Часть 3. Три недели Хань не живёт: он умирает медленно и неотвратимо, тускнеет на глазах

***

Три недели Хань не живёт: он умирает медленно и неотвратимо, тускнеет на глазах. Бледная кожа истончается и, кажется, идёт трещинами, точно такими же, что украшают старую сероватую штукатурку на потолке; бездонные карие омуты больше не сияют, гаснут навечно, подобно мёртвым звёздам. Он погибает и осознаёт прекрасно, что скорей всего не выживет, потому что жить так — невыносимо. Без него невыносимо. Пусто и бессмысленно.

Хань не ест почти и спит урывками, забывает умываться по утрам. Что такое расчёска, зубная щётка и чистая одежда, не помнит совсем. Волк внутри скулит непрестанно, скребётся когтями о грудную клетку, бьётся в агонии, требуя немедленного воссоединения со своей парой. Но омега продолжает измерять пространство маленького, уютного домика шаркающими шагами, мнёт вспотевшими ладонями рубаху и упрямо мотает растрёпанной головой, не желая слушать внутренний голос.

Первые семь суток он не покидает родное жилище ни днём, ни ночью. Не пускает гостей, а на вопросы Донхэ, пришедшего навестить затворника, отмахивает беспечно — не переживайте, простыл просто, скоро поправлюсь. На восьмой день Хань не выдерживает. Когда на небосклоне загорается луна, он тихонечко, крадучись, словно мелкий воришка, подходит к дверям. Отпирает трясущимися руками засов, долго стоит на пороге, не решаясь сдвинуться с места, — лишь спустя сотню тяжёлых выдохов оборачивается и бежит. Бежит без оглядки, быстро, стремительно. Активно перебирает лапами, будто не чувствует усталости, несмотря на общую истощённость организма. Несётся сломя голову — туда, к нему. Но не добегает. Останавливается посередине, когда до соседней деревни остаётся ровно половина пути, а потом падает на землю, зарывается носом в свежую траву и воет: сдавленно, жалобно. Тоскливо. Он ведь тоскует дико, скучает безумно. И хочет. Хочет вернуть, хочет попросить прощения за свои слова, но боится, что Минсок не простит. Не примет обратно. После сказанного не примет.

Всю ночь худой рыжий волк лежит на земле, домой уходит с первыми лучами солнца. Медленно плетётся на негнущихся лапах по лесной тропинке, дышит через вдох, оглядывается назад, в надежде увидеть знакомый силуэт, но нет — Минсок оказывается очень послушным. Не приходит больше, как его и просили. И вроде бы надо радоваться такому послушанию, а радоваться не получается. Злиться получается.

Хань снова запирается у себя в доме после нескольких ночных вылазок, а оставшись наедине с собой, ругается грязно на всех: на себя, на Минсока. Достаётся даже Сехуну с Каем. Обидно потому что до слёз. Ладно альфа послушался, как это делают маленькие, хорошо воспитанные дети, и не появляется больше, но Сехун… Почему Сехун в гости не приходит?

Хань плачет горько, свернувшись клубочком на холодном полу, и кусает потрескавшиеся губы, проглатывая вместе со слезами гневные выкрики о том, что некоторые могли бы и навестить лучшего друга. Он понимает, конечно, что скорей всего Сехуна к нему не пускает Кай, но легче от этого не становится. Никогда в жизни Хань не чувствовал себя таким одиноким, а сейчас чувствует. Да не просто одиноким — брошенным, потерянным, никому ненужным. Внутри сжимается всё, стягивается в морской узел, который не развязать, не разрубить, и осознание неизбежного одиночества накрывает с головой. Ведь так теперь будет всегда. Теперь он всегда будет одинок.

Бесконечная злость и обида проходят на двадцатый день. Хань заканчивает лить слёзы, прекращая беспомощно барахтаться в океане жалости к самому себе. Проснувшись ближе к вечеру, лежит на смятой кровати без движения. Недолго совсем. Вспоминает, думает, взвешивает. Размышляет о том, что больше так продолжаться не может, что ещё один день вдали от Минсока он не переживёт — точно. И, наверное, ему легче утонуть в солёных прибрежных волнах, чем терпеть дальше эти адские муки.

Омега вскакивает на ноги и бежит в баню, где в течение часа моется в холодной воде остервенело и тщательно. Соскребает с похудевшего тела грязь, выполаскивает из спутанных волос пыль, трёт чувствительную кожу мочалкой с ощутимым нажимом, оставляя уродливые красные разводы на руках и ногах, а ещё молится тихо-тихо. Шепчет одну единственную фразу: «Только бы простил. Только бы принял».

Часы на кухне показывают три ночи, когда Хань набирается смелости, выходит за порог и, обернувшись, спускается медленно по ступеням. На это раз он никуда не спешит — бредёт неторопливо по тропинке. Дышит размеренно, ровно, не давая панической атаке никаких шансов, и думать старается о хорошем. Надеется, что Минсок не обижается больше, а значит, выслушает и, возможно, простит.

***

Страшно. На подходе к деревне становится страшно. Да так сильно, что желание повернуть обратно начинает перевешивать решительный настрой. Хань переминается с лапы на лапу, боясь выходить из леса, но тут же вспоминает, как было плохо последние три недели, и мысли эти заставляют двигаться вперёд.

К моменту, когда омега появляется на главной улице, ласковое майское солнце просыпается окончательно, а вместе с ним — все жители деревни. Около дома вожака Хань замирает. Звонкий омежий смех закладывает уши, пробегает мурашками вдоль спины, рождает новую обиду. Сехун играет с Кенсу в догонялки, бегает за резвым племянником по всему двору; Бекхён на пару с Луной сидят на крыльце и хохочут заливисто, наблюдая за играми маленьких безобразников. Хань смотрит, не моргая: в горле встаёт ком горечи, глаза наполняются слезами. И зависть — мерзкая, противная — забирается под кожу, наполняет кровь, вынуждая чувствовать собственное одиночество и ненужность ещё острее.

— Хань?.. Хань… Пришёл, — Сехун замечает гостя, застывшего словно мраморное изваяние у калитки, и кидается навстречу. Падает на колени, сжимает в объятиях крепких, душит буквально, не жалея сил, и сипит куда-то за ухо: — Как же хорошо, что ты пришёл. Ты — молодец. Молодец, что пришёл.

Хань рычит недовольно, мол, заканчивай меня тискать. Сехун понимает без слов и отпускает взъерошенного волка. Улыбается широко, солнечно, слёзы радости не стирает, громко шмыгая носом, и треплет ласково рыжую холку. Рядом плюхается Кенсу и тоже тянется ручками к чужой растрёпанной макушке, повторяя за Сехуном: «Хань — молодец. Хань — молодец».

Хань плачет — опять. Но не от обиды или злости — от счастья. Настоящего. Он плачет и не сопротивляется больше, когда Сехун с Кенсу обнимают его дружно.

***

— Худой-то какой! Ты что не ел ничего три недели? — Сехун возмущённо цокает языком, подавая другу рубаху со штанами. Глядит с укоризной, потому что кошмар форменный — кожа да кости!

— Ел… — шелестит Хань, затягивая потуже завязки, чтобы штаны ненароком не свалились. — Мало просто.

— Оно и видно, что мало.

Сехун замолкает, останавливаясь посередине комнаты, руки упирает в бока. Выругаться бы как следует, но невозможно вот на это вот рыжее, худое чудо ругаться. Его обнять бы, прижать к себе и не отпускать. Забрать нежными прикосновениями всю боль и отчаяние, что плещутся в глубине бездонных глаз. Сехун так и поступает. Усаживает Ханя на кровать, садится рядом, близко-близко, обнимает в сотый раз за утро. Говорит посредством объятий о том, как дико соскучился, как любит сильно и рад бесконечно. Рад, что Хань пришёл. Сам пришёл. Одумался наконец, приняв единственно правильное решение.

— Почему ты не приходил? — Хань заглядывает нерешительно в умные голубые глаза и понимает всё без ответа. — Кай не пускал, а его Минсок попросил, да? Злится, значит, до сих пор на меня… И я его не виню. Сам бы, наверное, злился, если бы меня прогнали… Зря, получается, я здесь появился.

— Ничего не зря, — Сехун упрямо мотает головой. — Никто не тебя не злится. Никто. Но ты прав, я не приходил потому, что меня Минсок просил не ходить к тебе… Так надо было.

— Так надо было?

— Ага. Ты всё поймёшь, когда увидишь собственными глазами. Пойдём, покажу.

Сехун неожиданно вскакивает и тянет Ханя с собой на выход. Всю дорогу от родительского дома до своего волочёт друга, словно на буксире, хотя тот не сопротивляется. Просто Сехун набирает крейсерскую скорость, и Хань элементарно не успевает переставлять ноги. Люди, дома, деревья сливаются в одно сплошное серо-зелёное пятно. Голова от стремительной смены декораций кружится, тошнота накатывает мерными волнами, скручивая внутренности в тугой клубок. И когда до конечной цели остаётся один маленький шажок, Хань понимает, что не готов. Не готов увидеть Минсока. Хочет безумно, но не готов. Совсем. Потому что страшно и волнительно, а ещё больно. Заранее больно от того, что извинения искренние не будут услышаны, и прощения он не заслужит. Хань дёргается нервно, упирается пятками в землю и, крепко зажмурившись, бормочет неразборчиво:

— Не могу… Я не могу… Он не простит, не примет.

— Примет он тебя. Примет, — Сехун обходит застывшего друга, подталкивает осторожно вперёд, сопровождая короткие толчки тихим ворчанием: — Ты только глаза открой, трусишка, и всё поймёшь.

Хань дует обиженно губы, но глаза послушно открывает — дыхание само собой задерживается на целую минуту. Ноги подгибаются, и вертикаль удержать получается только благодаря Сехуну, который продолжает стоять сзади, нашёптывая на ухо одну единственную фразу:

— Для тебя. Это всё для тебя.

Хань рассматривает внимательно большой дом, что каким-то волшебным образом вырос за три недели рядом с домом Кая, и не верит никак, что «это всё для него». Разве заслужил он? Нет. Он уверен — не заслужил. Ни просторного, красивого дома, ни альфу: сильного, мужественного, целеустремлённого. Не заслужил, и находится здесь не достоин. И сбежать хочется всё сильнее, и стыд — жгучий, болезненный — заливает щёки. Он умирал последние дни, упивался жалостью к самому себе, ругался на Минсока словами дурными, грязными, а тот в это время дом стоил. Для него. Своими руками.

Пелена слёз застилает глаза, и сморгнуть её не представляется возможным: моргнуть страшно. Страшно, что рассеется образ Минсока, который, заметив нежданных гостей, спрыгивает с крыши и бежит навстречу. Но все страхи напрасны. Образ не рассеивается. Наоборот: становится отчётливее и реалистичнее по мере приближения альфы к омегам. Минсок добегает за секунду и останавливается в шаге. Голову склоняет на бок, смотрит строго и грозно хмурит брови, заставляя кудрявую голову испуганно вжаться в понурые плечи. Хань сжимается весь, боясь заглянуть в любимые раскосые глаза, и упирается взглядом в чужие ботинки. А Минсок — ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни взор отвести. И радость от встречи, и волшебное тепло, затопившее весь организм, не перекрывают отчаяния и злости тихой. Потому что худой ведь до невозможности, прозрачный совсем. И, кажется, подойдёшь, обнимешь, прижмёшь к себе — сломается надвое.

Не ломается. Только всхлипывает жалобно и сватается отчаянно за обнажённые плечи альфы, когда тот не выдерживает напряжения и обнимает крепко. Они стоят посреди дороги, цепляются друг за друга, шепотом нежным щёки ласкают.

— Для меня? — уточняет Хань, кивая осторожно на дом, где Кай, Чанёль, Шивон и ещё несколько альф продолжают устанавливать оконные рамы и прилаживают на место входные двери.

— Нет, не для тебя, — Минсок улыбается от уха до уха, замечая недоумение вперемешку с паникой в глубине карих глаз. — Для тебя и меня. Для нас. Для нашей семьи.

— Но я же… — Хань осекается и закусывает губу, не давая вырваться наружу словам, сказанным тогда: не хочет разрушить неприятными воспоминаниями хрупкую идиллию.

— Прогнал меня? — хмыкает альфа, продолжая освещать солнечной улыбкой всё окружающее пространство. Омега кивает несмело — прогнал ведь, какой смысл отнекиваться? — Ну, будем считать, что я не внял твоим словам. Не поверил ни одному. А знаешь, почему? — спрашивает задорно, рождая игривым тоном на пухлых омежьих губах ответную робкую улыбку. — Потому что говорил ты одно, а чувствовал совсем другое. Я ведь понял ещё тогда, что ты не от меня отказываешься, и не боишься зависимости, и семью хочешь крепкую не меньше меня. Я слышал, как отчаянно стучало твоё сердце. Ты врал. Только не могу понять, почему? Но теперь, когда ты сам ко мне пришёл, ты же расскажешь мне? Расскажешь?

— Расскажу… Я всё расскажу…