Часть І 9 страница

Может быть, потому, что мне претит одна мысль о том, что моя бабушка и такие, как Джозеф, продолжают сосуществовать в одном мире.

— Сегодня вы необычно молчаливы, — говорит Джозеф.

— Задумалась.

— Обо мне?

— Не льстите себе, — обрываю я.

Поскольку я опоздала к Джозефу, на занятия мы прибываем последними. К нам тут же подходит Стюарт, выискивая глазами неизменную сумку с булочками, но сегодня сумки у меня нет. Я слишком занята была чтением, и времени на выпечку не осталось.

— Мне очень стыдно, — извиняюсь я, — но я пришла с пустыми руками.

— О Стюарте такого не скажешь! — бормочет Джоселин, и я понимаю, что он опять принес посмертную маску своей жены.

«Минка, запомни, — думаю я, вспоминая своего прадеда. — Когда я умру, никаких посмертных масок, ладно?»

Мардж звонит в маленький колокольчик, отчего мне кажется, что мы находимся на занятии йогой, а не на сеансах групповой психотерапии.

— Начнем? — спрашивает она.

Я не знаю, что в смерти такого, что её трудно пережить. Наверное, одностороннее общение, осознание того, что мы никогда не сможем спросить у своих родных, не страдали ли они, счастливы ли там, где находятся сейчас… если вообще они где-то есть. Мы не можем смириться со знаком вопроса, который идет вместе со смертью. Вместо точки.

Неожиданно я понимаю, что вижу пустой стул. Нет Этель. Я понимаю это еще до того, как Мардж сообщает нам, что муж Этель, Берни, умер.

— Это случилось в понедельник, — говорит миссис Домбровская. — Мне позвонила старшая дочь Этель. Берни сейчас в лучшем мире.

Я оглядываюсь на Джозефа, который невозмутимо теребит нитку на брюках.

— Как вы думаете, она вернется сюда? — спрашивает Шайла. — Этель?

— Надеюсь, — отвечает Мардж. — Мне кажется, что если кто-то из вас захочет выразить ей соболезнования, она будет рада.

— Я хочу послать ей цветы, — говорит Стюарт. — Берни, должно быть, был очень хорошим человеком, если о нем так долго заботилась такая женщина.

— Мы этого не знаем, — медленно произношу я, и все удивленно поворачиваются ко мне. — Никто из нас не был с ним знаком. Может, он каждый день её избивал, откуда нам знать?

— Сейдж! — ахает Шайла.

— Не хочу говорить плохо о мертвых, — тут же добавляю я, втягивая голову в плечи. — Мне Берни представляется отличным малым, который по выходным ходил в боулинг и загружал в посудомоечную машину грязную посуду после трапезы, которую готовила Этель. Но неужели вы думаете, что только хорошие люди уходят от таких, как мы, оставляя нас одних? Даже у маньяка и каннибала Джеффри Дамера была мать.

— А это интересная точка зрения, — говорит Мардж. — Мы скорбим потому, что люди, которых мы потеряли, были лучиком солнца? Или из-за того, кем они были для нас?

— Наверное, и то и другое, — отвечает Стюарт, проводя рукой по линиям посмертной маски своей жены, как будто слеп и изучает черты её лица.

— Значит, я не должна испытывать сожаления, когда умирает ужасный человек? — уточняю я.

Я чувствую, как взгляд Джозефа сверлит мне висок.

— Мир уж точно становится лучше, когда некоторые покидают его, — протягивает Джоселин. — Бен Ладен. Чарли Мэнсон[24].

— Гитлер, — невинно добавляю я.

— Да, я как-то читала о женщине, которая работала его личным секретарем и представила его обычным начальником, таким, как все остальные. Уверяла, что он любил посплетничать с секретаршей о её женихах, — говорит Шелла.

— Если они не испытывали жалости, убивая людей, почему люди должны сожалеть об их смерти? — удивляется Стюарт.

— Значит, вы считаете, что нацистами остаются навсегда? — уточняю я.

Рядом со мной кашляет Джозеф.

— Надеюсь, в аду есть специально отведенное место для таких людей, — поджимает губы Шайла.

Мардж объявляет пятиминутный перерыв. Пока она негромко беседует с Шайлой и Стюартом, Джозеф трогает меня за плечо.

— Я могу поговорить с вами с глазу на глаз?

Я следую за ним в коридор и жду, скрестив руки.

— Как вы смеете? — шипит он, приближаясь ко мне настолько, что я вынуждена попятиться. — Я рассказал вам по секрету… Если бы я хотел, чтобы весь мир узнал, кто я, то уже давно сдался бы властям.

— Значит, вы хотите, чтобы вам отпустили грехи, а вы не понесли никакого наказания? — говорю я.

Его глаза сверкают. Из-за расширившегося зрачка синевы практически не видно.

— Вы больше не будете обсуждать это публично! — произносит он так громко, что люди в соседней комнате поворачиваются в нашу сторону.

Злость накрывает меня, словно темная волна. Шрам горит, я чувствую себя школьницей, которую учитель поймал на том, что она передает шпаргалку, но делаю над собой усилие и смотрю ему в глаза. Я стою неподвижно, между нами только дыхание — пустое затишье.

— Больше никогда не разговаривайте со мной в подобном тоне! — заявляю я. — Я не одна из ваших жертв.

Разворачиваюсь на каблуках и ухожу. Лишь на секунду, когда Джозеф снял свою посмертную маску, я увидела человека, которого он на много десятилетий похоронил под благообразным видом, — так корень, медленно разрастаясь под тротуаром, все еще способен пробить цемент.

Я не могу уйти с занятия раньше, не привлекая к себе внимания. А поскольку именно я привезла Джозефа на сеанс, придется везти его домой, иначе у Мардж возникнут лишние вопросы. Но я с ним не разговариваю, даже когда мы прощаемся с остальными и направляемся к стоянке.

— Виноват, простите, — извиняется Джозеф через пять минут после начала нашей поездки домой.

Мы стоим на красном сигнале светофора.

— Да уж. Веское замечание.

Он продолжает смотреть в окно.

— Извините за то, что наговорил вам. Во время перерыва.

Я молчу. Не хочу, чтобы он думал, что его простили. И не важно, что он мне сказал, — я не могу просто высадить его у тротуара и уехать навсегда. Я в долгу перед бабушкой. К тому же я пообещала Лео, что «не соскочу». Как ни крути, но то, что Джозеф так на меня рявкнул, лишь придало мне решимости собрать больше улик и отдать его под суд. Вне всяких сомнений, он — человек, который в какой-то период своей жизни делал то, что хотел, без всякого страха расплаты. В каком-то смысле он поступает точно так же, когда просит меня его убить.

По-моему, как раз настало время заплатить по счетам.

— Вероятно, это из-за нервов, — продолжает Джозеф.

— А с чего бы вам нервничать? — интересуюсь я, чувствуя, как покалывает кожу на моей голове. Неужели он умеет читать мысли? Неужели он знает, что я собираюсь водить его за нос, а потом выдать полиции?

— Что вы выслушаете все, что я должен вам рассказать, а потом не сделаете того, о чем я вас попросил.

Я поворачиваюсь к нему.

— Со мной или без меня, Джозеф, вы все равно умрете.

Он выдерживает мой взгляд.

— Вы знаете историю Вечного жида?

От слова «жид» я вздрагиваю, как будто это слово даже мимоходом не должно слетать с его губ. Я качаю головой.

— Это древняя легенда. Один еврей, Ахашверош, глумился над Иисусом, который нес свой крест. Когда этот еврей велел Иисусу двигаться быстрее, Иисус проклял его на вечные скитания по земле до второго пришествия. Сотни лет то тут, то там встречали Ахашвероша, который так и не смог умереть, как ни пытался.

— Вы хотя бы понимаете величайшую иронию судьбы в том, что сравниваете себя с евреем?! — спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

— Говорите о них, что хотите, но евреи процветают, несмотря… — он смотрит мне в лицо, — ни на что. Я должен был умереть уже несколько раз. У меня был рак, я попадал в аварии. Я единственный старик, которого увезли в больницу с воспалением легких и он выжил. Вы вольны думать, что хотите, Сейдж, но я знаю причину, по которой до сих пор жив. Как и Ахашверош, в каждой своей жизни я снова и снова прохожу через свои ошибки.

Свет переключился на зеленый, сзади сигналили машины, но я не спешила давить на газ. Джозеф, казалось, тоже ушел в себя, погрузился в собственные мысли.

— Герр Золлемах из гитлерюгенда всегда говорил, что евреи как сорняки. Вырвешь один, на его месте вырастают еще два…

Я вдавливаю педаль газа, нас рывком бросает вперед. Мне противно, что Джозеф оказался именно тем, кем, по его собственному признанию, и являлся. Я противна сама себе из-за того, что изначально ему не поверила, что по глупости решила, что этот человек — добрый самаритянин, как и все остальные, живущие в этом городке.

— …но я раньше думал, — негромко признается Джозеф, — что некоторые сорняки так же красивы, как и цветы.

У меня за спиной что-то было. Я улавливала это шестым чувством, по спине пробегал холодок. Десяток раз с тех пор, как ступила в лес, я оборачивалась, но видела только стоящие, словно на часах, голые деревья.

Тем не менее сердце учащенно билось. Я пошла чуть быстрее, вцепившись в корзинку для хлеба и гадая, достаточно ли близко я подошла к дому. Услышит ли Алекс, если я закричу?

И тут я услышала это. Хруст ветки, хруст снежного пласта …

Можно было побежать.

Но если бы я побежала, то, что было у меня за спиной, стало бы меня преследовать.

Я ускорила шаг. Из уголков глаз полились слезы, но я их сморгнула и шмыгнула за довольно большое дерево, чтобы укрыться. Я чувствовала свое дыхание, когда считала приближающиеся шаги.

На полянку вышел олень, изогнул шею, взглянул на меня и принялся обгрызать кору со стоящей неподалеку березки.

От облегчения ноги стали ватными. Я, продолжая дрожать, оперлась о ствол дерева. Вот что бывает, когда позволяешь пустой болтовне жителей деревушки проникнуть, словно яд, в твои мысли! Шарахаешься от несуществующих теней, слышишь мышиный писк, а мерещится львиный рык. Качая головой от собственной глупости, я вышла из-за дерева и зашагала к дому.

На меня напали сзади. Накрыли голову чем-то горячим и влажным, вроде ткани или мешка, — и я сразу перестала видеть. Мои руки прижимали к земле, что-то давило на спину, мешая встать. Лицом меня ткнули в землю. Я пыталась закричать, но нападавший лишь сильнее вжал мою голову, и рот тут же наполнился снегом. Я чувствовала и жар, и лезвия, и клыки, и зубы … зубы, которые впились мне в шею и кололи, как тысячи иголок, жалили, как пчелиный рой.

Я услышала стук копыт, почувствовала холодный воздух на затылке и поняла, что на меня уже ничего не давит, а боль исчезла. Словно огромная крылатая птица, что-то опустилось сверху и окликнуло меня по имени. Это последнее, что я помню, потому что, открыв глаза, я поняла, что лежу на руках у Дамиана, а он несет меня домой.

Распахнулась дверь, на пороге стоял Алекс.

— Что случилось? — спросил он. Его глаза искали мои.

— На нее напали, — ответил Дамиан. — Ей нужен врач.

— Ей нужен я, — заверил Алекс и взял меня из рук Дамиана.

Я закричала, когда один вырывал меня, а второй не хотел отдавать. Потом Алекс пинком закрыл дверь.

Он отнес меня в спальню и уложил. Я заметила кровь на его рубашке, голова закружилась.

— Тихо, тихо … — шептал он, поворачивая мою голову, чтобы осмотреть рану.

Мне показалось, что он чуть сознание не потерял.

— Все настолько плохо?

— Нет, — ответил Алекс, но я знала, что он врет. — Просто не выношу вида крови.

Он оставил меня на пару минут и вернулся с миской теплой воды, тряпкой и бутылкой виски, которую поднес к моим губам.

— Пей! — велел он.

Я попыталась глотнуть, но только закашлялась.

— Еще, — сказал он.

Когда пожар из горла переместился в желудок, он принялся обмывать мне шею, а потом плеснул на открытую рану из бутылки. Я едва из кожи не выскочила.

— Потерпи, — попросил он. — Так надо.

Я не понимала, что Алекс собирается делать, пока не увидела, как он вдевает нитку в иголку. Когда он проткнул мне шею, я потеряла сознание.

Я пришла в себя ближе к вечеру. Алекс сидел на стуле у моей кровати, молитвенно сложив руки. Когда я пошевелилась, на его лице отразилось видимое облегчение.

На мое плечо легла его теплая рука. Он погладил меня по щеке, по волосам.

— Если ты хотела привлечь мое внимание, — прошептал он, — нужно было просто сказать.

Джозеф

В детстве брат просил завести собаку. У наших соседей был ретривер, и брат часами играл у них во дворе, пытаясь научить его переворачиваться, сидеть и даже разговаривать. Но отца раздражали любые домашние животные, поэтому я знал: как бы сильно Франц ни упрашивал, отец никогда не исполнит его желание.

Как-то ночью, осенью — мне тогда было лет десять, и мы спали с Францем в одной комнате — я услышал свист, проснулся и обнаружил сидящего на кровати Франца, а между ног у него на одеяле лежал маленький кусочек сыра. Его грызла крошечная мышь-полевка. И я увидел, как брат гладит её по спинке.

Могу уверенно заявить, что мама не из тех хозяек, что разводит в доме грызунов и вредителей. Она постоянно скребет пол, вытирает пыль и все такое. На следующий день я обнаружил, что мама меняет на постелях белье, хотя день был не прачечный.

— Эти мерзкие, грязные мыши — как только холодает, они стараются залезть в дом. Я обнаружила мышиный помет, — с содроганием призналась она. — Завтра, когда будешь идти из школы, купи пару мышеловок.

Я подумал о Франце.

— Ты собираешься их убить?

Мама удивленно взглянула на меня.

— А как еще поступать с паразитами?

Тем же вечером, когда мы ложились спать, Франц принес очередной кусочек сыра, который стащил в кухне, и положил рядом с собой на кровать.

— Я назову его Эрнст, — сказал он.

— Откуда ты знаешь, что это не Эрма?

Но Франц не ответил и скоро уже крепко спал.

Мне не спалось. Я чутко прислушивался и наконец уловил, как крошечные коготки царапают деревянный пол, а после увидел, как в лунном свете на одеяло карабкается мышонок, чтобы полакомиться оставленным Францем сыром. Однако до сыра мышонок не добежал — я схватил его и резко швырнул о стену.

От шума Франц проснулся и, когда увидел на полу своего мертвого любимца, тут же расплакался.

Я уверен, что мышь ничего не почувствовала. В конце концов, это всего лишь мышь. К тому же мама совершенно однозначно объяснила, как нужно поступать с такими созданиями.

Я сделал всего лишь то, что сделала бы мама.

Я только выполнил приказ.

Не знаю, смогу ли объяснить, каково это — внезапно почувствовать себя «золотым ребенком». Если честно, родители мало что могли сказать о Гитлере и политике Германии, но они невероятно гордились, когда герр Золлемах ставил меня в пример остальным мальчикам нашего небольшого отряда. Они больше не жаловались на мою успеваемость, потому что каждые выходные я возвращался домой с лентами победителя и похвалой от герра Золлемаха.

Положа руку на сердце, я не знаю, верили ли мои родители в философию нацистов. Отец не мог бы сражаться за Германию, даже если бы и захотел — после перенесенной в детстве неудачной операции у него осталась хромота. Если у родителей и были свои сомнения относительно гитлеровской версии великой Германии, они отдавали должное его оптимизму и надеялись, что наша страна сможет вернуть себе былое величие. Тем не менее, поскольку я был любимцем герра Золлемаха, их статус в обществе не мог не повыситься. Они были настоящими немцами, которые воспитали такого сына, как я. Ни один злопыхатель не мог «обсасывать» тот факт, что мой отец не присоединился к движению, ведь у него был такой звездный представитель местного гитлерюгенда, как я.

Каждую пятницу я ужинал у герра Золлемаха, приносил цветы его дочери. А однажды летним вечером, когда мне было шестнадцать, я потерял с ней невинность на старом шерстяном одеяле, расстеленном прямо на кукурузном поле. Герр Золлемах называл меня «сынок», как будто я уже стал членом его семьи. И вскоре после моего семнадцатилетия он рекомендовал меня в HJ - Streifendienst — особое патрульное формирование внутри гитлерюгенда. В нашу задачу входило обеспечение порядка на митингах, выявление предателей, доносы на всех, кто плохо отзывался о Гитлере, — даже если это были, как в некоторых случаях, собственные родители. Я слышал о мальчике, Вальтере Гессе, который лично сдал отца в гестапо.

Чуднó, что нацисты не приветствовали религию, однако я могу провести очень близкую аналогию, как нам с детства внушали идеи. Официальная религия Третьего рейха выражалась в попытках служить Германии — разве можно обещать равную преданность и фюреру, и Богу? Вместо празднования Рождества, например, мы отмечали день зимнего солнцестояния. Как ни крути, но ни один ребенок себе религию не выбирает, и лишь воля случая — в одеяло каких верований тебя завернут. С младенчества, когда человек еще не может думать самостоятельно, его крестят, водят в церковь, где он слушает мерное бормотание священника, который учит, что Иисус умер за наши грехи, а поскольку родители кивают и говорят, что это правда, разве можно им не верить? Герр Золлемах и остальные, кто нас учил, давали нам очень похожие наставления. Нам говорили: «Что плохо — зло. Что полезно — добро». Все предельно просто. И когда учителя вешают на доску карикатуру на еврея, указывая на черты, присущие низшим расам, мы верим им. Они же старше нас, им же наверняка виднее! Какому ребенку не хочется, чтобы его страна стала лучшей? Самой большой? Самой сильной в мире?

Однажды герр Золлемах повел Kameradschaft — Боевое сообщество — в особый поход. Вместо того чтобы выйти из города, как мы чаще всего поступали, герр Золлемах повел нас по короткой дороге, ведущей к замку Вевельсбург, который сам Генрих Гиммлер избрал официальным штабом СС.

Разумеется, нам всем был знаком этот замок, мы выросли в нем. Возвышающийся на скале над аллеей Альме, он представлял собой три башни с треугольным внутренним двором и являлся частью местной истории. Но никто из нас не бывал внутри, с тех пор как СС начали реконструкцию. Теперь уже во внутреннем дворике в футбол не поиграешь, теперь тут жила элита.

— Кто мне скажет, почему этот замок имеет такое значение? — спросил герр Золлемах, когда мы устало тащились наверх.

Первым ответил мой брат-грамотей:

— Замок имеет историческое значение, поскольку является образчиком ранней немецкой истории — Германн-херуск[25] одержал победу над римлянами в девятом году нашей эры.

Остальные мальчики заржали. В отличие от гимназии, в гитлерюгенде энциклопедические знания Франца никого не интересовали.

— Но чем этот замок важен для нас? — уточнил герр Золлемах.

Мальчик по имени Лукас, который, как и я, был членом HJ-Streifendeinst, поднял руку.

— Сейчас замок принадлежит рейхсфюреру СС, — сказал он.

Рейхсфюрер СС Гиммлер, которому подчинялись СС, вся немецкая полиция и концлагеря, посетил замок в 1933 году и в тот же день взял его в аренду на сто лет, планируя отреставрировать его для СС. В 1938 году в северной башне все еще проводилась реконструкция — мы заметили это еще на подходе.

— Гиммлер говорит, что Зал обергруппенфюреров после окончательной победы станет центром мира, — заявил герр Золлемах. — Он углубил ров и пытается отреставрировать внутреннее убранство. Ходят слухи, что сегодня он приедет сюда, чтобы проверить, как ведутся работы. Вы слышите, парни? Сам рейхсфюрер СС, прямо здесь, в Вевельсбурге!

Не знаю, как герру Золлемаху удалось добиться разрешения на вход в замок, поскольку он строго охранялся и даже лидеры Боевого сообщества местного разлива не имели привычки вращаться в высших эшелонах национал-социалистической партии. Но когда мы подошли, герр Золлемах отдал салют, и стражи отсалютовали ему в ответ.

— Вернер, — обратился к одному из них герр Золлемах, — какой волнующий день, верно?

— Вы вовремя, — ответил солдат. — Как Мария? А девочки?

Мне следовало бы знать, что герр Золлемах никогда не полагается на случай.

Брат потянул меня за рукав, чтобы привлечь внимание к стоящему посреди двора человеку, который обращался к группе офицеров:

— Кровь говорит! Законы арийской избранности благоволят тем, кто сильнее, умнее, добродетельнее, чем его менее совершенные соплеменники. Преданность. Послушание. Правда. Долг. Братство. Вот краеугольные камни древнего рыцарского сословия и будущих СС[26].

Если честно, я не понимал, о чем он говорит, но по почтению, которое демонстрировали окружающие, решил, что это, должно быть, и есть сам Гиммлер. Однако этот худощавый, сердитый человек больше походил на служащего банка, чем на начальника немецкой полиции.

И тут я осознал, что он тычет в меня пальцем.

— Вот ты, парень! — Он поманил меня к себе.

Я шагнул вперед и отсалютовал, как нас учили на собраниях.

— Ты отсюда родом?

— Так точно, рейхсфюрер, — ответил я. — Я член патрульной службы гитлерюгенда.

— Так скажи мне, парень, почему страна, которая стремится к чистоте расы и к будущему в новом мире, избрала этот ветхий замок в качестве своего тренировочного центра?

Вопрос с подвохом. Очевидно, что настолько важный человек, как Гиммлер, не случайно избрал такое место, как Вевельсбург. Во рту у меня пересохло.

Стоящий рядом со мной брат закашлялся. «Хартманн», — прошептал он.

Я не понял, что он пытался мне сказать, когда шептал эту фамилию. Возможно, хотел, чтобы я представился. Чтобы Гиммлер точно знал, что за идиот стоит перед ним.

И тут я понял, что брат шептал вовсе не «Хартманн». Он говорил «Германн».

— Потому что это не ветхий замок.

Гиммлер медленно улыбнулся.

— Продолжай.

— Именно здесь Германн-херуск сражался с римлянами и одержал победу. И хотя остальные народы стали частью Священной Римской империи, немецкое своеобразие осталось нетронутым. Как случится и с нами, когда мы опять выиграем войну.

Гиммлер прищурился.

— Как тебя зовут, парень?

— Командир боевого сообщества Хартманн, — ответил я.

Он прошел через толпу и положил руку мне на плечо.

— Воин, ученый, лидер — все в одном. Вот это будущее Германии! — Когда толпа с приветственными возгласами расступилась, он подтолкнул меня вперед. — Пойдешь со мной, — велел он.

Он повел меня вниз по ступеням в die Gruft (подвал). В подвале замка, где все еще велась реконструкция, находилось круглое помещение. Посредине в пол была вмонтирована газовая труба. По периметру комнаты располагалось двенадцать ниш, в каждой свой пьедестал.

— Здесь все заканчивается, — сказал Гиммлер. Голос в этом маленьком помещении звучал глухо. — Прах к праху, земля к земле.

— Рейхсфюрер!

— Здесь и я буду после окончательной победы. Здесь найдут приют все двенадцать главных генералов СС. — Он повернулся ко мне. — Возможно, пришло время такому умному молодому человеку, как ты, стремиться к подобным высотам.

В этот момент я решил вступить в партию.

***

В той же мере, в какой герр Золлемах гордился тем, что я стал одним из СС-штурмманнов[27], мама моя была раздавлена. Она тревожилась обо мне, когда угроза войны обострилась. Но в равной степени она боялась за моего брата, который в свои восемнадцать лет продолжал жить, с головой погрузившись в книги, и которого я больше не смогу защищать.

Они с отцом устроили небольшие проводы накануне моей отправки с одним из отрядов подразделения «Мертвая голова» в концентрационный лагерь Заксенхаузен. Пришли соседи и друзья. Один из соседей, герр Шеффт, который работал в местной газете, сфотографировал, как я задуваю свечи на шоколадном торте, испеченном мамой, — вот этот снимок, мама позже переслала мне его по почте, и я до сих пор его храню. Я часто смотрю на эту фотографию. Видите, какой я на ней счастливый? Не только потому, что уже занес вилку над тарелкой в предвкушении чего-то очень вкусного. И не только потому, что я пил пиво, как настоящий мужчина, а не мальчишка. А потому, что для меня все еще было впереди. Это последний снимок, где в моем взгляде не сквозит понимание и осмысление происходящего.

Один из приятелей отца начал напевать: «Hoch soll er leben, hoch soll er leben, dreimal hoch!» («Долгих лет ему жизни, долгих лет ему жизни, три раза ура!») Неожиданно распахнулась дверь и, дрожа от возбуждения, вбежал младший братишка моего друга Лукаса.

— Герр Золлемах говорит, что мы должны немедленно явиться, — сказал он. — И форму не надевать.

Вот это было любопытно: мы всегда с большой гордостью носили свою форму. И мама не очень-то хотела отпускать нас среди ночи. Но все члены гитлерюгенда, включая Франца и меня, последовали приказу. Мы побежали в местный клуб, где проводили свои собрания, и увидели одетого так же, как и мы, в гражданское герра Золлемаха. Перед клубом стоял грузовик, похожий на те, на которых ездят военные, с откинутым задним бортом и скамейками в кузове, чтобы было где сесть. Мы загрузились в кузов, и по обрывкам информации, полученной от других парней, я узнал, что немецкого дипломата по имени фон Рат убил какой-то польский еврей, и сам фюрер заявил, что не сможет удержать немецкий народ от спонтанных актов возмездия. Когда грузовик подъезжал к Падерборну, всего в нескольких километрах от Вевельсбурга, улицы были заполнены вооруженными кувалдами и топорами людьми.

— Здесь живет Артур, — прошептал мне Франц, имея в виду своего бывшего школьного приятеля.

Это меня ничуть не удивило. Последний раз я был в Падерборне год назад, когда отец ездил покупать подарок маме на Рождество — пару модных кожаных сапожек, сшитых сапожником-евреем.

Нам приказали:

1. Не портить имущество немцев-неевреев, не угрожать их жизни.

2. Не разграблять еврейские дома и магазины, а только ломать.

3. Иностранцы — даже если они евреи — не должны подвергаться насилию.

Герр Золлемах вложил мне в руку тяжелую лопату.

— Вперед, Райнер, — сказал он, — накажи этих свиней по заслугам!

Темноту ночи разрезало пламя факелов. Воздух был наполнен криками и дымом. Словно непрекращающийся дождь, слышался звон бьющегося стекла, и осколки хрустели у нас под сапогами, когда мы бежали по городу, вопя изо всех сил и разбивая витрины магазинов. Мы вели себя дико и разнузданно, страх вместе с пó том высыхал на нашей коже. Даже Франц, который, насколько я видел, не разбил ни одной витрины, бежал раскрасневшийся, со слипшимися от пота волосами — затянутый в водоворот безумия толпы.

Было непривычно получить приказ что-то разрушать. Мы были послушными немецкими мальчиками, которые хорошо себя вели, которых мамы ругали за разбитую лампу или чашку. Мы росли в крайней бедности и потому понимали ценность чужих вещей. И все же этот мир, наполненный огнем и неразберихой, стал последним доказательством того, что мы попали, как Алиса, в Зазеркалье. Все перевернулось с ног на голову, все изменилось. И доказательство тому — сверкающие осколки у нас под ногами.

Наконец мы добежали до дома, куда я заходил с отцом, — до крошечной сапожной мастерской. Я подпрыгнул, ухватился за вывеску, рванул её, и она осталась болтаться на одной цепи. Я ударил острием лопаты в витрину, просунул её через торчащие острые стекла, вытащил обувь — десяток пар сапог, туфель-лодочек, мокасин — и швырнул их в лужу. Члены штурмовых отрядов стучали в дома, вытаскивали хозяев прямо в пижамах и ночных сорочках на улицу и гнали в центр города. Они сбивались небольшими группками, закрывая собой детей. Одного отца заставили раздеться до белья и танцевать перед солдатами.

— Kann ich jetzt gehen? — молил мужчина, вращаясь как заведенный. («Теперь я могу идти?»)

Не знаю, что на меня нашло, но я подошел к семье этого мужчины. Его жена, наверное, заметив мою гладкую, небритую кожу и юное лицо, вцепилась в мой сапог.

— Bitte, die sollen aufhö ren! — взмолилась она. («Пожалуйста, заставьте их остановиться!»)

Она рыдала, цеплялась за мои брюки, хватала за руку. Я не хотел, чтобы на меня попали её слезы, сопли и слюни. Её горячее дыхание и пустые слова упали мне в ладонь.

И я поступил так, как велел инстинкт. Оттолкнул её ногой.

Как говорил в тот день рейхсфюрер СС: «Голос крови». Я не хотел бить эту еврейку. Я о ней вообще, если честно, не думал. Я защищал себя.

И в ту же секунду я понял, зачем вся эта ночь. Дело не в жестокости, не в погромах, не в прилюдном унижении. Эти меры стали своеобразным посланием евреям, чтобы они поняли, что не имеют на нас, этнических немцев, никакого влияния — ни экономического, ни общественного, ни политического — даже после совершенного убийства.

Только на рассвете наша колонна двинулась назад в Вевельсбург. Юноши дремали друг у друга на плече, их одежда блестела от стеклянной пыли. Герр Золлемах храпел. Не спали только мы с Францем.

— Ты видел его? — спросил я.

— Артура?

Франц отрицательно покачал головой, и его белокурые волосы упали на один глаз.

— Может быть, он уже уехал. Я слышал, многие уехали из страны.

Франц взглянул на герра Золлемаха.

— Я ненавижу этого человека.

— Тс-с… — предостерег я. — Мне кажется, он слышит даже порами.

— Жопой он слышит.

— И ею наверняка тоже.

Брат едва заметно усмехнулся.

— Нервничаешь? — спросил он. — Перед отъездом?

Я нервничал, но ни за что бы в этом не признался. Негоже офицеру бояться.

— Все будет отлично, — заверил я, надеясь, что смогу и себя убедить в этом. Я ткнул его локтем в бок. — А ты смотри не влезь куда-нибудь, пока меня не будет.