Часть 2. После дня рождения Минсок приходит каждый день

***

После дня рождения Минсок приходит каждый день. Каждый день, на рассвете, с двумя увесистыми тушками диких кроликов. Заспанный Хань, пропуская гостя в дом, зевает широко и улыбается смущённо, а ещё бурчит неразборчиво о том, что Минсоку не стоит приходить ни свет, ни заря. Волнуется. И никакое недовольное ворчание не может спрятать за собой заботу о здоровье альфы. Просто молодой волчонок всегда появляется в человеческом обличье, не желая смущать стеснительного омегу своей наготой, а это, в свою очередь, означает, что на дорогу от одной деревни к другой он тратит не меньше трёх часов. Хань всерьёз начинает полагать, что Минсок и не спит совсем. Ведь приходит он засветло, уходит затемно, и даже мысли не допускает о том, чтобы сменить график посещений.

Завтракают они обычно в тишине, но тишина эта не кажется гнетущей — нет. Она уютная, умиротворяющая, волшебная. Им хорошо и комфортно сидеть вот так вот — вдвоём, дышать одним воздухом, смотреть друг на друга и плавиться от приятного тепла, растекающегося подобно сладкому сиропу по всему организму.

После сытного завтрака Минсок без промедления берётся помогать Ханю по хозяйству. За короткий промежуток в семь дней небольшая поленница заполняется дровами до отказа. Проржавевшие дверные петли меняются на новые — на всех дверях без исключения. Ни одна половица на низком крыльце более не скрипит. Покосившийся сарайчик на заднем дворе исчезает бесследно, и на его месте появляется новый, просторный, добротный.

Ежедневно Хань возмущается для проформы и шепчет тихонько: «Не надо, я сам всё сделаю». Минсок в ответ лишь улыбается, продолжая, как ни в чём не бывало, устранять любые неполадки в маленьком уютном домике. Омега в такие моменты, кажется, не дышит вовсе, потому что дышать, глядя на эту озорную улыбку, не представляется возможным. Он только хлопает ресницами, глядит заворожено и пытается понять: как же он жил раньше без всего этого? Хотя раньше он, наверное, и не жил по-настоящему, правда?

Говорят они по-прежнему мало — больше смотрят. Любуются исподтишка, изучают посредством визуального контакта забавные повадки и характерные жесты. Привязываются незаметно.

Хань больше не кутается в меховую накидку: рядом с Минсоком становится не просто тепло — жарко. Жарко до липкой испарины на гладком лбу, до звонкой ломоты в костях, до яркого румянца, не сходящего с бледных щёк. Но тем приятнее ему ощущать прохладное дыхание у себя на шее, когда альфа, закончив в очередной раз всю работу во дворе, подкрадывается тихонечко со спины, укладывает подбородок на плечо и спрашивает любопытно:

— А что у нас сегодня на ужин?

— Боже, ты меня напугал… Опять…

Хань хватается ладонями за край стола, чтобы не упасть, а спустя мгновение впивается ногтями в деревянную поверхность. Впивается намертво, так, что на пол начинает сыпаться мелкая стружка. Минсок упирается лбом в кудрявую макушку, обнимает осторожно, выдыхая привычное:

— Прости.

— Прощаю, — хрипит Хань, крепче цепляясь за столешницу в попытке удержать себя на ногах.

Его штормит баллов на пять по личной шкале от одного до пяти, и только чужие руки на талии помогают сохранять вертикальное положение. Он напрочь забывает, о чём его спрашивал Минсок, и вздрагивает крупно, когда вопрос повторяется:

— Так что у нас на ужин?

Голос подводит, не желая обличать мысли в связные предложения, и Хань решает пропустить ненужные формальности. Вместо словесного ответа он нехотя выбирается из объятий, отходит к печке и достаёт оттуда два глиняных горшочка, в которых томится мясо, запечённое с овощами. Минсок, усаживаясь на стул, ведёт носом и жмурится довольно: его омега — превосходный повар.

— Ты не знаешь, как там Сехун поживает? Что-то долго он у меня не появлялся. С ним всё в порядке? — интересуется Хань, когда заканчивается ужин, и настаёт время чаепития.

Минсок кашляет, давясь обжигающе горячим чаем, краснеет густо и выдаёт скороговоркой информацию, от которой сам Хань краснеет не меньше.

— Он хотел к тебе придти, но у него три дня назад началась течка.

— Ясно… — тянет омега куда-то в сторону, не решаясь смотреть на альфу. Впрочем, тот точно так же стыдливо отводит взгляд, пытаясь придумать новую тему для разговора.

— Подожди. Если у Сехуна… ээм… течка, то где ты тогда ночуешь?

— О, так я же не живу с Каем и Сехуном. У них своя семья, и я не хотел бы им мешать. Я с родителями Кая пока живу.

— Понятно… А можно задать тебе ещё один вопрос?

— Конечно, — Минсок расслабленно откидывается на спинку стула и улыбается, радуясь тому, что беседа плавно перетекает в иное русло.

— Почему ты решил покинуть свою стаю? Мне всегда казалось, что уходить от родных тяжело и больно.

— Ты прав, это было тяжело… И не сказать, что решение уйти далось мне легко. Просто я… Я очень сильно привязался к Каю. Он заменил мне отца, стал наставником, учителем, лучшим другом.

Минсок замолкает, смотрит осторожно, спрашивая разрешения рассказать свою историю от начала до конца. Хань кивает без раздумий: он хочет знать всё, ему надо, жизненно необходимо. Альфа прикрывает веки, пряча невыплаканные слёзы, руки сжимает в кулаки, чтобы не показать слабость. Он ведь сильный, смелый, мужественный. Он не должен плакать. Не здесь, не сейчас, не перед своим омегой. Вот только свой омега понимает его как никто другой. Хань распрямляет сжатые пальцы, гладит бережно ладони, говорит ласковым взглядом: «не стесняйся меня, расскажи мне, я пойму». И Минсок перестаёт сдерживаться.

Рассказывает о том, что его родители умерли, когда ему было одиннадцать. Сначала погиб отец, через три недели скончался папа: не смог пережить потерю. Два года воспитанием мальчика занимался родной дядя Сухо. А потом появился Кай. Облезлого, худого, чёрного волка Минсок с дядей нашли в лесу, недалеко от родной деревни. Притащили к себе, трое суток отпаивали целебными настоями. Обернулся пришлый волк только на четвёртый день. Оказалось, он провёл в пути целый месяц. Почти не охотился, ел мало и не спал толком. Бежал без остановок, без оглядки, чтобы не передумать и не вернуться обратно — туда, где оставил своё счастье, своё сердце, всю свою жизнь. Вожак на общем собрании заставил поведать тайну столь спешного бегства, и Кай рассказал — без утайки. А после попросил разрешения остаться в стае на время. Совет старейшин в просьбе не отказал, только поставил условие: не смотреть на местных омег и не заводить с ними отношений. Такой расклад Кая устроил полностью: он и не собирался ни на кого смотреть. Потому что все омеги мира, вместе взятые, не смогли бы прогнать из головы образ маленького белого волчонка с ясными, голубыми глазами.

— Он поселился в нашем с дядей доме. Помню, я всюду таскался за ним. На охоту — с ним. Собирать лечебные травы — с ним. Помогать в постройке дома для новой пары — с ним. Сухо поначалу даже ревновал немного, но потом успокоился. Понял, что эта дружба благотворно сказывалась на нас обоих. Мне нравилось проводить время с Каем, ведь он всегда общался со мной на равных, не акцентируя внимание на разнице в возрасте. Я вновь стал более открытым, улыбался, смеялся, вел себя как положено счастливому ребёнку. Ну, а что давала Каю дружба с подростком? Думаю, глядя на то, как взрослею я, он представлял, как взрослеет Сехун. Видел, как вытягивался в росте я, и понимал — его Сехун тоже подрос… Кай молился постоянно, чтобы время ускорило свой ход, бежало хоть чуточку быстрее. Все пять лет он жил одной единственной мыслью: мыслью о возвращении в родную стаю — к Сехуну. Я знал, что Кай уйдёт этой весной, не дожидаясь моего совершеннолетия, и попросил взять меня с собой. Умолял, упрашивал, требовал. Сам не понимаю, почему. Не хотел расставаться с лучшим другом, а ещё чувствовал: там мне не место. Совет старейшин не стал препятствовать моему желанию, Сухо — тоже, и в самом начале марта мы с Каем отправились в путь.

Минсок выныривает на мгновение из воспоминаний, бросает расфокусированный взгляд на собеседника, внимающего каждому слову, улыбается загадочно — Хань краснеет сильнее обычного. Альфа перехватывает изящные ладошки покрепче, подносит к своему рту, целует каждый пальчик, не разрывая зрительного контакта с большими карими глазами, в глубине которых видит только себя.

— Теперь я понимаю: почему, зачем и ради чего. Понимаю, почему захотел уйти с Каем. Понимаю, зачем бросил родную стаю. Понимаю, ради чего… Вернее, ради кого… — Минсок прижимается губами к хрупкому запястью, чувствует, как стремительно несётся по тонким венам горячая кровь, заставляя пульс отчётливо частить, и решается, наконец, сказать то, что боялся озвучить с момента знакомства. — Ради тебя. Я ушёл ради тебя. Чтобы встретить тебя. И сейчас я рад до безумия, что прислушался к зову сердца. Потому что уверен — вместе мы будем счастливы. Вместе — ты и я. Мы ведь будем счастливы, правда?

Хань не может сказать «нет» и говорит «да», а после неуверенного «да» охает, утопая в нежных объятиях. Минсок обнимает трепетно, шепчет бесконечно, словно заведенный, что вместе они станут самыми счастливыми. Вместе они обязательно будут счастливы. Их семья будет самой счастливой…

***

В эту ночь Хань не спит — плачет. Рыдает навзрыд несколько часов к ряду не в силах справиться с болью и стыдом, что поселились в душе после произнесения лживого «да». Он соврал: они никогда не будут счастливы, не смогут создать семью. И вместе быть им не суждено.

Хань кусает подушку, рвёт зубами тонкую ткань, ругает себя последними словами, размазывая по щекам потоки солёной влаги. Не смог. Не признался. А потом обманул. И кого? Своего альфу. Не стоило вообще подпускать его к себе. Надо было прогнать в первый же день. Сказать всю правду и прогнать. Так было бы лучше для всех. Для Минсока было бы лучше. И для Ханя — тоже.

***

— Не приходи больше… Никогда…

Омега спускается со ступеней, руки складывает на груди, показывая всем своим видом, что на самом деле не хочет больше видеть альфу. Тот застывает в шаге от калитки; маленький букетик медуницы выпадает из рук, окрашивая розовым притоптанную траву.

— Почему? — выдавливает из себя Минсок, рассматривая цветы на земле.

— Потому что я не хочу. Не хочу, чтобы ты приходил. И быть с тобой тоже не хочу, — Хань бьёт словами наотмашь. Так, чтобы побольнее, чтобы наверняка, чтобы точно ушёл и не возвращался. — Прости, конечно, но я, в отличие от многих, не жил мечтой о встрече со своей парой. Я не хотел и не хочу быть зависимым. Мой папа тоже умер спустя месяц после того, как погиб отец. А я остался один. Совсем один. Хотя мне было всего пять. Знаешь, я никогда не понимал природы волков. Мы вроде бы такие сильные, смелые, выносливые. Только это лишь видимость. Мы все становимся слабыми, когда дело касается наших половинок. Стоит одному из пары умереть, второй теряет всякий интерес к жизни и уходит вслед за любимым. Я так не хочу. Поэтому прости, но вместе мы не будем. Найди себе другого омегу.

— Но ты же… Вчера… Ты сказал… Сказал… Я думал, ты хочешь семью… Пожалуйста, подумай… Не про - гоняй ме - ня… Я же не смо - гу… — Минсок начинает заикаться, путается в мыслях, не понимая: что могло произойти за одну короткую ночь? Что? Он решается взглянуть на Ханя и снова утыкается взглядом в землю, лишь бы не видеть в прекраснейших карих глазах вместо нежности пустоту с капелькой раздражения.

— Сможешь. Ты сможешь. Жил ведь как-то до встречи со мной, — насмешка в мелодичном голосе заставляет альфу зажмуриться посильнее. Он кусает щёку изнутри, чтобы не расплакаться, словно обиженный ребёнок, но следующие предложения срывают последние заслонки. Минсок всхлипывает жалобно, глотая горькие слёзы, бегущие непрерывным потоком из глаз. — К тому же, если уж на то пошло, я бы предпочёл, чтобы моя пара была постарше. Ты — маленький. Для меня. Маленький, неопытный, несмышлёный. Я не хочу всю жизнь заниматься воспитанием своего альфы. Хотя повторюсь. Я вообще не желаю создавать семью. Ни с тобой, ни с кем-то другим. Уходи, Минсок… Уходи…

Минсок слушается — уходит. Бредёт тихонечко в сторону леса, не оглядываясь назад. Хань стоит неподвижно, провожает взглядом — ровно до того момента, пока альфа не скрывается в чаще. Только после этого бежит в дом, захлопывает дверь и оседает на пол. Лежит, не шевелясь, считает удары сердца, которое готово остановиться в любую секунду. Он не плачет больше — ни к чему это. Нет смысла оплакивать потерю. Сам ведь прогнал. Сам. А значит, не имеет права лить слёзы по утраченному счастью. Потому что не достоин он счастья. И Минсока не достоин.

***

Сехун чувствует, как ласково скользят по обнажённой спине солнечные лучи; глаз не открывает — позволяет себе утонуть в волнах ленивой неги. Он тянется всем телом и стонет тихонько, когда к нежным солнечным прикосновениям добавляются поцелуи. Кай ведёт губами вдоль позвоночника, гладит невесомо тёплыми ладонями округлые бёдра, покрытые свежими синяками и кровоподтёками, хрипит приглушённое «прости». Сехун мотает головой: не за что простить прощения. Не.за.что. Потому что хорошо. Потому что волшебно. Потому что правильно. Правильно. Так как надо, как должно быть. Омега перекатывается с живота на спину, закидывает руки на широкие плечи, раскрашенные яркими укусами и царапинами, и сам впивается в пухлые губы поцелуем: требовательным, горячим, голодным. Альфа грозно шикает, легонько прикусывает нетерпеливый язычок, переводя поцелуй в более спокойное русло. Целует влажно, чувственно, упивается сладким дыханием вперемешку с тихими всхлипами.

На этот раз они занимаются любовью неспешно, без того дикого нетерпения и безумия, что захватило обоих в начале течки. Кай двигается медленно, плавно, одаривает каждый сантиметр гладкой, атласной кожи нежными прикосновениями языка, слизывает мурашки с шеи, плеч, ключиц, и рычит чуть слышно. Сехун же стонет бесстыдно громко, льнёт к сильному телу мужа, добиваясь максимальной близости, и, кажется, готов захлебнуться собственными стонами, рождёнными чистым, острым, незамутнённым удовольствием.

— Люблю тебя, — на выдохе, не смыкая век, чтобы видеть любимое лицо.

— Люблю тебя, — на вдохе, подаваясь вперёд всем телом, чтобы ещё ближе, ещё больше, ещё глубже. Ещё. Ещё. Ещё.

— Люб - лю, — протяжно и по слогам, чтобы знал, чтобы запомнил, чтобы понял, как сильно. — Люб - лю. Люб - лю.

Кай ловит губами это «люб - лю» и выдыхает в ответ: «а я тебя». Он знает. Он понимает. Он тоже любит. Безумно. Больше жизни. Больше, чем можно представить. Он одержим своей любовью, зависим от неё, и счастлив, потому что не один такой. Они оба. Оба зависимы друг от друга. Одержимы друг другом. Связаны незримой нитью. Крепко-накрепко. Так, что не разорвать. Навсегда связаны.

— Я люблю тебя, — Кай прижимается лбом к вспотевшему виску, тычется носом в сырые, светлые волосы — дышит. Дышит Сехуном, а тот улыбается довольно и зевает лениво не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой.

Альфа встаёт с кровати, когда омега снова засыпает, с минуту любуется стройным гибким телом, а после укутывает мирно сопящего Сехуна по самые покрасневшие ушки, не забыв хорошенько подоткнуть одеяло. Сам же быстро одевается и выходит из дома: они не покидали родные стены пять суток — неплохо было бы узнать, что произошло в это время за пределами их маленькой вселенной.

Сехун просыпается ближе к полудню, лежит без движения: прислушивается к тишине, царящей вокруг. Он выдыхает счастливо и утыкается лицом в подушку: пытается стереть со щёк густой румянец, а с губ — широкую улыбку. Но ничего не получается: щёки по-прежнему горят, улыбка гаснуть не собирается. Сехуну хорошо до невозможности. Хорошо и сладко, несмотря на боль, поселившуюся в каждой клеточке молодого организма. Омега осторожно потягивается, охает от лёгких судорог в ногах и всё же находит в себе силы выбраться из мягкого одеялкового кокона. Долго ходит по дому без дела, пока не принимает решение помыться, а уже потом приступить к домашним обязанностям.

В бане Сехун внимательно изучает яркие отметины на своей коже, ведёт подушечками пальцев по саднящей метке: за последние пять дней Кай прикусывал её раз двадцать — не меньше. Намыливается не спеша, смывает ароматную пену и думает. Вспоминает, с каким напором и страстью набросился на него Кай, стоило начаться течке. Сехун закусывает губу, сдерживая стон, рвущийся наружу, и закрывает глаза, прогоняя перед мысленным взором каждую минуту, проведённую в спальне с мужем. Он вспоминает все эти мгновения и понимает одну простую вещь — Кай удивительный. Самый удивительный альфа на свете, потому что тогда, пять лет назад, смог сдержаться. Переступил через собственные инстинкты, задушил собственные желания — ради благополучия своего омеги. Сехун всхлипывает, осознавая, каким эгоистом был все эти годы. Считал себя обиженным и оскорблённым. Считал, что ему было плохо и тяжело. Хотя это совсем не так. Тяжелее всех в той ситуации было Каю. Всегда, с самого начала, тяжелее было Каю. Ему пришлось ждать, пока Сехун вырастет. Ему пришлось уйти, когда развитие Сехуна перестало соответствовать возрасту. Ему пришлось терпеть, держать себя в руках, контролировать все свои действия и поступки. А Сехун… А что Сехун? Он раньше не понимал. Зато сейчас понимает. Понимает и знает — его альфа самый лучший, а значит, он сам должен стать лучше, чтобы соответствовать. Должен стать лучше и должен попросить прощения у Кая за свой эгоизм. Должен показать, что повзрослел по-настоящему.

Днём приходит мама. К этому времени Сехун успевает прибраться в спальне, но даже открытые настежь окна не помогают избавиться от стойкого запаха течки и секса. Сехун краснеет и белеет попеременно — минута через минуту. Луна улыбается понимающе и не задаёт сыну никаких вопросов о самочувствии: видит, что с ним всё хорошо. Даже слишком хорошо. Волчица сама растапливает печь, варит обед и кормит уставшего, измотанного ребёнка. Ребёнок принимает заботу с благодарностью, ластится к материнской ладони, когда та пробегается по взъерошенным волосам, шепчет искреннее:

— Спасибо.

— Не за что, мой хороший, — отзывается Луна и предлагает свою помощь в наведении дальнейших порядков.

Остаток дня они посвящают уборке, а ближе к вечеру заботливая мама готовит ужин и уходит к себе как раз в тот момент, когда на пороге появляется Кай. Сехун незамедлительно кидается в объятия мужа, целует ласково любимые губы и ямочку на подбородке, трётся щеками о широкие плечи и просит прощения. Тараторит сбивчиво о том, что всё понял — всё-всё. Обещает клятвенно, что больше никогда — никогда-никогда — не будет вести себя, как маленький.

— Но ты и есть маленький, — Кай привычно усаживает Сехуна к себе на колени, гладит покрасневшие скулы, смотрит внимательно. Видит панику в родных глазах и добавляет: — Не надо просить прощения и обещать ничего тоже не надо. Во-первых, тогда ты действительно был очень маленьким. И нет ничего страшного в том, что ты на меня разозлился. Я всё понимаю. Ты испугался, растерялся, не знал, как поступить правильно. Тебе было плохо, больно и обидно. К тому же ты, как любой другой ребёнок, был не в состоянии разглядеть ту тонкую грань, что разделяет добро и зло. Ну, а во-вторых, ты можешь этого не понимать, но я люблю тебя именно таким. Мне нравится твой характер — каждая его чёрточка, и я не хочу, чтобы ты менялся. Ты добрый, ласковый, весёлый и жизнерадостный. Иногда бываешь капризным и язвительным, а порой чересчур серьёзным. Но ты нужен мне таким, потому что это настоящий ты. Настоящий. Мой. Мой маленький. Мой, понимаешь?

Сехун ёжится от приятных ощущений, что рождает это волшебное слово — маленький. Маленький. С твёрдой, уверенной «м», мягкой, игривой «л» и всегда хриплой «к». Ма-лень-кий. «Маленький» кивает послушно, давит счастливую улыбку и тянется за очередным поцелуем. В голове становится на удивление пусто, в сердце — полно, на душе — тепло.

Кай бурчит сквозь затянувшийся поцелуй о том, что зверски проголодался. Сехун хихикает задорно и вскакивает на ноги, чтобы выполнить, наконец, свои прямые обязанности, а именно: накормить любимого мужа.

— Кстати, а где ты был весь день? — интересуется, усаживаясь рядышком.

— Ходил с твоим отцом к соседям. Надо было решить несколько важных вопросов.

— О, ясно. А можно я тоже схожу туда завтра или послезавтра? Хочу Ханя навестить.

— Как раз хотел попросить тебя не покидать пределы нашей деревни пару недель, — озвученное заставляет Сехуна нахмуриться и поджать недовольно губы: он и представить себе не мог, что после свадьбы муж станет ограничивать его передвижения и запретит общаться с лучшим другом.

— Почему? — спрашивает чуть слышно, пытаясь не показать обиды и злости.

— Ты только не сердись, — Кай обнимает надувшегося Сехуна за плечи, улыбается широко, старясь сгладить острые углы в неприятном диалоге. — Это не моя просьба — Минсока. Хань его прогнал два дня назад. Сказал, что он маленький. А ещё заявил, что не желает создавать семью и не намерен всю жизнь воспитывать несмышлёного альфу. Вот только Минсок очень даже смышлёный и совсем не маленький, несмотря на юный возраст. Он хочет доказать Ханю ошибочность его мнения. Минсок даже план подробный составил. Именно поэтому просит не ходить в соседнюю деревню, пока не воплотит свой план в жизнь.

— Но… Но… Но я могу поговорить с Ханем. Думаю, в моих силах повлиять на него. Возможно, после разговора со мной он передумает, — предлагает Сехун, однако Кай лишь отрицательно мотает головой.

— Ты не можешь вмешиваться в чужие отношения. Я понимаю твоё стремление помочь, но в этой ситуации Минсок и Хань должны разобраться сами. К тому же, не забывай, Минсок — альфа. Он желает всё сделать сам, и его желание вполне логично. Ни один альфа не захочет, чтобы его проблемы решал омега, даже если тот действует из благих побуждений.

— Ладно… Хорошо. Я не буду вмешиваться, — соглашается Сехун, понимая и принимая доводы, озвученные мужем.

Он укладывает голову на широкое плечо, прижимается к сильному телу плотнее и закрывает глаза. Кай, целуя ароматную макушку, шепчет хрипло:

— Всё будет, хорошо. Не переживай. Минсок обязательно добьётся своего, и тогда мы все будем счастливы по-настоящему. Веришь мне?

— Конечно, — без тени сомнения отзывается Сехун.

Он верит, потому что не может «не». Он верит Каю, в Кая, и в Минсока тоже верит. А это значит, что до счастья — абсолютного, бесконечного — остаётся всего пара шагов. Всего пара.