Встреча с Куонгом

Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего».* (*Иоан. 15: 15)

Итак, закончилось пребывание в девачане, закрылась последняя страница в истории жизни личности, воплощавшейся более ста двадцати веков назад и получившей тогда как позитивный, так и негативный опыт в рамках социальных законов и обычаев страны, которую современный мир - до экспедиции «Челленджера» и «Дельфина» - считал всего лишь мифом. В ту эпоху жил я - человек, которого читатель, следивший за развитием событий до этого момента, знает под атлантическим именем Цельм, означавшим - «Живу ради любви».

Юный горец Цельм был одержим желанием добиться, чтобы его имя засияло среди имен благородных людей Земли. И ему сопутствовал успех: он достиг материального благосостояния, высокого социального и политического положения в своей стране. Если он и потерпел кое в чем неудачу, если его нравственная позиция в некотором смысле и была ущербной, то во всех других отношениях эта жизнь достойна одобрения. Правда, за одну ошибку Цельм дорого заплатил, и расплата длилась долгие-долгие годы. Но теперь она позади, и я приглашаю тебя, читатель, обратиться к истории иной личности – личности Уолтера Пирсона, моего собственного скромного «я». Цельм с гордостью носил звание гражданина Посейдонии, я же с не меньшей гордостью заявляю: «Я - гражданин Америки!»

После эпидемии, унесшей жизни обоих моих родителей, я осиротел, но был еще так мал, что никак не мог осознать их смерть и лишь горестно переживал одиночество. Ребенком я часто плакал, умоляя, чтобы мне разрешили увидеть папу и маму, и никак не мог взять в толк смысла ответа: «Они умерли, они ушли».

Сиротское детство представляло столь резкий контраст с младенчеством, наполненным родительской лаской, что мое врожденное стремление к странствиям и поискам лучшей доли усилилось, и в возрасте двенадцати лет я нанялся юнгой на судно. Я рвался вперед, к исполнению своих желаний и только много лет спустя понял, какие трудности скрывались за мечтами о путешествиях и жизни моряка, но мне необходимо было научиться мужественно выносить все испытания и невзгоды.

Мои сноровка, исполнительность и честность помогали в службе, и уже в восемнадцать лет я стал первым помощником капитана на британском торговом судне. Такое положение давало замечательную возможность в свободное время изучать те книги, которые капитан - человек образованный - имел на борту, и я не преминул использовать их наилучшим образом, обсуждая все, что узнал из них, с этим человеком, проявлявшим к моей судьбе неподдельный интерес. За одно изобретение, о котором с благодарностью говорили мореплаватели и которому многие из тех, чья жизнь проходит среди океанских волн, были обязаны спасением, я получил неплохое вознаграждение. Так что еще до совершеннолетия ваш покорный слуга располагал деньгами, принесшими после разумного вложения сумму, которую, в свою очередь, можно было смело положить в банк, обеспечив себе определенный доход на всю жизнь. Я оставил морскую службу и море, но лишь для того, чтобы насладиться путешествиями по суше. Мне уже довелось побывать в крупных портах многих государств и теперь стоило обратиться к изучению своей собственной страны.

1865-66-й годы прошли на золотых приисках в Калифорнии, что заметно увеличило мое состояние. Я скитался там после демобилизации из армии Кэмберлэнда, прослужив два года в этом знаменитом корпусе в период гражданской войны, которой обязан потерей двух пальцев - их оторвало осколком снаряда в битве у Миссионерского кряжа. После окончания этой печальной войны, в которой отец поднимал руку на сына, а брат шел против брата, я вскоре оказался в своем родном городе Вашингтоне, в округе Колумбия, а два месяца спустя был уже далеко, в Калифорнии, в одном из самых прекрасных горных районов с компанией золотоискателей.

Наши доходы оказались так велики, что вскоре физический труд стал нам в тягость и мы наняли работников. Среди них был и человек из Китая. Я говорю «человек из Китая», потому что с самого начала он определенно отличался от тех, кого называли «кули», и выглядел весьма достойно. В городе, в двух-трех милях от прииска было много «кули», но Куонг не имел с ними ничего общего и никогда не общался с этими соотечественниками. Ему были совсем не свойственны их примитивные привычки набивать желудки, пить джин или курить опий.

Куонг носил ту же одежду, что всегда отличает китайцев от прочих народностей, но черты его лица не были столь же ярко выраженными. Высокий выдающийся лоб, благородной формы череп, красиво очерченные брови и изящная шея свидетельствовали о том, что это человек сильного характера, из духовной касты, необычайно восприимчивый и с тонкой нервной организацией. Его спокойные, ясные светло-серые глаза - о, что это были за глаза! - смотрели мягко, открыто, безмятежно. В характере Куонга честность и добросовестность сочетались с милосердием, умением прощать и постоянной готовностью терпимо относиться к ошибкам ближних. Его речь понимали все, с кем он имел дело, хотя мне иногда казалось, что ломаный английский, приправленный китайскими оборотами, в устах любого другого его соотечественника превратился бы в невразумительную тарабарщину. Таким был этот замечательный человек, которого звали Чин или Куонг (его прозвище) и которому в знак уважения и верности дружбе я посвящаю следующие страницы.

Наняв людей, мы с партнерами поселились в городе, хотя на шахте постоянно оставался кто-то из нас в качестве наблюдателя. Труд организовали по сменам, так что каждая из групп рабочих была занята лишь половину дня, хотя это никак не отражалось на их зарплате, не снижало ее. Столь простая мера помогла нам обрести искреннюю преданность наемных работников, ибо они увидели, что мы не стремимся выжимать из них все соки, считаемся с их потребностями, словом, обращаемся с ними как с людьми, а не как с вьючными животными. Такое бережное отношение принесло гораздо лучший результат, чем если бы мы заставляли их работать на пределе сил каждый час дня. Для меня это было естественно - обращаться со своими ближними так, как я бы хотел, чтобы обращались со мной, если бы я оказался на их месте.

Никто из белых на прииске не имел ни малейшего возражения по поводу работы вместе с Куонгом, многие соглашались, что он и в самом деле не походил на язычника, и были правы. Его поведение, отношение ко всем, хотя и спокойное, даже несколько сдержанное, было уважительно и человечно. Своей доброжелательностью Куонг завоевал заслуженную любовь товарищей. Они чувствовали: это - настоящий человек.

Как-то компания наняла одного работника, которому «не нравились китайские косички». Но когда через неделю новичок захворал, «презренный кули», хотя никто не просил его об этом, ухаживал за ним, как терпеливая сиделка, пока тот не оправился от недолгой, однако сильной лихорадки. Куонг просиживал рядом с больным все ночи, позволяя себе лишь короткий отдых днем, в часы, что оставались от причитавшегося ему свободного времени. И ни одного худого слова более не услышали мы от посрамленного оскорбителя кули, доброта Куонга нанесла его гордыне полное поражение. Таким образом, новичок тоже доказал, что он - настоящий человек, вместе с болезнью была излечена и язва его нетерпимости.

Не раз Чин и я проводили выходные дни вместе. Иногда мы уезжали в город, но чаще всего разворачивали своих коней в дикие горы. Без него я бы непременно заблудился там, в затененных гигантскими соснами ущельях, лежащих между нескончаемыми скальными грядами. Нередко нас застигала в пути ночь, настолько темная, что невозможно было разглядеть собственную руку, поднесенную к самому лицу. Но Куонг никогда не терялся, не сомневался, всегда точно знал дорогу. Эта его способность ориентироваться в темноте, находить верный путь и там, где не видно было даже звериных троп, изумляла и была мне в то время не совсем понятна. Только сейчас для меня все прояснилось.

Однажды подобной ночью в найденной нами пещере мне очень понадобился свет. И тогда Куонг сказал: «Вот тебе свет». Я услышал, как он отколол камень от стенки пещеры, затем вложил его мне в руку, предупредив: «Держи осторожно, но не бойся, это не убьет тебя, как молния». Нетрудно представить, что после таких слов я едва касался пальцами камня. И вдруг на остром конце обломка вспыхнул яркий огонь, осветив всю пещеру, будто солнцем! Случись со мной столь удивительная вещь несколько лет спустя, я бы сразу же назвал это электрическим светом, но затем, вспомнив, что в пещере не было ни батарей, ни динамо-машин, поступил бы точно так, как поступил тогда, - сел и уставился на чудесное сияние, напрочь забыв о том, где нахожусь. Куонг явно не собирался давать какие-либо объяснения, и хотя я сгорал от любопытства, по всей видимости, мне надлежало довольствоваться только тем, что он соблаговолил сказать.

Предпринимая подобные прогулки, мы обычно выезжали сразу после ужина, то есть в половине шестого пополудни. Если кто-нибудь и уставал, то только не Куонг. Это было еще одно его удивительное качество: ему всегда удавалось сделать больше других работников за одинаковое время. Когда ночь выдавалась лунной, мы обычно скакали по несколько часов, часто без остановки до наступления полуночи, застававшей нас иногда уже в тридцати с лишним милях от месторождения.

Как-то мы остановились в удаленном месте в ожидании утра и расседлали лошадей. Ложиться спать не хотелось, так как, несмотря на проделанный путь, мы не чувствовали себя утомленными. Куонг сел на край скалы у кромки ревущего хрустального потока и предался безмолвному созерцанию величия одиноких темных сосен и залитых лунным светом пиков. Я оставил его одного и пошел вверх по ручью до тех пор, пока, обернувшись назад, не обнаружил, что моего друга уже не видно - его скрыл крутой поворот каньона. Не обращая на это внимания, я двинулся дальше, любуясь видом открывавшихся мне гор, ребристых, древних, как само солнце.

Человек, чуткий к красоте, не может не предаться размышлениям, своего рода медитации, среди дикой природы, которой не коснулись грубые людские порядки. Но постепенно мои мысли приняли рефлективный характер и как-то незаметно окрасились мертвящей темнотой материализма. При раздумьях над таинственными философскими вопросами души - «Откуда?» и «Куда?» - меня часто охватывало отчаяние. Моему характеру была присуща религиозность, но не слепая вера. «Кто вдается в рассуждения, тот погибнет», - гремела церковь тех дней. (Впрочем, она и поныне занимает ту же позицию в том, что касается приложения разума к вере.) Вопросы, преследовавшие других, волновали и меня, иногда почти сводили с ума, однако, у меня не хватало решимости поставить их перед собой, так сказать, в полный рост - жизнь и без того казалась достаточно сложной. Но отчаяние, возникавшее время от времени из-за их неразрешенности, постепенно становилось все более острым.

Я охотно читал научные труды об исследованиях в области анатомии, физиологии, механики, знал о структуре клеток, опытах Дарвина, Гексли и пришел к тому же беспощадному заключению, к которому приходило человечество в разные века. Серое вещество мозга и белая спинномозговая субстанция, продолговатый мозг, животный магнетизм и кровь с точки зрения теории о бессознательной мозговой деятельности, которая все еще вдохновляет некоторых философов, стали восприниматься как насыщенный фосфором жир, гематин и магнитные вибрации. А отсюда следовал вывод, что любые эмоции есть всего лишь определенной формы вибрации, подобные звуковым, тепловым, световым волнам и колебаниям вообще. К примеру, моя радость - это просто трепет нервной ткани, похожий на колебания скрипичной струны, но гораздо более утонченный; горе мое - тоже пульсация, или волна.

Но такое понимание не делало переживания менее острыми. Если мое восхищение и было только пульсацией пучка волокон, произведенной клеткой, или ее ядром, в основном состоящей из фосфоризованной жировой субстанции, если это восхищение и создавало магнитное колебание, вызывая выделение небольшого количества фосфорной кислоты, а следовавшее за этим мускульное напряжение в конечном итоге вырабатывало немного угольной кислоты и других экскреторных веществ, тем не менее, это все-таки была радость! И разве мое горе от смерти друга, если оно производило точно такие же вещества, имеющие формулу, сводимую к символам РО4 и СО2 и так далее, становилось менее мучительным и менее болезненным?..

Короче говоря, всякий раз, когда я пытался разрешить свои сомнения, сводя все к элементарным материальным величинам, передо мной вставала непреодолимая глухая стена: без Бога все теряло смысл. В отчаянии я кричал: «Нет Бога, нет бессмертия, а человек отличается от устрицы только более сложной организацией». И тут же спрашивал сам себя: «Но если так считать, то что же остановит меня от совершения преступления? Застрахован ли я от похоти, от убийства? Ведь ничего не стоит убить человека, если никто не узнает, не увидит этого. Я тоже умру, когда часы жизни либо износятся, либо сломаются, и их нельзя уже будет починить. И не будет ни воскресения, ни возмездия, ибо перед смертью все едины, она уравнивает все. Может, и сам я - всего лишь сложная вибрация атомов материи, приводимой в движение, - но чем? Силой, волновой энергией, действующей в эфире. Неужели мы всего лишь марионетки, творения неуправляемых обстоятельств?.. «Кисмет», * (* Судьба (араб.))- скажет араб, и я вынужден сказать то же самое!»

Замечали ли вы, что в те минуты, когда душа угнетена и страдает, сама природа по закону таинственного соответствия как бы стремится еще более запугать человека? Мне всегда казалось, что это так. И следующий момент стал своеобразным доказательством того, что страдание души грозит опасностью и телу: на тропе передо мной возник страх - появился огромный медведь-гризли - Ursus horribilis. ** (** Букв, «медведь страшный» (лат.)) Я по-настоящему испугался, так как животное приняло угрожающую позу, а у меня не было с собой никакого оружия, кроме складного ножа. Я стал озираться вокруг в поисках дерева, на которое мог бы забраться, чтобы укрыться среди ветвей, но рядом не оказалось подходящего. Внизу по ручью, в той стороне, где остался Куонг, были рощи тополей, но ринуться туда - значило бы подвергнуть ничего не подозревавшего друга смертельной опасности. Однако, медведь заставил меня быстро выбирать - стремглав броситься прочь или быть съеденным; я повернулся и побежал. И внезапно натолкнулся на Куонга. Он остановил меня и совершенно спокойно сказал: «Не бойся, он не тронет».

Я застыл, ошеломленный, в изумлении глядя, как китаец медленно шел прямо на медведя, ярость которого внезапно сменилась покорностью, - он опустился на все четыре лапы и, казалось, ждал приближения человека. «Чин сошел с ума! - испугался я, - Ведь этот зверюга может разорвать на кусочки!» Но мой друг приблизился к животному вплотную, погладил рукой его голову и приказал: «Ложись!» Зверь мгновенно повиновался. Тогда Куонг уселся на распростертое тело гризли и стал ласкать его большие жесткие уши. Очень осторожно медведь лизнул человеческую руку, так же нежно, как звери ласкают своих детенышей.

Что это за таинственная сила, которой Чин сотворил свое чудо, мне было неведомо. Когда он зажег в пещере свет, я, конечно, поразился, но не настолько, как сейчас. К тому времени я уже кое-что знал об электричестве и возможности производства электрического света, хотя понятия не имел, что далеко не всякий электрик или химик может сделать это так, как сделал Чин. Обычной науке такое было не под силу тогда, не под силу и теперь. Но подобное «чудо» выполнимо, если использовать соответствующий оккультный метод. Оно - одно из самый первых и самых легких проявлений оккультной силы, доступных даже ученику-новичку. Я же в то время не был еще и новичком.

Между тем Куонг поднялся и, обращаясь к покоренному медведю, сказал: «Иди!» Так же послушно лохматое животное тяжело двинулось прочь, вверх по каньону и вскоре совсем пропало среди скал. По-прежнему серебрились в торжественном лунном свете валуны, темные сосны качались под легким ветерком, их ветви шептали друг другу что-то таинственное. А два человека стояли молча посреди этой сказочной ночи, погруженные в раздумья - каждый о своем. В тот момент я почувствовал, всем существом ощутил, как мала разница между людьми разных национальностей, если они - настоящие люди, и был готов публично признать Чина не просто равным себе, а превосходящим меня. В такие возвышенные мгновения людские души и познают Истину. Увы, нередко уже в следующую минуту они забывают, как эта Истина выглядела. Да и смерть способна затмить ее прежде, чем развеются тучи нелепых человеческих предрассудков. Но там, в лунном свете, небо моей души было чистым.