Политическая деятельность эмиграции 8 страница

Повседневная тяжелая борьба за существование, вечная нужда, бесправие, моральные унижения — все это было благоприятной почвой для возникновения взаимного раздражения, несогласий, семейных споров и ссор.

Обычным результатом был полный и окончательный разрыв. Явление это было настолько частым, что при встрече после долгой разлуки двух приятелей или приятельниц каждый или каждая из них после обычных банальных приветствий и вопросов с некоторой опаской подходили к расспросу о семейных делах, зная, что в семидесяти или восьмидесяти процентах случаев он или она получит стандартный ответ: — А я с ним (или с нею) больше не живу… Не сошлись характерами… Порвали окончательно…

При этом инициатива разрыва почти всегда исходила от женской стороны брачной пары. Едва ли это могло быть иначе при тех условиях.

Вынужденная бездетность, отсутствие семейного очага, своя собственная изнурительная работа, часто безработица мужа, вечная бедность, а то и нищета, убогая мансарда под крышей восьмиэтажного дома, отсутствие перспектив — все это тяжелым бременем ложилось на плечи женщины я толкало ее на поиски какой-то лучшей, с ее точки зрения, жизни. Она уходила к кому-то другому, кто был более приспособлен к борьбе за существование и кто, как ей казалось, мог бы скрасить ее дни и дать ей возможность хоть одним глазом заглянуть в «стан ликующих» и хоть на один момент стать его участницей.

Она несравненно более болезненно, чем мужчина, переносила сознание того, что принадлежит к категории выброшенных за борт жизни людей, и более мучительно, чем он, переживала сознание своей бедности и неустроенности среди умопомрачительной роскоши и богатства ликующей части Парижа с его лимузинами, золотом, бриллиантами, шелками, бархатом, нарядами, мехами, парфюмерией.

Но проходил месяц, два, три, полгода. «Другой» не представлял исключения из общего правила. Переменить условия ее жизни и он не мог. Новые столкновения, новые ссоры, новый разлад. И снова то же, что уже было, — разрыв. А за разрывом удвоенное разочарование в жизни и полное, беспросветное отчаяние…

Я уже упоминал, что подавляющее большинство эмигрантских браков было вынужденно бездетным. Отсюда следствие: «своего» пополнения эмиграция не имела.

Иностранцу, впервые попавшему в 30-х или 40-х годах в любое место русского сборища, прежде всего бросалось в глаза отсутствие на нем молодежи. Молодежи в эмиграции было в процентном отношении действительно очень мало. Необходимо при этом отметить, что к детям, подросткам, юношам и девушкам, родившимся во Франции или выехавшим из России в младенческом возрасте вместе с родителями, название «русские» неприложимо. «Русского» в них было только то, что большинство из них довольно бойко говорило по-русски, слыша дома из уст родителей только русскую речь. Писать по-русски почти никто из них не умел: учились они во французских лицеях. «Нормальным» языком они считали французский. Между собою говорили только по-французски. Дома в русскую речь поминутно вставляли французские слова и выражения.

Ученик сообщает своим родителям: — Сегодня у нас было диктэ (диктант). Послезавтра надо сдать композисьон (сочинение).

Опоздавший к обеду юноша оправдывается: — У меня не было денег, чтобы взять отобюс (ехать на автобусе).

Девушка, уезжающая с группой спортсменов в район Французских Альп, чтобы покататься на лыжах, радостно делится с подругами новостью: — Я еду делать зимний спорт.

В царстве химер, коим была по существу вся духовная жизнь эмиграции, почти два десятка лет считалось, что эмиграция должна подготовить себе «смену» для построения «будущей России». Эту смену она видела в немногочисленных эмигрантских детях и подростках, не имевших никакого представления о России и в большинстве не желавших ее и знать. А «подготовка» должна была заключаться в том, чтобы дети умели петь «Боже, царя храни», чтобы они считали символом Российского государства двуглавый орел с короной и трехцветный флаг; чтобы на масленице ели блины, а на пасхе — кулич и пасху; чтобы умели ответить на вопрос, кто такой был Пушкин; чтобы в положенные дни служили панихиды по «в бозе почивающем царе-мученике благочестивейшем, самодержавнейшем государе императоре Николае II».

Но сама эта отставшая от русского берега, а вернее, никогда его и не знавшая эмигрантская молодежь не проявляла никакого интереса ни к двуглавому орлу, ни к блинам, ни к Пушкину, ни к «благочестивейшему, самодержавнейшему». Ее помыслы были иные: смыть с себя пятно «русскости», уподобиться природным жителям страны по внешнему виду и по внутреннему содержанию, пробивать себе дорогу в жизнь, «ловчиться» и «выходить в люди» любой ценой. И при этом помнить, что главное в жизни — деньги, деньги и деньги.

Исключения из этого правила, конечно, были, хотя их можно было перечислить по пальцам. Но обойти их молчанием нельзя: среди десятков тысяч репатриантов, вернувшихся после Победы на родину, были вкраплены русские юноши и девушки, родившиеся за рубежом, но продолжавшие считать, как и их родители, своей родиной Советский Союз и изумительным образом сохранившие свою природную «русскость». Они полностью включились в советскую жизнь и с честью носят звание советского гражданина.

Каждому репатрианту, вернувшемуся на родину после долгих лет скитаний по разным странам или прозябавшему в какой-либо одной стране, часто приходится слышать такой вопрос: — Почему эмигранты, находившиеся во Франции, где им так тяжело жилось, не переезжали в другие страны, где, может быть, им жилось бы легче?

Ответ на этот вопрос может быть только таким: потому что для того, чтобы переселиться в другое государство, надо иметь разрешение этого государства на въезд.

Потому что во всех странах капиталистического мира имеется в той или иной степени безработица и ни одно государство не заинтересовано во въезде в его пределы новых контингентов безработных.

Потому что первый вопрос, который задают иностранному посетителю в любом консульстве любого государства, есть вопрос: что он собирается в этом государстве делать, на какие средства собирается существовать и сколько денег имеет на своем личном текущем счету в банке?

А так как никаких средств к существованию и никаких текущих счетов у эмигранта не было и не могло быть, то после первого же вопроса ему указывали на выходную дверь.

Потому что, наконец, у каждого человека есть национальный паспорт, а у эмигранта настоящего паспорта нет, а есть лишь подобие его, уже известный читателю certificat de Nansen. Значит, он не вполне человек. Еще один повод, чтобы указать ему на дверь. Я не знал ни одного эмигранта, который в описываемые времена не побывал бы в десятке или больше консульств разных стран в поисках лучшей жизни. Повсюду он, как правило, получал отказ.

В первой половине 30-х годов среди обитателей «русского Парижа» была популярна мысль «сесть на землю», то есть уйти от городской жизни, не дававшей возможности сколько-нибудь сносного существования, и приняться за земледелие. В маниловском прекраснодушии бывшие присяжные поверенные и артисты, офицеры генерального штаба и столоначальники из министерств, полицмейстеры и инженеры представляли себе эту жизнь в виде молочных рек, текущих в кисельных берегах. Вспоминали они и о былинном богатыре Микуле Селяниновиче, и о древних русских пустынниках, и о Льве Толстом, и о многом другом.

Не имея никакого представления о самой элементарной агротехнике, не умея отличить пшеницу от ячменя и кукурузу от гороха, они твердо решили, что с момента, когда они, отряхнув со своих ног прах «большого города», переселятся на лоно природы и начнут сеять гречиху и разводить кроликов, их жизнь станет радостной и прекрасной, а деньги сами собою потекут ручьем в их тощие кошельки. Объективные, с их точки зрения, условия для этого были налицо: после первой мировой войны в земледельческих районах Юго-Западной Франции начался отлив населения из деревни в город. Целые районы обезлюдели. Крестьянская молодежь уходила на фабрики и заводы. Посевная площадь резко сократилась.

Правительство и парламент забили тревогу. Франция была кровно заинтересована в том, чтобы ее собственная сельскохозяйственная продукция была в состоянии удовлетворить большую часть потребности в ней населения.

Фермерам был предоставлен целый ряд льгот. Заброшенные фермы охотно сдавались в аренду. Правительство всячески покровительствовало переселению горожан в деревню.

Сюда-то и устремился поток эмигрантских маниловых, Нужно ли говорить, что эта затея кончилась полным провалом. Переселенцам пришлось на собственном горбу убедиться в том, что для занятия земледелием кроме физической силы нужны знания, умение и опыт, которых у них никогда не было. Далее, они узнали, что борьба за существование в деревне не менее бешеная, чем в городе; что кроликов Франция разводит больше, чем может съесть; что средства, выручаемые от продажи ржи и фасоли, не покрывают расходов на их выращивание; что конкуренция в деревне среди фермеров столь же велика, как и в городе среди торговцев и промышленников.

Арендная плата, налоги, покупка в долг инвентаря раздавили российских маниловых, не сумевших осилить земледельческую премудрость. Последние деньги были проедены, инвентарь описай за долги, не успевшее расцвести хозяйство разорено, а сами маниловы с узелком за спиной были вынуждены пробираться по шпалам обратно в Париж. Новое тяжелое разочарование в жизни, для многих — последнее перед гробовой доской.

Еще хуже сложилась судьба переселенцев в Южную Америку. Лишь очень немногие вернулись оттуда.

В середине 30-х годов в эмигрантской печати появился ряд статей, очерков и информационных сводок о возможности для русских «сесть на землю» в далеком Парагвае. Парагвай описывался в них как рай земной, а возможности для эмигрантов — как неограниченные. Земельные участки предоставлялись якобы даром. Урожаи — диковинные. Климат — превосходный. Сбыт продукции — обеспечен. Переселение — верный путь к богатству. Больше всего около этого дела хлопотал некий эмигрантский генерал Беляев. Он читал специально для русских эмигрантов лекции, давал интервью репортерам эмигрантских газет, делился собственным опытом и впечатлениями — ведь он самолично побывал в этой благословенной стране…

Парагвайская эпопея на некоторое время оттеснила на задний план все другие проблемы, занимавшие внимание «русского Парижа». К Беляеву кинулись тысячи людей. Распродав свой последний жалкий скарб и наделав долгов, они бросились в конторы пароходных компаний, занимавшихся перевозом переселенцев из Европы в Южную Америку, за покупкой билетов. Переполненные людьми океанские гиганты регулярно отходили из Гавра, пересекали оба тропика и экватор и через три недели пришвартовывались в Буэносайресском порту. Оттуда переселенцы направлялись в Парагвай по железной дороге.

Прошло полгода. В Париже были получены первые письма от вчерашних парижан, а ныне новоявленных парагвайцев. За ними последовали десятки, а потом сотни таких писем. Все они представляли собой сплошной крик ужаса и отчаяния и призыв к помощи погибающим людям, жестоко поплатившимся за свое легковерие.

В основе этой парагвайской эпопеи лежали обман и мошенничество. Пароходные компании в погоне за новыми контингентами клиентов и за прибылями бросили большие суммы на пропаганду чудес «парагвайского рая». Все статьи, заметки и сводки об этом «рае», помещенные в эмигрантских газетах, были щедро ими оплачены. Генерал Беляев, оказавшийся платным агентом этих же компаний, получал от них определенный процент с каждой завербованной им «головы».

Компании заработали на продаже билетов колоссальные суммы. Генерал Беляев потрудился тоже не зря…

К финалу этой трагедии он скрылся из Парижа в неизвестном направлении.

По прибытии в Парагвай переселенцы были брошены на произвол судьбы. Никаких пригодных для земледелия, скотоводства и садоводства участков они не получили.

Инвентаря — тоже. Им предложили отправиться в районы тропических лесов, за многие сотни километров от жилья, и делать там, что им угодно. Парагвайское правительство не собиралось оказывать им какую-либо помощь в чем-либо.

Изнуренные тысячекилометровым переходом по гиблым местам среди лесов и непроходимых зарослей, эти люди ежедневно теряли отставшими и окончательно выбившимися из сил многие десятки своих сотоварищей.

Тропические болезни косили их, как чума былых времен.

Остатки их частью вернулись в столицу Парагвая Асунсьон и перешли на положение безработных, частью погибли на обратном пути, частью добрались до места назначения и там в свою очередь погибли от малярии, кишечных инфекций, голода и истощения.

Так закончилась пресловутая парагвайская эпопея.

Приблизительно в те же годы аналогичная история разыгралась в Республике Перу, куда тем же пароходным компаниям удалось сманить значительную группу бедствовавших в различных странах Европы кубанских казаков. Почти все они погибли в тех же условиях, что и «парагвайцы».

После этого дальнейших попыток «сесть на землю» уже не было.

В настоящих воспоминаниях я неоднократно подчеркивал, что бесправие русских эмигрантов во Франции было для них тяготой не меньшей, чем материальная необеспеченность. Они ежедневно читали на фронтонах правительственных учреждений девиз Французской Республики: «Свобода, равенство, братство» и, читая эти золотые слова, мучительно переживали сознание того, что для них на территории капиталистической Франции не существует ни одного из этих благ.

Вместо свободы — насильственное включение в чуждую для них армию, защищающую чуждые для них интересы.

Вместо равенства — процентная норма при приеме на работу, а для многих — запрещение права на труд.

Вместо братства — презрительная кличка.

Обман в государственном масштабе рабочих, ввозимых во Францию из других стран по контрактам, наметился еще в конце 20-х годов. Всем им была обещана по отбытии срока контракта работа по их свободному выбору в любом учреждении, на заводе, фабрике или руднике.

Когда ударил первый из очередных экономических кризисов, их тотчас же выгнали с этих заводов, шахт и рудников. Об их дальнейшей судьбе никто не беспокоился. Дальше — больше: на всех предприятиях и стройках страны была введена процентная норма при приеме рабочих-иностранцев. Сотни тысяч их были выброшены на улицу и обречены на лишения и муки голода. Это тоже никого не трогало и ничьего внимания не привлекало.

Но и этого оказалось мало. В 30-х годах все иностранцы были поделены на две категории: имеющие право на труд и этого права не имеющие.

Тут советский читатель прервет чтение и в негодовании и изумлении воскликнет: — Что за ерунда! Как можно лишить человека неотъемлемого права трудиться? Тут что-то не так?!

К сожалению, дорогой читатель, именно так. Вы этого не можете себе представить, потому что вы родились и выросли в стране, где труд есть дело чести и где право на этот труд закреплено Конституцией для всех без исключения граждан, находящихся на территории страны.

Страну эту заправилы господствующих классов капиталистических государств окрестили страной, якобы задушившей так называемую «индивидуальную свободу».

А в одном из этих так называемых «свободных» государств — в капиталистической Франции с ее девизом свободы, равенства и братства — труд для нескольких сот тысяч людей оказался преступлением, и не в переносном, а в самом прямом смысле слова. Судите сами: если вы отнесены чиновниками министерства труда к категории не имеющих права трудиться и если на этом основании префектура полиции выдает вам carte d'identite (удостоверение личности) зеленого цвета — для неработающих — вместо вожделенного для вас удостоверения серого цвета, всякая ваша дальнейшая платная работа делается преступлением, за которое ваш работодатель заплатит в административном порядке крупный штраф, а вы предстанете перед исправительным судом в качестве нарушителя законов. Вам грозят в этом случае обычные кары: штраф, тюрьма, высылка.

Среди сотен тысяч иностранных рабочих и служащих, испытавших во Франции все вышеописанное на собственном опыте, были и многие тысячи русских эмигрантов. Допустим, умирающему с голоду русскому безработному, имеющему зеленое удостоверение, посчастливилось найти какую-то работу. Хозяину предприятия или учреждения иной раз бывает выгодно принять находящегося в безвыходном положении русского эмигранта; он будет платить ему в три раза меньше, чем полноправному французу, а работать русский будет в три раза лучше.

Что же дальше? Он работает одну, две, три недели.

Но вот кто-то донес об этом в префектуру. Дальнейшие события развертываются так, как описано выше.

Начиная с середины 30-х годов полицейские облавы с целью уловления иностранцев, не имеющих права работать, сделались в Париже обычным явлением. Полицейские чиновники врывались в русские «обжорки», гаражи, помещения, где происходили собрания. Однажды к театру Шатле, где шел очередной оперный спектакль «русского сезона», подкатили три или четыре полицейских грузовика. За кулисами во время антракта началась проверка документов. Полтора или два десятка хористов и хористок, не имевших права на труд, в костюмах бояр и путивльских девушек из «Князя Игоря» были посажены в машины и отправлены в префектуру, где им было предъявлено обвинение в нарушении законодательства о труде, то есть в платной работе в театральном предприятии. Тщетно дирекция «русского сезона» доказывала, что работа эта — временная; что никакой конкуренции для французских безработных хористов она не представляет, так как последние не знают русского языка и, следовательно, не могут быть использованы в русской опере; что арест чуть ли не половины хора грозит сорвать не только данный спектакль, но и весь «сезон».

Напрасно!

Дирекция заплатила штраф за прием на платную работу иностранцев с зелеными удостоверениями, а их обладатели предстали перед парижским исправительным судом, на фронтоне здания которого высечены все те же великие слова: «Свобода, равенство, братство».

Одной из самых тяжелых сторон жизни попавших во Францию иностранцев — служащих и рабочих, имевших службу и работу или потерявших ее, — была постоянная угроза высылки по любому поводу или безо всякого повода.

Законы Франции предоставляют право каждому префекту департамента[9]высылать из Франции любого иностранца, проживающего в данном департаменте, коль скоро он, префект, сочтет его «нежелательным иностранцем» (etranger indesirable). Объяснять заинтересованному лицу, в чем эта нежелательность заключается, он не обязан. Практически высылка осуществляется так: иностранца вызывают в префектуру полиции, отбирают у него carte d'identite (удостоверение личности с фотографией, оттиском пальцев и отметкой о прописке) и вручают ему avis (извещение) с предписанием покинуть Францию в восьмидневный срок.

Для громадного большинства осевших во Франции иностранцев — служащих, рабочих, батраков и безработных — все дороги для переезда в другие страны закрыты, о чем мне уже приходилось упоминать. Волей или неволей такой высылаемый иностранец переходит, начиная с девятого дня, на нелегальное положение. Документов у него нет, права прописки и права работы — тоже. Полицейские агенты рыщут за ним по пятам. Он превращается в затравленного зверя, ночует каждую ночь в новом месте у кого-либо из своих друзей и знакомых. Но долго длиться такое положение не может. Не позже как через несколько недель после вручения ему avis о высылке он попадает в руки агентов полиции. Теперь он уже не просто «нежелательный иностранец», а преступник. Таковы законы Французской Республики. Его судят как правонарушителя, не выполнившего приказа о высылке. Тщетно он пытается доказать судьям, что все пути для переезда в другие страны для него закрыты, а если он эмигрант итальянский, испанский, русский или какой другой, то у него, кроме того, нет даже и обычного паспорта, на котором какое-нибудь консульство могло бы, хотя бы теоретически рассуждая, поставить визу.

Все это хорошо известно судьям. Но они его не слушают.

Приговор — тюрьма. Для начала — короткий срок. По отбытии тюремного заключения этот не совершивший никакого преступления, но утерявший элементарные гражданские права гражданин вновь попадает в руки полиции.

Положение — прежнее: документов, работы и права прописки нет. Avis о высылке сохраняет свою силу. Снова арест, снова суд. Теперь он уже «рецидивист». Приговор — снова тюрьма, но уже на более длительный срок.

По вторичном выходе из тюрьмы все начинается сызнова.

Среди «нежелательных иностранцев» было и несколько сот русских парижан. Один из них, как это было установлено одним из депутатов французского парламента, побывал в тюрьме на протяжении полутора десятков лет свыше 20 раз и обошелся французской казне, как подсчитал тот же депутат, без малого в 30 тысяч франков.

Полиция была вынуждена изменить тактику. Арестованного «нежелательного иностранца» доставляли теперь в полицейском автокаре на ближайшую границу (для Парижа и его окрестностей — бельгийскую, для других мест — испанскую, итальянскую, швейцарскую или германскую) и заставляли его идти в указанном полицейскими агентами направлении, предупредив, что в случае возвращения его ожидает долгосрочная тюрьма.

Через полчаса или час после этого его арестовывала на своей территории уже бельгийская или испанская полиция и после нескольких дней следствия препровождала на ту же границу, но в обратном направлении с теми же самыми предупреждениями.

Теперь он для Франции — нелегально проникший на ее территорию нарушитель границы. Новый арест, новая высылка. Снова перебрасывание через границу. Снова после этого — швыряние в обратном направлении. Человек с его так называемой в странах капитализма «индивидуальной свободой» превращается в футбольный мяч.

Буржуазная общественность, кричащая на весь мир о ценности так называемой «индивидуальной свободы» для каждой личности в странах «свободного запада», не считает нужным утруждать свой «благородный» мозг размышлениями о судьбе этих рабов капитала, тем паче принадлежащих к категории «метеков»[10].

Небезынтересно отметить, что в любом списке высылавшихся из страны «нежелательных иностранцев» никогда нельзя было встретить ни одного имени, носитель которого принадлежал бы к масонской организации или был бы связан с миром капитала. Эта категория иностранцев имеет прочный «иммунитет» в лице «досточтимых» — руководителей своих масонских лож или в лице влиятельных капиталистов. Полиция, администрация и суд — покорные выполнители воли и тех и других.

Многим русским парижанам памятен трагический случай с одним инженером-эмигрантом, имевшим несчастье попасть в колесо бюрократической полицейской машины и очутиться в списке «нежелательных иностранцев».

Дело началось с того, что инженер перешел улицу в неположенном месте и был остановлен постовым ажаном, сделавшим ему надлежащее внушение. В большом смущении инженер, не владевший французской речью, начал изъясняться на «помеси французского с нижегородским» и на свое горе произнес по-русски такую фразу: — Этот ваш закон мне не был известен.

Ажан, конечно, ничего не понял. Из всей фразы его ухо уловило только одно слово — ваш.

Этого было достаточно, чтобы закрутилось колесо полицейского бюрократизма. Дело в том, что русское слово ваш означает на французском языке корова. Этим словом во Франции дразнят полицейских, и оно считается среди последних высшим оскорблением. Возникло дело об оскорблении иностранцем французского полицейского агента при исполнении служебных обязанностей. Приговор — высылка. Дальше колесо закрутилось так, как это было только что описано. Не помогли никакие разъяснения и доводы инженера, что в основе всего «дела» лежит роковое трагикомическое недоразумение с неправильно понятой ажаном русской фразой и с этим сакраментальным словом ваш.

«Поганых иностранцев» во Франции не слушают. Инженера постигла участь футбольного мяча. Не выдержав повторных перебросок через границу и связанных с ними душевных и физических мытарств, инженер покончил жизнь самоубийством.

В 1938 году, когда международная атмосфера была насыщена электричеством и когда уже слышались глухие раскаты грома приближающейся грозы, французское правительство, испытывая нужду в пушечном мясе, провело закон о включении во французскую армию в случае войны всех иностранцев-мужчин в возрасте от 20 до 48 лет, проживавших на территории Франции и утративших свое первоначальное подданство. Им был присвоен термин «апатриды». Чтобы прикрыть фиговым листком наготу такого вопиющего нарушения международною права, этому включению был придан характер «добровольности».

Каждому «апатриду» предоставлялось право выбора: или подписать свое согласие на включение его во французскую армию, или покинуть пределы Франции.

Подавляющему большинству «апатридов» — итальянцев, испанцев, поляков, русских, армян — все пути для переезда в другие страны были закрыты. Вызванные повестками в полицейские комиссариаты по месту своего жительства, они, не смея проронить ни одного слова протеста, один за другим мрачно подписывали подсунутое им обязательство. Это означало, что в случае возникновения европейского или мирового вооруженного конфликта «апатрид» должен будет сражаться за чуждые ему интересы или еще хуже — стрелять в своих братьев, находящихся по ту сторону фронта.

Читателя, несомненно, заинтересует вопрос: могли ли эти «апатриды», как и другие иностранцы из «стана обездоленных», осевших во Франции, получить французское подданство и этим хотя бы отчасти улучшить свое юридическое и материальное положение?

Этот вопрос разрешался так: капиталистическая Франция нуждалась в пушечном мясе. С этой точки зрения для нее интерес представляют лишь мужчины призывного возраста, а из более старших возрастных групп — лишь те, у кого имеются сыновья, то есть потенциальные солдаты. Если же ваше потомство состоит из дочерей, то вы не нужны. Не нужны вообще все женщины и девушки.

Но… есть исключения и из этого общего правила. Если вы масон, то получить французское подданство для вас будет нетрудно, к какому бы возрасту и полу вы ни принадлежали. Ваш «досточтимый» (руководитель первичной масонской ложи) адресуется куда следует. Там в свою очередь нажмут все нужные кнопки: ведь в министерствах повсюду сидят свои же «братья»! Через несколько месяцев после этого вы делаетесь полноправным французским гражданином.

Но, как правило, подавляющее большинство русских эмигрантов, осевших во Франции, относились к принятию французского подданства резко отрицательно. Это большинство, как читатель уже знает, считало свое пребывание во Франции временным. Оно жило бреднями о «будущей России». Но и те, которые этих химер не разделяли, смотрели на это принятие с не меньшим недоброжелательством.

Условия жизни и быт русских эмигрантов сложились помимо их воли так, что Франция была и осталась для них чужой страной, к дальнейшим судьбам которой они были совершенно равнодушны. Многие из них смутно предчувствовали, что в сложной международной обстановке обстоятельства могут сложиться так, что капиталистическая Франция окажется в лагере государств, враждебно настроенных к их родине, о которой они, несмотря на свои многочисленные политические заблуждения и ошибки, ни на минуту не забывали. Если же дело дошло бы до вооруженного конфликта, то их положение в случае принятия ими французского гражданства сделалось бы совершенно невыносимым.

Вот почему о принятии французского гражданства для большинства русских эмигрантов не могло быть и речи. Выше было сказано, что это было неосуществимо даже при наличии такого желания. Юридически они оставались «апатридами» — термин, заменивший собою старое понятие «беженцы», а с точки зрения паспортной системы — «нансенистами». У многих из этих «нансенистов» в глубине души теплилась надежда, что рано или поздно кличка «апатрида» отпадет сама собой, а на смену certificat de Nansen придет тот долгожданный паспорт, глядя на который Маяковский воскликнул: «Читайте, завидуйте! Я — гражданин Советского Союза!» Главу о жизни, быте и нравах «русского Парижа» я заканчиваю описанием его умирания, то есть того исторически неизбежного процесса, который был ясно видим для каждого беспристрастного наблюдателя с первого дня рождения эмиграции, но о котором сама эмиграция не хотела и слышать.

Не думала она и о том, что физической смерти каждого отдельного эмигранта будет предшествовать долголетнее состояние инвалидности и старческой дряхлости. Вот почему среди сотен эмигрантских организаций, союзов, объединений и обществ не было таких, которые вплотную подошли бы к вопросу о том, куда девать многотысячную массу своих членов, что с ней делать, когда людям, ее составляющим, стукнет 70 или 80 лет.

«Отдушиной» явилось открытие под Парижем в конце 20-х годов убежища для престарелых, основанного англо-американкой мисс Пэджет. История этого учреждения, бывшего неразрывной частью «русского Парижа» более 20 лет, небезынтересна с бытовой стороны.

В 1934–1937 годах в течение летних месяцев я замещал в порядке совместительства штатного врача этого учреждения Э. Н. Бакунину по ее личной просьбе, что дало мне возможность близко познакомиться с жизнью этой в своем роде единственной богадельни и с ее обитателями.

После первой мировой войны, когда на международную финансовую арену выступили нувориши, то есть нажившиеся на войне миллионеры и миллиардеры, среди последних был распространен обычай посылать своих подрастающих сыновей и дочерей в Париж для овладения ими безукоризненной великосветской французской речью и для привития им «хороших манер» и «хорошего тона» так называемого «высшего общества».

В их числе оказалась и вышеупомянутая девушка англо-американского происхождения мисс Пэджет. В качестве воспитательницы и одновременно компаньонки для выездов «в свет» родители приставили к ней русскую княгиню М. Княгиня М. не только выезжала с ней «в свет» и учила ее хорошим манерам и великосветскому «тону», она попутно вбивала своей юной питомице-миллиардерше, что будущий расцвет Англии и Америки — где родились ее отец и мать — неразрывно связан с таковым же расцветом «будущей России», и притом, конечно, России царской; что «соль земли», с помощью которой эта Россия возродится, — русская сановная и чиновная знать; что сейчас эта «соль земли» находится в бедственном положении и что ее надо во что бы то ни стало спасти.