый ими продукт, наполнили пакеты черной густой странно пахнущей массой.

Я налил себе немного отвара, устроился поудобнее и уставился на небо в ожидании НЛО. Тайга вокруг стала волшебным сказочным лесом. Страшные ветви деревьев шевелились и скрипели, слышался зловещий шепот, злобные смешки, непонятные голоса.

— Юра, а как ты узнал о мухоморах? – спросил я, отчасти не из-за любопытства, а чтобы снять напряжение.

Юра уставился на меня стеклянными черными глазами; зрачки его были огромными, почти на весь глаз.

— Чтооо? – спросил он нараспев.

Мне пришлось повторить свой вопрос. На дереве рядом с нами я увидел сову. Это не было галлюцинацией, – она следила за нами совершенно человеческими огромными глазами. Юра очнулся, посмотрел вдоль моего взгляда на хищную ночную птицу, поежился, и сказал:

— Так же вот сидел, пыхал, и глюк покатил, что я с чертями разговариваю. Говорят, они не совсем по-нашему, жаргон у них свой, дикий. Сначала спросили: «Чуроты не жураешься?», потом еще доставали всякой херней.

— А ты что ответил?

— Сказал, что не чураюсь.

— А они?

— Много чего говорили, – не помню уже, – вот, про мухоморы тоже; но, как стихотвореньем все.

— В Аду все стихами и говорят, – сказал Панк.

— Так они тебе, значит, и рассказали, как варить мухоморы? – спросил я.

— Да, они, – нараспев ответил Юра и снова принялся дышать БМК.

— Скоро сам с ними познакомишься, – сказал Панк и последовал его примеру.

Я обреченно вздохнул и допил весь оставшийся отвар из грибов.

НЛО этой ночью так и не прилетел. Зато последовала череда абсолютно неадекватных поступков.

БМК из этой бочки набирать в огнетушитель мои друзья наотрез отказались. Проникнув в глубь воинской части, в закрытый ангар и, наделав кучу шума отгибаемыми воротами, мы наполнили огнетушитель из абсолютно полной бочки, при этом ее уронив и облившись. Черная клейкая ядовитая масса растеклась по бетонному полу. Запах стоял такой, что можно было, отключившись, свалиться и остаться там навсегда. Оставляя черные следы, мы покинули место преступления, торжественно таща с собой огнетушитель, который по дороге умудрились потерять. А потом… потом я очнулся на какой-то лесной поляне. С дерева на меня смотрела сова, рядом никого не было.

— Что тебе нужно? – миролюбиво спросил я.

Сова в ответ выпучила свои, и без того огромные глазищи и повертела головой на сто восемьдесят градусов, или, даже, возможно больше.

— Где Швед и Юра?

Пернатая снова уставилась на меня и наклонила голову. Я огляделся вокруг, пошарил рукой в осенней траве, словно ища нить, которая привела бы меня к пониманию ситуации. Рядом с большой кочкой что-то шевельнулось. Я пригляделся и обомлел. Сквозь стебли желтой травы на меня таращилась пара огромных глаз, точно таких же, какие глядели и с дерева. Приблизившись, я увидел еще одну сову, нахально смотревшую на меня из кустов. Рядом с ней валялся разорванный трупик зайчонка. Разноцветные внутренности вывалились из вскрытого, словно скальпелем брюха, а на серой шкурке начала буреть кровь. Добыча была явно велика для охотника, но прикинув, что к чему, я понял, что это совенок, а на дереве, должно быть, его мамаша.

Я протянул руку. Совенок незамедлительно запрыгнул на нее, уцепившись за кисть мертвой хваткой, своими непропорционально большими когтистыми лапами. Стало как-то неуютно под подозрительным взглядом его родительницы, и я попытался стряхнуть нахального хищника, но не тут-то было.

Совенок только завертел головой и пшыкнул. Голова его вращалась удивительно сильно, почти вокруг своей оси. У человека от такого вращения непременно сломалась бы шея. Я немного поиграл с очень симпатичным зверенышем, сгибая и разгибая руку в локте. При этом поворачивалось только туловище совенка, а голова, прикованная ко мне взглядом, оставалась в одном, относительно меня положении. Такое интересное и невероятное свойство замечательной хищной птицы показалось мне очень забавным.

Тут сова, сидевшая на дереве, громко крикнула, и от этого звука по спине моей пробежали мурашки. Совенок открыл свою необъятную пасть, явно собираясь меня укусить.

— Ах, ты, мудилкин, – беззлобно сказал я и стал по одному отгибать его когти.

Кое как, мне все-таки удалось отцепить это маленькое чудовище, возомнившие, видимо, меня своей очередной вкусной добычей. Каково же было мое удивление, когда совенок наклонил голову, нахмурил брови, и, казалось, заплакал, издавая странные жалобные звуки.

— Да ну вас на фиг, чокнутая семейка, – выругался я.

Взглянув на сову, увидел явно укоризненный взгляд, и, сказав вслух только: «Извините, но мне пора идти», потихоньку стал уносить ноги. Потом остановился, повернулся и спросил:

— А куда идти то? Извините, не подскажете, где здесь железная дорога?

Сова полминуты смотрела на меня взглядом доктора, обследующего пациента психушки, потом повернула голову и уставилась на что-то мимо меня, при этом по-кошачьи фыркнув.

Пройдя метров пятьдесят в этом направлении, я забрался на небольшой холм, откуда увидел насыпь железной дороги и будку путейцев.

— Спасибо, – сказал я, повернувшись.

В ответ мне, откуда-то издалека, моргнуло две пары умных и хищных глаз.

Из трубы будки шел черный креозотный дым. Я подошел, и открыл дверь. На скамейке сидели два абсолютно черных негра в оранжевых жилетах железнодорожников. Один из них ел курицу, а другой держал в руках чайник и старательно гудел в его носик.

— В этот котелок я буду кидать кости, – сказал один из афроамериканцев и бросил обглоданную ножку в угол.

Дугой негр вынул изо рта носик чайника и расплылся в улыбке.

— Теперь ты понял? – спросил негр с чайником и снова приложился к его горлышку.

— Похоже на чаепитие у Мартовского зайца, – сказал я.

— Мы нашли огнетушитель, – торжественно заявил негр с курицей и бросил в угол очередную кость.

— На, пыхни, – радостно сказал другой черномазый, и протянул мне свой чайник.

Я взял его, и открыл крышку. В нос ударил едкий дурманящий запах БМК.

— Нет, спасибо, – ответил я, возвращая чайник. – Надоело мне с вами тут дурью маяться. Пойду домой. Меня там потеряли уже, наверное. Бывайте.

Решив, что быть негром мне не очень нравится, я отправился восвояси. Пройдя пару десятков миль по железной дороге, устав и проголодавшись, как пес, добрался домой.

Вымывшись, наевшись и проспав около суток, ощутил непреодолимую тягу к творчеству. Нарисовав несколько занятных психоделических рисунков, понял, что это не то.

Мне почему-то жутко хотелось что-нибудь построить. Вооружившись ножовкой рубанком и молотком, я незамедлительно принялся за дело.

Уже давно мне снилась скрытая несуществующая комната на втором этаже моего дома. Я даже предпринимал попытки разыскать ее, когда был еще совсем ребенком. Комната представлялась мне в моих снах, настолько ясно и отчетливо, что еще некоторое время после пробуждения я нисколько не сомневался в реальности ее существования. Но действительность почему-то радикально отличалась от снов и, по-видимому, пришло время ее изменить.

Найдя в сарае все необходимое, я принялся за дело. Руки чесались от желания, дело спорилось (то ремесло, которому обучают олухов в СПТУ по три года, я освоил за десять минут – просто «вспомнил» из чьей-то жизни) и, спустя всего два дня, я соорудил небольшое и очень странное помещение, скрытое от посторонних глаз. Правда, на виденную мною во сне комнату мое творение походило только в одном, – на одной из стен висела почти настоящая картина Шишкина, – это все.

Во-первых, – в комнате не было окон, – только дверь, старинная дверь с круглой бронзовой ручкой, обитая снаружи фальцовкой вровень со стеной, и потому незаметная. Потолок из покрасневшей от времени лиственницы, после того, как я покрыл ее лаком, получился очень красивым. На нем имелось маленькое отверстие вентиляционной вытяжки. Пол же и четыре стены были обклеены толстой черной блестящей пленкой. Из мебели там находились: сплетенное из лозы кресло, топчан и древний дубовый бочонок.

Удобно расположившись в кресле, я зажег керосиновую лампу и стал наслаждаться созерцанием своего жутковатого творения. Языки неровного пламени отражались в черных стенах, но, большей частью, все же, свет оставался лишь вокруг лампы. Создавалось ощущение, будто непроглядная тьма сомкнулась, обступив меня со сразу всех сторон. Если бы не похожий чем-то на крышку гроба потолок, создававший ощущение уюта и защищенности, то нахождение там показалось бы малоприятным.

Повинуясь странному непреодолимому желанию, словно ведомый кем-то, я создал эдакую кабину для психонавта, похожую на личный «кабинет общения» доктора Гейтса*.

Хотелось, как можно скорее обкатать эту лабораторию. Дело было за малым. Единственное лишь обстоятельство немного расстраивало меня и сеяло в душе предательское семя страха, – понял, что мне предстоит проводить тут все время лишь одному.

******

* " Сам доктор Гэйтс, несомненно, принадлежал к разряду слегка " двинутых" людей. Это действительно гений, каких мало, но он почти не известен обществу, даже научному миру.

В своей лаборатории он устроил «комнату личной коммуникации». Ее стены были практически непроницаемы, и в нее не проникал ни один луч света. В комнате стоял только стол с писчей бумагой и стул, а на стене напротив был выключатель. Когда доктор Гэйтс нуждался в помощи тех сил, доступ к которым ему обеспечивало только его творческое воображение, он заходил в эту комнату, закрывал ее и концентрировал все свое внимание на известных изобретениях – тех, автором которых был он сам, и пребывал в таком состоянии до того момента, пока в его голове не начинали " вспыхивать" новые идеи и соображения, чаще всего приводившие его к новым открытиям и изобретениям". Наполеон Хилл.

******