Основная догадка

Когда я была в речевых классах с другими детьми, которые заикались, мы все сходились в одном: нас не надо учить как говорить. Мы могли говорить так же, как и логопед, опекающий нас, учащий нас глубже дышать, замедляться, брать вдох в определенный момент, правильно работать ртом, и делать все это сознательно и в нужное время.

Итак, давайте поговорим сейчас, без всяких медицинских терминов, об этой «800-фунтовой горилле», которая меняет всё. Это было тем секретом, который я знала, а мои логопеды нет. Секретом моих заикающихся друзей, понимавших, что профессионалы с их заиканием ничего не смогут сделать. Это создавало дух товарищества среди нас в различных речевых центрах, в которых нас насильно заставляли терпеть все их глупости.

Помимо обучения «восстановлению слитности» (это было то, за что мы платили), нас научили терпеливо относиться к подготовленным образованным людям, которые, (об этом знали все) делают явную глупость. Все ответы логопедов игнорировали ту истину, о которой мы знали: раз мы говорим нормально, когда одни, либо поем, либо говорим хором, то, значит, с нашими речевыми механизмами всё в полном порядке.

«Бывает такое, что ты не заикаешься вообще», - стало моей путеводной звездой, с которой я соотносила все методики, которые мне предлагались. Заикание совершенно не связано с механизмами речи или с плохими привычками. В наших головах стоит естественный автопилот, который знает, как превратить восприятие в символы и выразить суть, еще до того, как разум успеет выдать первый звук. А наученный разум слишком неуклюж и медлителен для того, чтобы всецело отвечать за речь.

ЧТО ЕСЛИ БЛОКИ НЕ «ТАМ»?

Когда я заикалась, то верила, что блокирование было «вне»… другие тоже так думали: может, это типа спазма в горле, или в груди или в трахее. Однажды у меня возник вопрос: «А что если не там? Что если этого блока там никогда и не было?»

Как-то вечером я взяла блокнот, карандаш и нацарапала:

«Сегодня я спросила себя «почему я ступорю, когда кто-то входит в комнату?» Может, потому что «они» ждут от меня, что я заговорю хорошо? Нет. У меня не было никаких мыслей по поводу того, что другой человек от меня ожидает. Так что проблема не в том, что «они» ожидают. Нет, моя проблема в том, что именно Я думаю или ожидаю. То есть, дело снова в чем-то в моем собственном сознании. Если эти блоки «там», то я беспомощна. Если они «здесь», то я могу наблюдать за этим. Это становится управляемым. Я могу разобраться с этой проблемой, раз это во мне, и я знаю (сейчас), что это есть. Это огромное облегчение».

Когда мне что-то предлагалось, то я чувствовала это, как будто меня принуждают или заставляют, будто если я однажды сказала «А», то уже должна сказать и «Б». И снова у меня было какое-то такое убеждение.

Как писал Нил Шмиц (Neil Schmitz): «Не того заикающийся стесняется, что уже говорится, а того, что только должно быть сказано». Понятно, что когда нас заставляют говорить, то разум берет верх над речевой активностью.

Я понимаю сейчас, что никто не вынуждал или заставлял меня говорить. Что-то во мне требовало, чтобы я говорила хорошо и заканчивала мои фразы, когда вокруг люди, следовательно, сила и принуждение исходили от моего собственного Цензора. Другими словами, мне нужно было иметь дело скорее с собственными, а не с чужими, установками и ожиданиями.

Джейн Метеллас (Jein Metellus) в «Пароле пленницы» (“La Parole Prisonniere”) сравнивает цензуру с заиканием. Я согласна. Но в моем случае за заиканием стояла, в основном, самоцензура. Что если ползунок заползает в комнату, где я читаю себе вслух? Я бы не обратила никакого внимания. А если собака? Тоже не обратила бы внимания. Почему? Потому что я знаю, что ни маленький ребенок, ни собака не станут проверять мои слова. Ясно, что я боялась цензуры, и собственной и чужой.

ЧТО ЕСЛИ Я САМА ЦЕНЗОР СОБСТВЕННОЙ РЕЧИ?

Если я хочу сделать хорошо для других, то я делаю своим судьей другого человека. Но это не то, что происходит в действительности. На самом деле происходит то, что настоящий критик и судья это часть меня, которую я называю мой «Цензор».

Подводя итог, я искренне убеждена в том, что причина, по которой я всегда заикалась, как только в комнату входил взрослый, в том, что внезапно вторгался мой разум (общественный), и я начинала соображать, что и как я говорю. До того, как взрослый входил в комнату, я не воображала из себя что-то. Я просто говорила. Спектакль не возможен без участия разума, который за это отвечает.

Марти Джезер (Marty Jezer) рассказывает о том, как она заикалась приблизительно на 80% слов, когда она говорила с другими, но не заикалась вообще, когда общалась с Кэти, ее маленькой девочкой.

Моя теория продолжала формироваться по пути «Если я не заикаюсь, когда я одна, либо с маленькими детьми, либо с животными, либо когда говорю с кем-то в унисон, то это и есть точка отсчета, это значит, что заикание это не физический недостаток».