Часть III 3 страница

Например, меня.

Хорошо, ладно, она мне приглянулась. Или, может быть, понравилась её выпечка. Или её хриплый голос — она даже не подозревает, насколько он сексуален.

Это чувство застало меня врасплох. Я всю жизнь разыскиваю людей, которые желают оставаться ненайденными, но мне повезло значительно меньше, когда я встретил человека, с которым хотел бы какое-то время не расставаться.

Я кладу дело в портфель и пытаюсь выбросить эти мысли из головы. Может быть, мама права и мне действительно необходим массаж или любая друга форма релаксации, чтобы я смог разделять работу и личную жизнь?

Однако всем моим лучшим побуждениям не суждено сбыться, когда я приезжаю к Сейдж и вижу, что она меня ждет. На ней обрезанные короткие джинсовые шорты, как у красотки Дэйзи Мей. Я не могу отвести взгляд от её длинных, загорелых, мускулистых ног.

— Что? — спрашивает она, опуская глаза на свои икры. — Я порезалась, когда брила ноги?

— Нет. Ты само совершенство. Я хочу сказать, выглядишь великолепно. То есть… — Я качаю головой. — Ты сегодня утром разговаривала с бабушкой?

— Да. — Сейдж заводит меня в дом. — Она немного боится, но ждет нас.

Вчера вечером перед нашим отъездом Минка согласилась посмотреть фотографии.

— Я постараюсь, чтобы все прошло максимально безболезненно, — обещаю я.

Дом Сейдж — визуальное воплощение любимого свитера, который ты постоянно ищешь в ящике, потому что он необычайно удобен. Диван мягкий, свет приглушенный. И всегда что-то печется.

В таком месте присядешь на минутку, а очнешься — прошло уже несколько лет, и ты так никуда и не уходил.

Её жилище совершенно не похоже на мою квартиру в Вашингтоне, где много черной кожи, хрома, прямых углов.

— Мне нравится твой дом, — признаюсь я.

Она удивленно смотрит на меня.

— Ты же заходил вчера.

— Знаю. Здесь просто… очень уютно.

Сейдж оглядывается.

— Моя мама была мастерицей притягивать в дом людей. — Она явно собирается продолжить, но неожиданно замолкает.

— Хочешь сказать, что ты другая, — догадываюсь я.

Она пожимает плечами.

— Я мастерица людей отталкивать.

— Не всех, — возражаю я, и мы оба понимаем, что я намекаю на вчерашний вечер.

Сейдж колеблется, как будто не решается что-то сказать, потом разворачивается и уходит в кухню.

— На каком цвете ты остановился?

— Цвете?

— Каким будешь ногти красить.

Она протягивает мне чашку чая. Я делаю глоток и понимаю, что она добавила молока, но не положила сахара — именно такой чай я заказывал вчера в кафе. Из-за этого — она запомнила такую мелочь! — мне захотелось сбежать.

— Собирался пойти с вишневым, но это так по-фэбээровски, — отвечаю я. — Слишком вульгарно для нас, чиновников Министерства юстиции.

— Мудрое решение.

— А ты? — интересуюсь я. — Почерпнула что-нибудь умное из журнала «Пипл»?

— Я поступила так, как ты мне велел, — отвечает она, и внезапно её настроение портится. — Поехала к Джозефу.

— И?

— Я не могу… Не могу с ним разговаривать и делать вид, что не знаю того, что знаю сейчас. — Сейдж качает головой. — Наверное, он на меня обиделся.

И тут звонит мой мобильный. Высвечивается номер начальства.

— Я должен ответить, — извиняюсь я и выхожу в гостиную.

Начальник спрашивает о материально-технической стороне докладной записки, которую я подготовил по другому делу. Я ввожу его в курс внесенных изменений, объясняю, почему они были сделаны, заканчиваю разговор и возвращаюсь в кухню. Сейдж уже пьет кофе и внимательно читает первую страницу дела Райнера Хартманна.

— Что ты делаешь? — восклицаю я. — Это секретная информация!

Она поднимает голову — олененок, попавший в свет автомобильных фар.

— Хотела посмотреть, смогу ли я его узнать.

Я хватаю папку. Я не имею права показывать ей дело Райнера, она гражданское лицо, но все же открываю первую страницу, где указаны имя, адрес, дата рождения, группа крови и есть фотография.

— Смотри, — предлагаю я взглянуть на снимок: волосы на пробор, блеклые глаза, которые и разглядеть нельзя.

— Он совершенно не похож на нынешнего Джозефа, — бормочет Сейдж. — Не знаю, смогла бы я узнать его во время опознания.

— Что ж, — отвечаю я, — будем надеяться, что твоя бабушка другого мнения.

Однажды мой историк, Шимран, принес снимок Анжелины Джоли. Фото было сделано айфоном на одной из вечеринок. Повсюду висели воздушные шарики, на столе именинный пирог, а на переднем плане надувала губы Анжелина.

— Ничего себе! — присвистнул я. — Где ты это снял?

— Она моя двоюродная сестра.

— Анжелина Джоли твоя сестра? — удивился я.

— Нет, — ответил Шимран. — Но моя сестра похожа на нее как две капли воды, разве не так?

Опознание часто с треском проваливается, это самое слабое звено в доказательной базе обвинения. Именно поэтому анализ ДНК постоянно отменяет обвинительные приговоры насильникам, которых опознали жертвы. Варианты черт лица весьма ограничены, а человек склонен допускать ошибки в своих оценках. Для тех, кто работает на Министерство юстиции, это большая проблема, особенно когда пытаешься провести опознание непосредственным свидетелем преступления.

Трость Минки висит на краю стола, где стоят стеклянная чашка с чаем и пустая тарелка. Я сижу рядом. Дейзи, сиделка, стоит, скрестив руки на груди, в дверях кухни.

— Вуаля! — восклицает Сейдж и кладет на блюдо идеально выпеченную булочку.

Сверху на ней узелок. Поверхность украшают кристаллики сахара. Я должен подождать, пока Минка её разломит, чтобы узнать, что внутри корица и шоколад, — именно такую булочку когда-то пек для нее отец.

— Я подумала, что ты скучаешь по булочкам, — говорит Сейдж.

Минка охает. Вертит крошечную булочку в руках.

— Ты испекла? Но как…

— Догадалась, — признается Сейдж.

Когда она успела её испечь? Наверное, утром, после встречи с Джозефом. Я не свожу глаз с лица Сейдж, когда её бабушка разламывает булочку и кусает.

— Точно, как пек папа, — вздыхает Минка. — Как я их запомнила…

— На вашу память я и рассчитываю. — Я чувствую, что настал подходящий момент. — Знаю, вам нелегко, я очень ценю ваше согласие. Вы готовы?

Я жду, когда Минка посмотрит мне в глаза. Она кивает.

Я раскладываю перед ней фотографии восьми нацистов — военных преступников. Женевра превзошла себя и в скорости, и в щепетильности. Фотография Райнера Хартманна — та, на которую чуть раньше смотрела в досье Сейдж, — лежит слева в нижнем ряду. Еще четыре фотографии в верхнем ряду и три рядом. На всех снимках мужчины приблизительно одинаковой внешности, в одинаковых нацистских формах. Таким образом я прошу Минку сравнивать яблоки с яблоками. Если бы фото Райнера было единственным снимком человека в форме, опознание можно было бы считать предвзятым.

Сидящая рядом с бабушкой Сейдж тоже смотрит на разложенные снимки. У всех немцев одинаково зачесанные на пробор гладкие светлые волосы, как у Райнера Хартманна. Все смотрят в одну точку. Они похожи на молодых актеров фильмов сороковых годов — гладко выбритые, с решительными подбородками, просто красавчики. Вот только фильмы ужасов были документальными.

— Необязательно среди них есть снимок человека, которого вы встречали в лагере, Минка, но мне хотелось бы, чтобы вы внимательно взглянули на лица. Возможно, какое-то покажется вам знакомым…

— Мы не знали их по именам.

— Это не важно.

Она проводит пальцем над всеми восемью снимками, как будто нацеливает в лоб каждого пистолет. Это игра моего воображения или она задерживается над портретом Райнера Хартманна?

— Слишком тяжело, — признается Минка, качая головой. Отодвигает разложенные снимки. — Больше ничего не хочу вспоминать.

— Понимаю, но…

— Вы не понимаете! — перебивает она. — Вы не просто просите меня указать на снимок. Вы просите проделать дыру в плотине, потому что вам хочется пить, даже если в процессе этого я сама утону.

— Пожалуйста, — молю я, но Минка закрывает лицо руками.

Мý ка на лице Сейдж еще сильнее, чем у Минки. Это и есть любовь, верно? Когда тебе больнее видеть страдания другого, чем страдать самому.

— Мы закончили! — заявляет Сейдж. — Прости, Лео, но я не могу подвергать бабушку этому испытанию.

— Пусть она сама примет решение, — предлагаю я.

Минка уже отвернулась, погрузившись в воспоминания. Дейзи, которая, словно ангел мщения, мечет в меня громы и молнии, подбегает и обнимает свою хрупкую подопечную.

— Хотите отдохнуть, миссис Минка? Похоже, вам необходимо прилечь.

Она помогает бабушке Сейдж встать, протягивает ей трость, ведет по коридору.

Сейдж, которая глядит им вслед, кажется, будто её рвут на части.

— Я не должна была тебя сюда приводить, — шепчет она.

— Сейдж, я видел подобное и раньше. Увидеть своего обидчика — это шок. У других узников была такая же реакция, но они смогли собраться и провести законное опознание. Знаю, она более полувека прятала в себе эти чувства. Я понимаю. Вижу, что больно отдирать пластырь от раны.

— Это не пластырь, — возражает Сейдж. — Ты режешь по живому без анестезии. Мне, если честно, плевать, через что прошли остальные узники концлагерей. Меня волнует только бабушка.

Она вскакивает и бежит по коридору, я остаюсь один с подборкой фотографий.

Я смотрю на снимки, на лицо Райнера Хартманна. Ничто не указывает на то, что внутри скрывается чудовище.

Недоеденная булочка лежит на тарелке, разломленная пополам, как разбитое сердце. Я вздыхаю и лезу в портфель, собираясь спрятать фотографии. Но в последнее мгновение передумываю. Беру тарелку с недоеденной булочкой и отправляюсь в спальню Минки. Делаю глубокий вдох, стучу. Минка сидит в мягком кресле, ноги уложены на оттоманку.

— Сейдж, перестань суетиться, — сердито говорит она, когда Дейзи открывает мне дверь. — Со мной все в порядке!

Мне она нравится — есть еще порох в пороховницах! Мне нравится, что в какой-то момент она твердая, как кремень, а в другой — мягкая, как замша. Именно это и помогло ей пережить самую страшную эру в истории. Уверен, именно поэтому она и живет.

И это передалось её внучке, даже если сама Сейдж об этом не подозревает.

Обе вскидывают головы, когда я вхожу с булочкой и фотографиями.

— Ты, наверное, шутишь… — бормочет Сейдж.

— Минка, — говорю я, протягивая тарелку. — Я решил, что вы захотите её съесть. Сейдж не поленилась и испекла её, потому что верила: она вас немного успокоит. Именно этого я сегодня и добиваюсь. Нечестно требовать от вас воскрешать пережитое. Но и нечестно по отношению к вам продолжать жить в стране, где вам приходится ходить по одной земле, дышать одним воздухом с бывшими мучителями. Помогите мне, Минка, пожалуйста.

Сейдж встает.

— Лео, — сухо говорит она, — выйди отсюда немедленно!

— Подожди, подожди.

Минка делает знак, чтобы я подошел, и протягивает руку к фотографиям.

Тарелка с булочкой стоит у нее на коленях. В руках она держит подборку снимков. Проводит по каждому пальцами, как будто имена мужчин написаны шрифтом Брайля. Медленно подносит палец к фотографии Райнера Хартманна. Дважды стучит по его лицу.

— Это он.

— Кто?

Она поднимает голову.

— Я же вам говорила. Мы не знали эсэсовцев по именам.

— Но лицо вы узнали?

— Я бы узнала его где угодно, — отвечает Минка. — Я бы никогда не забыла человека, который убил мою лучшую подругу.

Мы обедаем у Минки сэндвичами с тунцом. Я рассказываю, как дед учил меня играть в бридж и как плохо у меня получалось.

— Мы проиграли вчистую, — говорю я. — Поэтому, когда мы ушли, я спросил у дедушки, как должен был сдавать ему карты. Он ответил: «Так, как будто это делает кто-то другой».

Минка смеется.

— Однажды вы приедете, Лео, и мы сыграем в бридж. Я научу вас всем тонкостям игры.

— Договорились, — обещаю я. Вытираю рот салфеткой. — И спасибо за… за все. Но нам с Сейдж, по всей видимости, уже пора.

Она обнимает бабушку на прощание. Минка чуть крепче, чем обычно, прижимает внучку к себе — так, я видел, поступают все, пережившие ужасы войны. Как будто они боятся потерять то хорошее, что есть в их жизни.

Я пожимаю её прохладные и хрупкие, как опавшие листья, руки.

— То, что вы сделали сегодня… Я даже не могу выразить вам свою признательность. Но…

— Но это еще не конец, — договаривает за меня Минка. — Вы хотите, чтобы я явилась в суд и снова прошла эту процедуру.

— Если вы готовы, то да, — признаюсь я. — В прошлом свидетельские показания выживших узников были невероятно важны. А ваши показания — это не просто опознание. Вы собственными глазами видели, как он совершил убийство.

— Мне придется с ним встречаться?

Я замолкаю в нерешительности.

— Если не хотите, мы можем записать ваши показания на видео.

Минка смотрит на меня.

— Кто будет присутствовать?

— Я. Историк из моего отдела. Оператор. Адвокат со стороны защиты. И, если пожелаете, Сейдж.

Она кивает.

— Это я смогу сделать. Но если мне придется с ним встречаться… не думаю… — Её голос обрывается.

Я киваю, уважая её решение. Поддавшись порыву, на прощание целую Минку в щеку.

— Вы настоящее чудо!

В машине Сейдж набрасывается на меня.

— Ну? Что дальше? Ты получил то, что хотел, так ведь?

— Даже больше, чем необходимо. Твоя бабушка — золотая жила. Одно дело — опознать преступника и указать на лагерфюрера. Она сделала больше: рассказала нам подробности из досье этого эсэсовца, о которых никто, за исключением моего отдела, не знал.

Сейдж качает головой.

— Не понимаю.

— Это может показаться нелепым, но в концлагерях запрещалось убивать заключенных, не совершивших ничего недозволенного. На немцев, нарушавших правила, накладывались письменные административные взыскания. Одно дело — застрелить узника, у которого не было сил подняться, но убить узника без всякой на то причины означало убить рабочего, а нацистам нужны были рабочие руки. Само собой разумеется, начальству было совершенно плевать на узников, оно только шлепало провинившегося офицера по рукам, но время от времени в личных делах эсэсовцев встречаются упоминания об этой дисциплинарной процедуре. — Я смотрю на Сейдж. — В деле Райнера Хартманна целый абзац посвящен тому, что он предстал перед комиссией за несанкционированное убийство заключенной.

— Дары? — спросила Сейдж.

Я киваю.

— Вкупе с показаниями твоей бабушки это неопровержимая улика, что человек, которого она опознала, и человек, который утверждает, что он Райнер Хартманн, — одно и то же лицо.

— Почему ты не рассказал мне о том, что это было в личном деле?

— Потому что у тебя нет специального допуска, — отвечаю я. — И потому, что не хотел рисковать, не хотел, чтобы ты каким-то образом повлияла на показания бабушки.

Сейдж откидывается на спинку сиденья.

— Значит, он говорил правду. Джозеф… Райнер… Как его ни называй.

— Похоже на то.

Я вижу, как на лице у Сейдж отражается буря эмоций, когда она пытается примерить образ Джозефа Вебера на Райнера Хартманна. Почему-то, когда получаешь подтверждение своим догадкам, все воспринимается иначе. И Сейдж тоже борется, не хочет предавать человека, которого считала своим другом.

— Ты правильно поступила, — уверяю я, — что обратилась ко мне. То, чего он у тебя просит, — не справедливость. Справедливость — вот она где!

Она даже не смотрит на меня.

— Ты его сразу арестуешь?

— Нет. Я еду домой.

Сейдж тут же вскидывает голову.

— Прямо сейчас?

Я киваю.

— Нужно еще многое сделать, прежде чем двигаться дальше.

Я не хочу уезжать. Если честно, я бы хотел пригласить Сейдж на ужин. Хотел бы посмотреть, как она печет что-то на скорую руку. Я просто хочу смотреть на нее. Точка.

— Значит, ты едешь в аэропорт? — уточняет Сейдж.

Неужели она расстроилась, когда услышала о моем отъезде?

Что-то я не врубаюсь в ситуацию… У нее есть парень. Так уж получилось, что он женат, но главное, что Сейдж сейчас не ищет новых отношений.

— Да, — отвечаю я. — Сейчас позвоню секретарше. Вероятно, есть какой-нибудь рейс в округ Колумбия в районе обеда.

«Попроси меня остаться», — мысленно умоляю я.

Мы встречаемся взглядами.

— Раз тебе пора, наверное, нужно завести машину.

Я вспыхиваю от смущения. Затянувшаяся пауза возникла не из-за невысказанных слов, просто двигатель не завели.

Неожиданно у Сейдж звонит телефон. Она хмурится, ерзает на сиденье, чтобы достать трубку из кармана шорт.

— Да, это Сейдж Зингер. — Её глаза округляются. — Как он? Что случилось? Я… Да, поняла. Спасибо. — Она заканчивает разговор и смотрит на телефон в руке, как на гранату. — Звонили из больницы. К ним привезли Джозефа.

Мы прятались под навесом сарая, где у Баруха Бейлера хранились дрова, и оттуда нам было все прекрасно видно: закованного в цепи Казимира на сбитом на скорую руку эшафоте и дикую ярость в глазах Дамиана, когда он кричал на юношу, да так, что брызгал слюной ему в лицо. Опьяненный властью, Дамиан обращался к жителям деревушки, собравшимся под ярко-голубым небом. Их капитан караула обнаружил не одного, а двух преступников. Значит, теперь они в безопасности? Могут продолжать жить своей обыденной жизнью?

Неужели только я одна понимала, что это невозможно?

Нет. Алекс это тоже понимал. Именно поэтому он попытался искупить грехи брата.

— Друзья мои! — произнес Дамиан, простирая руки. — Мы сломили чудовище! — Гул толпы поглотил его слова. — Мы сейчас похороним упыря так, как его надлежало предать земле в первый раз: лицом вниз на перекрестке дорог, с дубовым колом в сердце.

Находившийся рядом со мной Алекс занервничал. Я успокоила его мягким прикосновением к руке.

— Успокойся, — прошептала я. — Неужели ты не видишь, что тебя заманивают в западню?

— Мой брат сам не справится. Это не оправдывает того, что он сделал, но я не могу не попытаться…

Дамиан поманил стоявшего за спиной солдата.

— Сперва мы убедимся, что он навсегда останется мертвым. И есть единственный способ это сделать.

Солдат со страшной изогнутой косой шагнул вперед. Лезвие блестело, как драгоценный камень. Он занес косу над головой, и Казимир прищурился от яркого света, пытаясь разглядеть, что же над ним происходит.

— Три, — начал обратный отсчет Дамиан, — два. — Он повернулся, посмотрел прямо на кусты, в которых мы прятались, и я поняла, что он знает о нашем присутствии. — Один.

Лезвие просвистело по воздуху — крик железа! — и голова Казимира одним ударом была отсечена от тела.

Эшафот затопило кровью. Она хлынула через деревянный край и ручейками потекла на землю, под ноги собравшимся.

— Не-е-ет! — закричал Алекс.

Рванулся от меня, побежал к возвышению, и солдаты тут же набросились на него. Он больше не был человеком. Он кусался, рвал когтями, с невиданной силой отшвырнул от себя семерых. Толпа бросилась врассыпную. Когда Дамиан остался один, без своего «почетного» эскорта, Алекс шагнул вперед и зарычал.

Дамиан поднял меч. А потом отбросил его и побежал.

Алекс догнал Дамиана на полдороги к деревенской площади. Он схватил капитана и перевернул на спину, чтобы последним, что тот увидит, было чистое синее небо. И одним движением вырвал у него сердце.

Сейдж

В больницах пахнет смертью. Слишком чисто, слишком прохладно. Как только я вхожу — трех лет как не бывало, и я опять вижу, как у меня на глазах умирает мама.

Мы с Лео стоим в коридоре у больничной палаты. Врачи сообщили нам, что Джозефа привезли, промыли желудок. По всей видимости, какие-то лекарства оказали на его организм побочное действие, и курьер социальной службы, занимающийся доставкой горячих обедов инвалидам и престарелым на дом, обнаружил его на полу без сознания. Я тут же думаю: «А где сейчас Ева? Кто о ней позаботится?»

Лео в палату не пустили, но для меня сделали исключение. Джозеф указал, что я его ближайшая родственница, — довольно необычно родство с человеком, которого ты просишь тебя убить.

— Не люблю больницы, — говорю я.

— А кто их любит?

— Я не знаю, что делать, — шепчу я.

— Ты должна его разговорить, — отвечает Лео.

— Я должна убедить его выздоравливать, чтобы вы смогли выслать его из страны? Чтобы он умер в тюремной камере?

Лео задумывается над моими словами.

— Да, после того, как суд вынесет приговор.

Его прямота в очередной раз обескураживает меня. Я киваю, собираюсь с духом и вхожу в палату Джозефа.

Несмотря на то, что говорила бабушка, несмотря на фотографии, которые предъявлял Лео, Джозеф всего лишь старик, только оболочка того изверга, каким он когда-то был. Глядя на тощие руки и ноги, торчащие из-под бледно-голубого больничного халата, на взъерошенные седые волосы, трудно представить, что этот человек когда-то держал в страхе других.

Джозеф спит, закинув левую руку за голову. Отчетливо виден шрам, который он показывал мне раньше, на внутренней стороне предплечья: блестящее темное пятно размером с монету с неровными краями. Я оглядываюсь через плечо на стоящего в коридоре Лео. Он поднимает руку, давая мне знать, что все видит.

Мобильным телефоном я фотографирую шрам Джозефа, чтобы позже показать Лео.

В палату входит медсестра, и я поспешно прячу телефон в карман шортов.

— Вы та девушка, о которой он говорил? — спрашивает она. — Корица, верно?

— Сейдж, — весело поправляю я, гадая, видела ли она, как я фотографировала. — Тоже пряность, но из другой банки.

Медсестра подозрительно смотрит на меня.

— Знаете, вашему другу, мистеру Веберу, очень повезло, что его так быстро обнаружили.

«Это я должна была его найти!»

Эта мысль пронзает меня, словно удар кинжалом. Как верный друг я должна была быть рядом, когда была ему нужна. Но вместо этого я затеяла с ним ссору и поспешно выбежала из дома.

Проблема в том, что Джозеф Вебер — мой друг. А Райнер Хартманн — враг. И что мне прикажете делать теперь, если это оказался один и тот же человек?

— Что с ним произошло? — спрашиваю я.

— Съел заменитель соли, когда принимал альдактон — слабительное мягкого действия. От этого уровень калия в организме скакнул до заоблачных высот. А могло закончиться сердечным приступом.

Я сажусь на край кровати, беру Джозефа за руку. Вокруг запястья у него больничный браслет: «Джозеф Вебер, дата рождения: 20 апреля 1918 г. Группа крови: III (+)».

Если бы они только знали, что он не тот, за кого себя выдает.

Пальцы Джозефа слегка подергиваются, и я роняю его руку, словно обжегшись.

— Ты пришла, — хрипит он.

— Конечно, пришла.

— А Ева?

— Я заберу её к себе. С ней все будет в порядке.

— Мистер Вебер, — вмешивается сестра, — как себя чувствуете? Болит где-нибудь?

Он качает головой.

— Не могли бы вы оставить нас на минутку? — прошу я.

Медсестра кивает.

— Через пять минут приду, померяю температуру и давление, — говорит она.

Мы оба ждем её ухода.

— Вы нарочно это сделали, да? — шепчу я.

— Я не дурак. Провизор предупредил меня о побочных эффектах. Я решил сделать вид, что забыл об этом.

— Почему?

— Если вы не поможете мне умереть, я должен сделать это сам. Но я так и знал — все бесполезно! — Он жестом указывает на больничную палату. — Я же рассказывал вам раньше… Это мое наказание. Что бы я ни делал, всегда выживаю.

— Я никогда не говорила, что не стану вам помогать, — отвечаю я.

— Вы злитесь на меня за то, что я сказал правду.

— Да, — признаюсь я. — Злюсь. Все это тяжело было услышать.

— Вы выбежали из моего дома…

— Джозеф, вы жили с этим семьдесят лет. Вы должны дать мне больше, чем пять минут, чтобы переварить полученную информацию. — Я понижаю голос. — То, что вы делали… то, что, по вашим словам, вы совершили… вызывает у меня тошноту. Но если я сейчас… ну, вы понимаете… сделаю то, о чем вы просите… я совершу это в запале злости, ослепленная ненавистью. И ничем не буду отличаться от вас.

— Знал, что вы обидитесь, — признался Джозеф, — но я к вам не первой обратился.

Меня удивляет это признание. Значит, в нашем городе есть еще человек, который знает, что совершил Джозеф… И этот человек не выдал его полиции?

— К вашей маме, — продолжает Джозеф. — Её я первую попросил.

У меня перехватывает дыхание.

— Вы знали мою маму?

— Познакомился несколько лет назад, когда преподавал в старших классах. Учитель религиоведения пригласил её рассказать об иудаизме. На перемене я встретил её в учительской. Мельком. Она сказала, что её трудно назвать настоящей иудейкой. Но лучше такая, чем никакой.

Очень похоже на мою маму. Я даже припоминаю, как она собиралась выступать в школе у сестры. Держу пари, мои сестры сейчас многое бы отдали, чтобы почувствовать подобную близость с мамой. От таких мыслей в горле пересохло.

— Мы разговорились. Она, разумеется, обратила внимание на мой акцент, сказала, что её свекровь была узницей концлагеря в Польше.

Я отмечаю, что он употребляет прошедшее время, когда говорит о бабушке. Я не поправляю. Не хочу, чтобы он вообще о ней что-нибудь знал.

— И что вы ей сказали?

— Что меня на время войны отослали учиться за границу. Я чувствовал, что наша встреча — не случайность. Она не только была еврейкой, но и, пусть через мужа, оказалась связанной с узниками лагерей. Еще никогда я так близко не подбирался к прощению.

Я представляю, какой будет реакция Лео: «Один еврей не может заменить другого … »

— Вы хотели попросить, чтобы она вас убила?

— Помогла мне умереть, — поправляет Джозеф. — Но потом я узнал, что она умерла. А после встретил вас. Сначала я не знал, что вы её дочь, но, когда это обнаружилось, сразу догадался: мы встретились неспроста! Я понимал, что должен попросить вас сделать то, о чем так и не успел попросить вашу мать. — В его голубых глазах стоят слезы. — Я не могу умереть. Никогда не умру. Наверно, моя уверенность смешна. Но это правда.

Я ловлю себя на том, что думаю о бабушкиной истории, об упыре, который молил о том, чтобы его пощадили и освободили, и тогда ему не придется скитаться вечно.

— Вы совсем не похожи на вампира, Джозеф….

— Это не значит, что меня не проклинали. Посмотрите на меня. Я уже давно должен был умереть. Несколько раз. Я был заперт почти семьдесят лет, и все эти семьдесят лет искал ключи. Может быть, у вас они есть.

Лео сказал бы, что Джозеф преследует меня и мою семью.

Лео сказал бы, что даже сейчас Джозеф рассматривает евреев как единственный способ уйти из жизни. Не как живых людей, а как пешки.

Но если ты ищешь прощения, разве это автоматически не означает, что ты не можешь быть чудовищем?

Интересно, что мама думала о Джозефе Вебере?

Я тянусь к его руке. К руке, которая держала пистолет, которым он убил лучшую подругу бабушки и одному Богу известно, скольких еще.

— Я сделаю это, — обещаю я, хотя не уверена, лгу ли ради Лео или говорю чистую правду от себя.

Мы с Лео едем к Джозефу домой, но входить внутрь он отказывается.

— Без ордера на арест? Ни за что на свете!

По-моему, он преувеличивает. Я приехала всего лишь забрать собаку, а не искать порочащие документы. Запасные ключи Джозеф хранит под фигуркой каменной лягушки, которая украшает его порог. Когда я открываю дверь, Ева с неистовым лаем мчится мне навстречу.

— Все хорошо, — уверяю я маленькую таксу. — С ним все будет в порядке.

По крайней мере, сегодня.

Кто заберет собаку, если его выдадут Германии?

В кухне полный беспорядок. Тарелка перевернута и разбита, еды нет (похоже, полакомилась Ева); стул перевернут. На столе заменитель соли, который, должно быть, и ел Джозеф.

Я ставлю на место стул, убираю осколки тарелки, подметаю пол. Потом выбрасываю заменитель соли в мусор, мою стоящую в раковине посуду, вытираю стол. Роюсь в кладовке Джозефа в поисках еды для Евы. Там хранятся овсянка быстрого приготовления, «Райс-а-Рони» — смесь быстрого приготовления из вермишели, риса и приправ, горчица, макароны-спиральки. По меньшей мере три упаковки чипсов. Все кажется таким… обычным, хотя откуда мне знать, чем питается бывший нацист.

В поисках переноски или подстилки для собаки я оказываюсь на пороге спальни Джозефа. Постель аккуратно застелена белым одеялом, простыня в крошечных фиалках. В комнате два комода, на одном из них шкатулка с драгоценностями и женская щетка для волос. На одной прикроватной тумбочке будильник, телефон и игрушка для собаки. На другой — роман Элисы Хоффман[56], между страниц лежит закладка. Рядом с книгой баночка крема для рук с запахом розы.

Есть в этом что-то душераздирающее — неспособность Джозефа избавиться от вещей, которые напоминают ему о жене. Но этот человек, который любил свою жену, любит свою собаку, питается полуфабрикатами, не моргнув глазом, убивал других людей.

Я беру собачью игрушку — при этом Ева крутится у меня под ногами — и направляюсь к машине, где меня ждет Лео. Мы едем ко мне домой. Собаку я держу на коленях — она спокойно грызет обтрепанные штанины моих шорт.

— Он сказал, что был знаком с мамой, — говорю я Лео.