Часть І 10 страница

— Не забывай, откуда ты родом, — ответил Франц.

Иногда он любил так говорить: как будто он умудренный жизнью старик в теле восемнадцатилетнего подростка.

— Ты на что намекаешь?

Франц пожал плечами.

— Что ты не обязан верить всему, что говорят. Может быть, это все неправда. Ты не должен всему верить.

— Дело в том, Франц, что я искренне верю. — Если я смогу объяснить ему свои чувства, может, он перестанет быть белой вороной на собраниях гитлерюгенда, когда меня не будет рядом. И чем меньше он будет выделяться, тем меньше его будут дразнить. — Сегодня ночью задача была не в том, чтобы наказать евреев. Евреи — это сопутствующие потери. Суть в том, чтобы мы оставались в безопасности. Мы, немцы.

— Сила не в том, чтобы совершить что-то ужасное с тем, кто слабее тебя, Райнер. Сила в том, чтобы, имея возможность совершить что-то ужасное, иметь мужество этого не делать. — Он повернулся ко мне. — Помнишь мышонка, который жил в нашей спальне много лет назад?

— И что?

Франц встретился со мной взглядом.

— Помнишь. Того, которого ты убил, — сказал он. — Я прощаю тебя.

— Я не просил у тебя прощения! — заявил я.

Брат пожал плечами.

— Но это не значит, что ты не хотел бы его получить.

Первому убитому мною человеку я выстрелил в спину.

Я больше не работал в концентрационном лагере. В августе 1939 года наши подразделения «Мертвая голова» отозвали из Заксенхаузена и послали с немецкими войсками. Было 20 сентября. Я помню это точно, потому что это день рождения Франца, а у меня не было ни времени, ни возможности написать и поздравить брата. Семь дней назад мы вошли в Польшу вслед за основными войсками. Путь наш лежал из Острово через Калиш, Турек, Жуки, Кросневице, Клодава, Пшедбуш, Влоцлавек, Дембрице, Быдгощ, Выжиск, Зарникау и наконец Ходзеж. Мы обязаны были подавлять любое оказанное нам сопротивление.

Однажды мы занимались тем, для чего нас, собственно, сюда и отправили: обыскивали дома, сгоняли в одно место бунтовщиков, брали под арест всех подозрительных: евреев, поляков, активистов. Еще один солдат, Урбрехт — парень с похожим на квашню лицом и слабым желудком — сопровождал меня в этом местечке. Стояла мерзкая, дождливая погода. И у меня сел голос от крика на этих тупых поляков, которые не понимали немецкого: приходилось постоянно орать, чтобы они вставали и присоединялись к остальным. Семья состояла из матери, девочки лет десяти и мальчика-подростка. Мы искали отца семейства, который являлся лидером местной еврейской общины. Но в доме больше никого не было — так после расспросов заявил Урбрехт. Я орал женщине в лицо, допытывался, где спрятался её муж, но она молчала. А потом вдруг упала на колени и зарыдала, указывая в сторону дома. У меня чудовищно разболелась голова.

Сын все никак не мог её успокоить. Я ткнул её в спину ружьем, чтобы они вставали, но женщина продолжала сидеть на коленях в грязной луже. Когда Урбрехт рывком поднял женщину, мальчик побежал к дому.

Я понятия не имел, зачем он это сделал. Откуда мне было знать, может быть, Урбрехт не заметил оружия. И я поступил так, как меня учили: выстрелил.

Вот мальчик бежит — и в следующую секунду уже нет. Звук выстрела оглушил. Сперва я вообще ничего не слышал. А потом слух вернулся.

Крики были негромкими и цеплялись друг за друга, как вагоны поездов. Я перешагнул через сломанное тельце мальчика и вошел в кухню. Не понимаю, как этот идиот Урбрехт не заметил лежащего в корзине для белья ребенка, который теперь проснулся и орал во все горло.

Говорите что хотите о бесчеловечности отрядов «Мертвая голова» во время вторжения в Польшу, но я отдал женщине ребенка и только потом погнал её к остальным.

Начинали мы с синагог.

Наш командир, штандартенфюрер Ностиц, объяснил нам суть «еврейской акции», которую мы должны были проводить во Влоцлавеке. Действия наши были во многом похожи на то, чем мы занимались с герром Золлемахом в Падерборне почти год назад, но в большем масштабе. Мы сгоняли еврейских лидеров, заставляли их мыть туалеты талитами[28] и рыть канавы между лужами воды. Некоторые солдаты избивали стариков, которые шли недостаточно быстро, или кололи их штыками, а другие это фотографировали. Мы заставляли религиозных лидеров сбривать бороды, швырять священные книги в грязь. У нас был динамит, мы взрывали синагоги и поджигали их. Били витрины еврейских магазинов и загоняли толпы евреев в камеры. Лидеров еврейской общины выстраивали в шеренгу прямо на улице и расстреливали. Происходящее напоминало хаос: воздух рассекал дождь из стекла; лопались трубы, и вода заливала улицы; лошади вставали на дыбы, переворачивая телеги; булыжная мостовая от крови становилась красной. Поляки, гражданское население, приветствовало нас криками. Им евреи на их земле надоели так же, как и нам, немцам.

После двух дней «акции» штандартенфюрер приказал сформировать две штурмовые бригады из батальона для выполнения особого задания. Полиция и служба безопасности составили список, куда были внесены имена представителей интеллигенции и лидеров сопротивления в Познани и Померании. Мы должны были найти и уничтожить этих людей.

Быть избранным почиталось за честь. Но я начал понимать истинные масштабы этой операции, только приехав в Быдгощ. «Список смертников» не уместился на одном листе бумаги. В нем было восемьсот человек. Целый том.

Откровенно говоря, найти их оказалось легко. В списке значились польские учителя, священники, лидеры националистических организаций. Некоторые были евреями, многие — нет. Всех согнали вместе. Отделили небольшую группу, чтобы рыли канаву, — они считали, что копают противотанковую траншею. Но потом к канаве подвели первую группу арестованных, и мы должны были их расстрелять. Эту обязанность возложили всего на шестерых из нас. Трое должны были целиться в голову, трое — в сердце. Прозвучали выстрелы, фонтаном брызнули кровь и мозги. К краю канавы шагнула следующая группа…

Стоявшие в конце очереди видели, что происходит, и, должно быть, поняли, что, поворачиваясь к нам, солдатам, они смотрят в лицо смерти. Тем не менее большинство даже не пытались спастись, не пытались избежать своей участи. Свидетельствовало это о неимоверной глупости или о беспрецедентной храбрости, не знаю.

Один подросток смотрел прямо на меня, когда я вскидывал ружье к плечу. Поднял руку, ткнул в себя пальцем и на безупречном немецком произнес: «Neunzehn». («Девятнадцать».)

После первых пятидесяти я перестал смотреть им в лицо.

***

После того как в Польше я продемонстрировал стойкость духа, меня послали в гитлерюгенд-СС в Бад-Тольце — школу подготовки офицеров. Перед отправкой в школу мне предоставили трехнедельный отпуск, и я поехал домой.

Прошел всего год, а я стал совершенно другим человеком. Когда уезжал — был еще ребенком, теперь же я превратился во взрослого мужчину. Я вырывал вопящего ребенка из рук матери. Убивал своих сверстников, мальчишек и девчонок, и даже детей значительно младше. Я привык брать то, что хочу и когда хочу. Пребывание в родительском доме раздражало, я чувствовал себя здесь неуютно.

Мой брат, напротив, считал наш маленький домик в Вевельсбурге подарком небес. Он был лучшим учеником своего класса в гимназии и собирался поступать в университет. Хотел стать писателем, а если не получится, то профессором. Казалось, он не понимал элементарных вещей: Германия начала войну, все изменилось. Все наши детские мечты остались в прошлом, принесены в жертву великому будущему страны.

Франц получил повестку, в которой ему предписывалось явиться в военкомат, и швырнул её в огонь. Как будто таким образом он мог оградить себя от того, что СС его найдет и заставит туда пойти!

— Им такие, как я, не нужны, — сказал он за обедом.

— Нужны все годные к военной службе мужчины, — ответил я.

Мама боялась, что Франца примут за политического противника режима Третьего рейха, а не просто воздержавшегося. Я не мог её винить. Я знал, что происходит с политическими противниками рейха. Они исчезали.

В первый же день после возвращения домой я проснулся и увидел, как в окна струится солнечный свет, а на краю моей узкой кровати сидит мама. Франц уже ушел в гимназию. Я проспал почти до обеда.

Я натянул одеяло до подбородка.

— Что-то случилось?

Мама склонила голову.

— Когда ты только родился, я постоянно наблюдала, как ты спишь, — сказала она. — Твой отец считал, что я сошла с ума. Но я верила: если отвернусь, ты можешь забыть сделать очередной вдох.

— Я уже не ребенок, — напомнил я.

— Да, — согласилась мама, — не ребенок. Но это не значит, что я перестала за тебя волноваться. — Она прикусила губу. — Тебя там не обижают?

Разве я мог рассказать маме о том, чем занимался? Как я выбивал двери в еврейские дома, забирал радиоприемники, ценные вещи — все, что могло пригодиться на войне… Как избил старика раввина за то, что он молился после наступления комендантского часа… Разве я мог рассказать о мужчинах, женщинах и детях, которых мы сгоняли посреди ночи и расстреливали?

Как было объяснить ей, что я напивался до беспамятства, чтобы меня не преследовали образы тех, кого я убил днем? Или рассказать, что в перерыве между расстрелами я садился на край ямы, свесив ноги, и чувствовал, как болит от отдачи плечо? Как я выкуривал сигарету, дулом автомата указывая, куда поставить следующую партию заключенных, чтобы они падали туда, куда нужно. Потом я стрелял. И меткость не имела значения, хотя нас учили не тратить зря патроны. Две пули в голову — слишком много. Ударной волной голову едва не отрывало от тела.

— А вдруг тебя в Польше ранят? — спросила она.

— Меня могли ранить и в Германии, — напомнил я. — Мама, я очень осторожен.

Мама коснулась моей руки.

— Не хочу, чтобы пролилась кровь Хартманнов.

По её лицу я сразу понял, что она думала о Франце.

— С ним все будет хорошо, — заверил я маму. — Существуют специальные отряды, которые возглавляют люди с докторской степенью. В СС найдется место и для ученых.

Лицо мамы просветлело.

— Может быть, ты расскажешь об этом брату?

Она ушла, пообещав приготовить обед, достойный короля, поскольку завтрак я уже проспал. Я принял душ и переоделся в гражданское, прекрасно осознавая, что теперь даже по осанке во мне угадывался солдат.

Когда я покончил с едой, которую приготовила мама, в доме царила тишина. Отец был на работе, мама — на собрании волонтеров в церкви, у Франца до двух занятия. Я мог бы прогуляться по городу, но мне не хотелось выходить на люди. Поэтому я вернулся в спальню, которую мы делили с братом.

На его письменном столе стояла деревяшка — грубо вырезанный небольшой оборотень. Рядом с промокательной бумагой стояли еще две фигуры различной степени готовности. И еще вампир со скрещенными руками и запрокинутой головой. В мое отсутствие братишка стал искусным мастером.

Я держал вампира, большим пальцем пробуя остроту его зубов, когда услышал голос Франца:

— Что ты делаешь?

Я обернулся.

— Ничего.

— Это мое! — возмутился он, вырывая фигурки у меня из рук.

— С каких пор ты занялся резьбой по дереву?

— С тех пор, как решил сделать себе шахматы, — ответил Франц.

Он отвернулся и принялся что-то искать на книжных полках. Как некоторые люди собирают марки и монеты, Франц коллекционировал книги. Они наводнили полки, письменный стол и стопками лежали у него под кроватью. Он никогда не отдавал книги в церковь, на благотворительную распродажу, потому что, по его словам, не знал, не захочет ли еще раз перечитать их. Я наблюдал за тем, как он достает стопку книг ужасов из узкой щели между стеной и письменным столом. «Крымский волк». «Жажда крови». «Охота»…

— Кто читает такую ерунду? — удивился я.

— А тебе какое дело? — Франц высыпал содержимое портфеля на кровать и вместо учебников положил книги. — Вернусь попозже. Нужно выгулять Отто, собаку Мюллеров.

Я совершенно не удивился, что Франц взялся за такую странную работу; удивило меня другое — что собака Мюллеров до сих пор жива.

— Собираешься ему почитать?

Франц промолчал. Я пожал плечами и устроился на узком матрасе с одной из его книжек. Я трижды прочел одно и то же предложение, когда услышал щелчок входной двери, подошел к окну и увидел, как брат переходит улицу.

Он прошел мимо дома Мюллеров.

Я спустился вниз, выскользнул на улицу и, используя знания, полученные на занятиях по тактической подготовке, несколько минут незамеченным шел за Францем к дому, который был мне незнаком. Я понятия не имел, кто его хозяин, но было ясно, что в доме никто не живет. Ставни были закрыты, сам дом находился в плачевном состоянии. Однако, когда Франц постучал, его немедленно впустили.

Я ждал минут пятнадцать, прячась за живой изгородью. Когда мой брат снова появился, портфель его был пуст.

Я вышел из-за кустарника.

— Ты что здесь забыл, Франц?

Он прошел мимо меня.

— Носил книги другу. Насколько мне известно, это не преступление.

— Тогда почему ты соврал, что выгуливаешь собаку?

Брат не ответил, но на его щеках вспыхнули два ярко-красных пятна.

— Кто там живет, что ты не хочешь, чтобы знали о твоих визитах? — Я удивленно приподнял бровь и усмехнулся, решив, что братишка в мое отсутствие стал дамским угодником. — Это девушка? Неужели тебя наконец-то стало волновать что-то еще, кроме рифмованного метра? — Я шутливо схватил Франца за плечо, но он отпрянул.

— Прекрати!

— Ах, бедняжка! Если бы ты поговорил со мной, я бы посоветовал тебе принести ей конфеты, а не книги…

— Это не девушка! — выпалил Франц. — Это Артур Гольдман. Он здесь живет.

Я не сразу понял, что он говорит о мальчике-еврее, своем однокласснике из гимназии.

Большинство евреев уехали из нашего города. Не знаю, куда они направились — в большие города, может быть, в Берлин… Если честно, меня их судьба совершенно не волновала. Однако, похоже, она волновала моего брата.

— О господи! И поэтому ты не хочешь идти в СС? Потому что любишь евреев?

— Не будь идиотом…

— Это не я идиот, Франц! — возразил я. — Не я вожу дружбу с врагами рейха!

— Он мой друг. Он не ходит в школу, поэтому я ношу ему книги. Вот и все.

— У тебя брат, который вот-вот станет офицером СС, — негромко произнес я. — Перестань водиться с жидами!

— Нет, — ответил брат.

Нет.

Нет!

Я уже и не помнил, когда мне кто-нибудь отказывал.

Я схватил его за горло.

— И как, по-твоему, это будет выглядеть, когда о вашей дружбе узнает гестапо? После всего, что я сделал, чтобы защитить тебя, ты готов разрушить мою карьеру! — Я ослабил хватку, и Франц, согнувшись, закашлялся. — Брат, будь мужчиной! Хоть однажды за свою никчемную жизнь будь, черт побери, мужчиной!

Он отпрянул от меня.

— Райнер, в кого ты превратился!

Я нащупал в кармане сигарету, прикурил, затянулся.

— Возможно, я погорячился, — признал я, смягчившись. — Но я должен тебя предупредить… — Я выпустил колечко дыма. — Скажи Артуру, что больше не можешь к нему приходить. Или я сделаю так, что тебе некого будет навещать.

Спокойное лицо брата дрогнуло. Он смотрел на меня с выражением, которое я настолько часто видел за минувший год, что у меня выработался к нему иммунитет.

— Пожалуйста, — взмолился Франц, — ты этого не сделаешь!

— Если ты действительно хочешь спасти своего друга, держись от него подальше, — посоветовал я.

Через две ночи я проснулся оттого, что брат сжал мою шею.

— Ты обманул, — прошипел он. — Ты обещал ничего не делать Артуру!

— И ты солгал, — ответил я. — Иначе откуда бы ты знал, что они уехали?

Было несложно посеять семена нетерпимости, дать семье понять, что они здесь нежеланные жители. Я, если честно, не заставлял их уезжать из города. Они руководствовались только инстинктом, чувством самосохранения. Я поступил так, потому что знал: там, где я силен, мой брат слабак, и он будет продолжать навещать Артура. Вот и доказательство того, что я поступил правильно. Сегодня это книги, завтра будет еда. Деньги. Убежище. Этого я допустить не мог.

— Я сделал тебе одолжение, — стиснув зубы, произнес я.

Брат ослабил хватку. В неярком свете луны я рассмотрел на его лице выражение, которого не видел прежде. Глаза у него были черные и пустые, зубы яростно стиснуты. Создавалось впечатление, что в эту секунду он готов меня убить.

Я понял, что мама может не волноваться. Даже если Франца силой приведут в военкомат, даже если он так и не поступит в университет и его, как и меня, отправят на курсы офицеров; даже если он будет сражаться на передовой — он сможет выжить в этой войне.

Больше мы об Артуре Гольдмане не заговаривали.

За месяцы, проведенные в гитлерюгенде, я изучил книгу «Майн кампф» — «Моя борьба», участвовал в военных стратегических играх, сдавал бесконечные экзамены, на основании которых исключался каждый третий курсант нашей программы. У нас были занятия по тактике, ориентированию на местности и по карте, строевая и политическая подготовка, стрелковая подготовка. Мы изучали технические достижения в области вооружения, ходили на стрельбища, зубрили иерархию СС и полиции. Нас учили управлять танком, выживать в дикой природе, чинить сломанный автомобиль… Из нас воспитали солдат, обладающих знаниями, решимостью и выносливостью выше среднего. В 1940 году я окончил школу в звании младшего лейтенанта СС, унтерштурмфюрера. Меня командировали в центральное представительство в Польше, и я служил там до 24 апреля 1941 года, когда была сформирована первая пехотная бригада СС.

Мы являлись специальным подразделением СС, подчиненным непосредственно личному штабу рейхсфюрера СС, и нас использовали для расстрелов мирного населения. Будучи унтерштурмфюрером, я руководил одной из пятнадцати операций, которые проводил 8-й пехотный полк СС, подчиненный вермахту. Мы продвигались по северной Украине, от Дубно к Ровно и Житомиру. Делали мы все то же самое, что и в Польше несколько лет назад, с одним исключением — еврейских лидеров и политических противников оставалось все меньше.

Мой начальник, гаумпштурмфюрер Фолькель, отдавал приказы сгонять всех политически неугодных, всех этнически неполноценных — цыган, например, и евреев — мужчин, женщин, детей. Мы должны были забирать все ценные вещи и одежду, выводить их в поле или к рвам в окрестностях завоеванных деревень и городов и уничтожать.

Reinigungsaktionen (акции по зачистке) происходили следующим образом: мы приказывали евреям явиться в определенное место — в школу, тюрьму или на завод — и отводили их туда, где все было подготовлено заранее. Некоторые из этих мест были естественными рвами, другие — вырыты самими заключенными. После того как они отдавали одежду и ценности, мы отводили их к яме. Будучи командиром подразделения, я отдавал приказ, а добровольцы и унтер-офицеры, солдаты СС, поднимали карабины и стреляли арестованным в затылок. Перед тем как подвести к яме очередную группу, трупы сбрасывали вниз.

Я ходил между тел, находил тех, кто еще шевелился, и делал контрольный выстрел.

Я не задумывался над тем, что делаю. Да и как я мог думать? Человек раздет донага, ему кричат, чтобы он быстрее бежал к яме, а рядом бегут его дети. Он смотрит вниз, видит родных и друзей, которые умерли за минуту до него, и ждет своего часа. Потом чувствует, как в затылок вонзается пуля, как на него валится тело незнакомого человека… Думать — значит допускать, что мы убиваем людей, а для нас это были не люди. Иначе что бы они сказали о нас?

Поэтому после каждой такой акции мы напивались до беспамятства, а потом нам снились кошмары: после того как все тела оказывались в яме, оттуда начинал бить кровавый гейзер… Мы напивались, чтобы не чувствовать зловония, исходившего от трупов. Мы пили до тех пор, пока перед мысленным взором не переставал появляться, словно вытатуированный в памяти, ребенок, который выбрался из-под завала сплетенных тел и, окровавленный, бегал вокруг ямы, плакал и звал родителей, пока я не положил конец нашим страданиям и не пристрелил его…

Некоторые сходили с ума, и я боялся, что меня может постигнуть та же участь. Среди нас был лейтенант, чей боец однажды ночью вышел из лагеря и застрелился. На следующий день этот лейтенант отказался — просто взял и отказался! — стрелять в арестованных. Фолькель отправил его на передовую.

В июле Фолькель сообщил нам, что будет проводиться операция на дороге между Ровно и Житомиром. Туда согнали восемьсот евреев.

Несмотря на то что я подробно объяснил солдатам, как себя вести и куда стрелять, когда к краю ямы подвели третью группу людей — голых, дрожащих, рыдающих, — один из моих солдат, Шульц, «поплыл». Он отбросил винтовку и опустился на землю.

Я приказал ему встать и взять оружие.

— Чего вы ждете? — рявкнул я на солдат и выстрелил первым. Показал пример. Так же я поступил со следующими тремя группами и только стискивал зубы, когда на мою форму брызгали кровь и мозги.

Шульца убрали с первой линии. СС не нужны на переднем фланге люди, которые не могут выстрелить.

Тем же вечером мои солдаты отправились кутить в местную пивнушку, а я остался сидеть на улице, вслушиваясь в восхитительную тишину. Ни свиста пуль, ни криков, ни плача… У меня была бутылка виски, которую я успел за два часа высосать почти полностью. В пивную я не совался, пока мои солдаты оттуда не ушли, пошатываясь и опираясь друг на друга. Я полагал, что в пивнушке уже никого нет, но там кутили еще человек шесть офицеров, а в углу перед одним из столиков стоял Фолькель. Перед ним сидела Анника Бельзер, которая сопровождала гауптштурмфюрера везде. Исполнительная секретарша была намного моложе самого Фолькеля и его оставшейся дома жены. А еще она ужасно печатала. Все в 8-м пехотном полку знали, для чего её наняли и почему гауптштурмфюреру необходима была эта секретарша, даже когда полк перебрасывали. У Анники были волосы невероятного платинового оттенка, она сильно красилась и в данный момент плакала. На моих глазах Фолькель засунул ей в рот дуло своего пистолета.

Остальные присутствующие в пивной не обращали на них внимания, по крайней мере делали вид, что не обращают, — никому не хотелось связываться с командиром полка.

— Тогда, может, — сказал Фолькель, взводя курок, — заставишь пистолет «встать»?

— Что вы делаете? — крикнул я.

Фолькель оглянулся через плечо.

— А-а, Хартманн… Думаешь, если у тебя есть подчиненные, то ты можешь указывать и мне?

— Пистолет не «встанет»… И вы её застрелите?

Он повернулся ко мне, губы дрогнули в улыбке.

— Не тебе же одному веселиться…

Тут совсем другое дело: то евреи, а эта девушка — немка.

— Если нажмете на спусковой крючок, — негромко произнес я, хотя сердце колотилось настолько сильно, что я чувствовал, как подрагивает тяжелый шерстяной мундир, — об этом узнает оберштурмбанфюрер.

— Если об этом станет известно оберштурмбанфюреру, — ответил Фолькель, — я буду знать, кто меня сдал, верно?

Он вытащил пистолет у Анники изо рта и наотмашь ударил её по лицу. Она упала на колени, с трудом встала и убежала. Фолькель подошел к группе офицеров СС и начал с ними пить.

Внезапно у меня разболелась голова. Мне не хотелось оставаться там, вообще не хотелось быть в Украине. Мне было всего двадцать три года. Мне хотелось сидеть в кухне у мамы, за столом, есть её суп с ветчиной. Хотелось смотреть, как по улицам ходят красивые девушки на высоких каблуках. Хотелось целоваться с одной из них на мощеной аллее за лавкой мясника.

Мне хотелось быть юношей, у которого впереди вся жизнь, а не солдатом, который каждый божий день сталкивается со смертью и каждую ночь отчищает форму от кишок.

Я, пошатываясь, вышел из пивной и краем глаза заметил какую-то вспышку света. Это была секретарша, её волосы блеснули в свете уличного фонаря.

— Мой рыцарь в сияющих доспехах… — произнесла она, вытаскивая сигарету.

Я помог ей прикурить.

— Он обидел тебя?

— Не больше, чем обычно, — пожала она плечами.

Как по мановению волшебной палочки, двери пивнушки распахнулись, и вышел Фолькель. Он ухватил её за подбородок и поцеловал в губы.

— Идем, моя дорогая, — сказал он чарующим голосом. — Ты же не станешь сердиться на меня всю ночь, верно?

— Никогда, — ответила она. — Только дай я докурю.

Он взглянул на меня и снова исчез в пивнушке.

— Он неплохой человек, — сказала Анника.

— Тогда почему ты позволяешь ему так с собой обращаться?

Анника посмотрела мне прямо в глаза.

— Тебя я могу спросить о том же, — ответила она.

На следующий день казалось, что никакой ссоры и не было. Когда мы приехали в Звягель, то в наших акциях стали использовать пулеметы вместо винтовок. Солдаты сгоняли бесконечные потоки евреев во рвы. На этот раз их было так много, две тысячи! Чтобы расстрелять всех, понадобилось целых два дня.

Не было смысла пересыпать песком ряды тел, и подразделения сгоняли евреев прямо на их расстрелянных родных и близких — некоторые все еще продолжали корчиться в предсмертной агонии. Я слышал, как они шептали друг другу успокаивающие слова за секунду до того, как сами умирали.

В одной из последних групп оказалась мать с ребенком. В этом не было ничего необычного — я повидал тысячи таких семей. Но эта мать… Она баюкала маленькую девочку и говорила, чтобы та не смотрела, не открывала глазки. Она положила малышку между двумя телами, как будто укладывала на ночь. А потом запела.

Слов я не понимал, но узнал мелодию. Эту же колыбельную в детстве пела нам с братом мама, только на другом языке. Малышка тоже подпевала.

— Nite farhaltn … — пела еврейка. («Не останавливайся…»)

Я отдал приказ, и застрекотал пулемет, вздрогнула земля под ногами. Но когда огонь прекратился и у меня в ушах перестало звенеть, я услышал, что девочка продолжает петь.

Она была вся липкая от крови, и голос её больше напоминал шепот, но мелодия поднималась, как мыльные пузыри. Я прошелся по яме и прицелился в нее. Она лежала, уткнувшись лицом в мамино плечо, но когда почувствовала, что я навис над ней, подняла голову.

Я выстрелил в тело её мертвой матери.

Потом раздался еще один выстрел, и песня стихла.

Рядом со мной Фолькель прятал в кобуру пистолет.

— Целься лучше! — велел он.

Я провел в Первом пехотном полку СС три месяца, и меня постоянно преследовали кошмары. Я садился завтракать и видел в противоположном конце комнаты призраки расстрелянных. Смотрел на свою выстиранную, безупречно чистую форму и замечал места, куда попала кровь. По вечерам я напивался до беспамятства, потому что опаснее всего были эти несколько часов перед сном.

И даже после того, как в Звягеле был расстрелян последний еврей и Фолькель похвалил нас за отлично проделанную работу, я продолжал слышать пение той девочки. Она была погребена под бесчисленными телами своих односельчан, но ветер играл ветвями деревьев, как на скрипке, и я снова и снова слышал её колыбельную. Её голос засел в моих ушах, словно шум океана.

В тот вечер я начал пить рано и пропустил ужин. Пивная плыла перед глазами, и, казалось, с каждой выпитой стопкой я все больше врастал в стул, на котором сидел. Я даже подумал, не вздремнуть ли прямо здесь, на липком столе, который никогда начисто не вытирался.

Не знаю, сколько времени прошло, когда появилась она, Анника. Открыв глаза, я понял, что сижу, прижавшись щекой к деревянному столу, а она устроилась сбоку и смотрит на меня.

— Ты в порядке? — спросил она.

Я поднял голову, которая казалась чугунной, и перед глазами все поплыло.

— Похоже, тебе самому домой не добраться, — сказала Анника.

Потом помогла мне встать, хотя я никуда не хотел идти. Она говорила без умолку и потащила меня из бара туда, где я останусь один на один со своими воспоминаниями. Я принялся вырываться, что было совсем нетрудно, поскольку я был намного выше и сильнее её.

Анника сжалась, ожидая удара. Подумала, что я такой же, как Фолькель.

От одного этого у меня в голове прояснилось.

— Я не хочу домой, — признался я.

Не помню, как мы добрались до её квартиры. Там были ступеньки, но я был не в состоянии их преодолеть. Понятия не имею, кто меня раздел. Понятия не имею, что потом произошло, — о чем, скажу вам откровенно, очень-очень жалею.

С абсолютной ясностью помню одно: как проснулся от холодного поцелуя пистолета в лоб. Надо мной навис Фолькель.

— У меня для тебя сюрприз, — сказал Алекс, когда я вошла в кухню. — Садись.

Я уселась на стул, глядя, как напряглись мышцы на его спине, когда он открывал заслонку кирпичной печи и что-то оттуда доставал.

— Закрой глаза, — попросил он. — Не подглядывай.

— Если это новый рецепт, я все же надеюсь, что ты испек наш обычный заказ…

— Ладно, — перебил меня Алекс, находясь так близко, что я чувствовала тепло его тела. — Теперь можно смотреть.

Я открыла глаза. Алекс стоял с раскрытой ладонью. На ней лежала булочка, в точности похожая на те, что раньше пек для меня отец. От одного этого хотелось расплакаться.

Я уже чувствовала запах корицы и шоколада.

— Откуда ты узнал? — спросила я.

— В тот вечер, когда я зашивал тебе шею, ты напилась и много болтала. — Он улыбнулся. — Пообещай, что съешь все до крошки.

Я разломила булочку. Пар, словно тайна, окутал нас. Мякоть была немного розоватой, теплой, похожей на плоть.