Соотношение мысли и чувства

Вообще говоря, два эти двигателя, две стороны человеческой натуры нередко – и не совсем беспочвенно – противопоставлялись мыслителями разных эпох и убеждений. «Ум всегда в дураках у сердца»[80], – горько сетовал Ф. де Ларошфуко. «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань», – рефлектировал по схожему поводу Пушкин. Впрочем, сам русский гений неоднократно с блеском решал это логическое противоречие. Его «Вакхическая песня», пронизанная настроением гедонизма, завершается дихотомическим снятием его: «Да здравствуют музы! Да здравствует разум!» А за его определением критики как науки следовала существенная оговорка: «Не говорю о беспристрастии – кто в критике руководствуется чем бы то ни было кроме чистой любви к искусству, тот уже нисходит в толпу, рабски управляемую низкими, корыстными побуждениями. Где нет любви к искусству, там нет и критики»[81].

Между тем сам дух литературной критики взывает о неизбежном воссоединении как будто несовместимых начал. Критик, как уже говорилось, восседающий на двух стульях, силой своего таланта сопрягает эти диалектически противоречивые и единые проявления человеческого духа. Порой эта разнонаправленность приобретает весьма драматичные формы, порой – решается во вполне умеренном ключе. В упоминавшейся выше статье «О критике» В.А. Жуковский вкладывает в уста своего протагониста простые, но точные и весомые слова: «Ссора, сражение, междуусобия – все эти ужасные слова, которыми вы окружили миролюбивое слово критика, совсем не принадлежат к её свите. Критика есть суждение, основанное на правилах образованного вкуса, беспристрастное и свободное. Вы читаете поэму, смотрите на картину, слушаете сонату – чувствуете удовольствие или неудовольствие – вот вкус; разбираете причину того и другого – вот критика»[82]. В принципе, любой критик вынужден действовать по этой простой схеме. Другой вопрос – насколько органично и искренне у него этот синтез получится.

Из понимания двойственной природы литературной критики неизбежно выводится принципиальный вопрос о соотношении чувственной природы человека и его мыслительной деятельности. То, что они находятся в диалектически скоординированном взаимодействии, отмечалось многими исследователями, как теоретиками, так и практиками. Утомившись долгими схоластическими изысканиями, гётевский Фауст призывает в подмогу запредельные силы тьмы, а получив возможность изменить своё существование, он тут же бросается в пучину чувственных наслаждений. Но ведь и они, отделённые от разумного начала, не приносят ему истинного удовлетворения.

Ему вторит пушкинский Фауст:

В глубоком знанье жизни нет.

Я проклял знаний ложный свет…

Вполне понятно, что Пушкин устами своего героя отрицает не глубину знания, а оторванность науки от жизни, бесплодность сухого педантичного умствования. Ему вторит уважаемый поэтом критик Иван Васильевич КИРЕЕВСКИЙ (1806–1856): «Мышление, отделённое от сердечного стремления, есть так же развлечение для души, как и бессознательная весёлость… Потому серьёзное и сильное занятие науками принадлежит также к числу средств развлечения, средств для того, чтобы рассеяться, чтобы отделаться от самого себя. Эта мнимая серьёзность, мнимая дельность разгоняет истинную»[83]. Хотя эти отрывки размышлений Киреевского не подлежат точной датировке, по самому стилю и выражениям они вполне соотносимы пушкинской эпохе.

Нередко случалось, что литературовед или критик искренне стремится к торжеству объективности, а его природный темперамент то и дело уводит его в сферу субъективного. Примером подобного рода могут служить сочинения крупнейшего теоретика критической науки – ЖАН-ПОЛЯ (Иоганн Пауль Фридрих Рихтер, 1763–1825). По свидетельству Александра Викторовича МИХАЙЛОВА (1938–1995), «В мир Жан-Поля трудно войти, в его книги трудно вчитаться»[84]. Его взгляды отразили переход от одной художественной эпохи к другой: «Приготовительная школа эстетики» (1804) впитала все противоречия своего времени. С одной стороны, Жан-Поль – настоящий академический учёный, но он пишет о современной литературе, поэтому имеет прямое отношение к критике. Ему принадлежит заслуга разработки теории юмора, остроумия, сатиры в искусстве (феномен комического). Сохранив чисто писательское, художническое начало, о серьёзных вещах он пишет не сухо, а используя литературные возможности своего времени, и система, выработанная им, вполне гармонична.

Теоретик начинает с чисто немецким педантизмом: «Чтобы сохранить строгость формы и единообразие целого и в предисловии, я буду писать по параграфам»[85]. Однако внутри этих параграфов у Жан-Поля царит стихийный художественный беспорядок. С горячностью увлечённого полемиста он возражает критикам, оппонентам, противникам, речь его эмоциональна, сбивчива, порывиста: «Итак, я был трижды укушен Цербером, и самую дурную службу сослужил мне старый мой принцип – лучше льстить трём партиям сразу, нежели мечом упрёка грозить одной из них, потому что от этого самого меча всякий раз потом и гибнешь; точно так же, если только спорящим сторонам этот пример не покажется притянутым за волосы, три величайших трагика, причинившие такое множество трагических смертей, все претерпели смерть необычайную: Софокл погиб от виноградного зернышка, Эсхил от свалившейся на него роговой чаши, Еврипид – от собак»[86].

У каждого могут быть свои предпочтения и склонности, есть люди, которым ближе сухая академическая учёность и начётническое гелертерство, но в области гуманитарных дисциплин, как кажется, диалектическое соотношение мысли и чувства идёт исследователю на пользу, позволяет глубже и многостороннее обозреть изучаемый художественный предмет.

К сожалению, траектория развития западной критической и литературоведческой мысли сегодня склонилась в сторону казённых, бесстрастных, абстрагированных умствований. Теории структурализма и деконструкции в соединении с подходами американского прагматизма сделали всё для того, чтобы выхолостить из филологической области всякий элемент душевности.

В конце ХХ века вместо пылких, эмоционально окрашенных разговоров о литературе на передний план вышли холодные, выхолощенные трактаты счетоводов от литературной теории, которые готовы до бесконечности заниматься разъятием искусства на ничтожно мелкие части, атомы, превращая его в холодный и не подлежащий реанимации труп. Отчасти толчок к этому дали русские формалисты, хотя сами-то они писали достаточно ярко. Авторы многих статей (не говоря уж об авторах диссертаций) перешли на «птичий» язык глобализированных терминов и оборотов речи, которые не несут ни грана подлинной новизны и призваны лишь доказать умение заниматься словесной псевдонаучной эквилибристикой. Подобно гоголевскому герою Петрушке они получают исследовательское удовольствие не от поиска и нахождения духовных смыслов, символов, сакральных тайн, а от внешнего механизма, составляющего из букв слова, из слов – фразы, из фраз – гуманитарные дискурсы, за которыми не стоит ни малейшей человеческой эмоции. Отражением этого негативного процесса можно считать происходящее сегодня в сфере образования, когда живое общение учителя и ученика подменяется проведением тестов, заполнением бланков, торжеством квалиметрии и таксономии – уважаемых дисциплин в тех строго ограниченных сферах, для которых они предназначены, а именно – в бюрократической, организационной и статистической областях.

Остаётся надеяться, что уже в обозримом будущем маятник эволюции духовной жизни качнётся в противоположную сторону, и живое, наполненное сердечной энергией слово вернётся в сочинения специалистов, призванных судить и рядить о литературе.