Политическая идеология славянофильства

Славянофильство явилось исторически первой попыткой создания самостоятельной, самобытной, подлинно русской философии и идеологии и, как таковое, ознаменовало «перелом русской мысли» (Герцен): отныне феномен национального самосознания становится одним из важнейших факторов культурной жизни российского общества. «Тысячелетие продолжалось русское бытие, но русское самосознание начинается с того лишь времени, когда Иван Киреевский и Алексей Хомяков с дерзновением поставили вопрос о том, что такое Россия, в чем ее сущность, ее призвание и место в мире», — писал Н. А. Бердяев [Цит. по: 20. Т. 1. С. 7]. Утверждение самоценности русского духовного опыта, самобытного пути исторического развития России, ее особой миссии в отношении к Западу и Востоку, внимание к простому народу как хранителю исконных начал национальной жизни, интерес к прошлому и настоящему братских славянских народов, — таковы были основные идеи славянофильства.

Отмечая наличие многих добрых начал в догосударственном русском бытии, славянофилы отнюдь не идеализировали Московскую Русь, признавая «целительность» и «благодетельность» для России ее приобщения к достижениям европейской научной мысли. «Мы вовсе не отвергали великих открытий и усовершенствований, сделанных на Западе, — писал А. И. Кошелев в своих «Записках», — …но мы находили необходимым все пропускать через критику нашего собственного разума и развивать себя с помощью, а не посредством заимствований от народов, опередивших нас по пути образования» [7. С. 76].

Собственно политологическое наследие славянофилов невелико, но их взгляды поражают своей прозорливостью. Едва ли не первыми в России они осознали притягательную и опасную силу коммунистической мечты о справедливости, распространению которой не могли помешать никакие запретительные меры николаевского правительства. «Что меня здесь поражает, — писал Ю. Ф. Самарин под впечатлением процесса Петрашевского, — это не возмутительная абсурдность коммунистической идеи самой по себе, а абсолютная пустота, которую эта идея предполагает во многих сердцах и умах, чтобы найти в них место. …Вот что меня волнует и во что через 100 лет невозможно будет поверить» [16. С. 9 — 10]. Через сто с лишним лет с трудом верится в другое — в способность разглядеть в состоянии сознания и духа русского общества середины XIX в., внешне еще вполне благополучном, ту инфернальную «абсолютную пустоту», которая сделала возможным 1917 год и екатеринбургскую Голгофу.

Поразителен по своей глубине и черновой набросок последней, предсмертной статьи К. С. Аксакова «Рабство и свобода», где понятие рабства иллюстрируется деятельностью «неистового Виссариона» (Белинского). «Освобождение от рабства совершается не через устранение предметов рабства. …Рабство живет внутри человека, в духе…» [2 С. 199]. Само отождествление революционности и холопства в атмосфере 60-х годов прошлого века свидетельствует не только об интеллектуальной проницательности, но и о духовной независимости автора.

Распространенной в то время теории «родового быта» славянских племен, якобы полностью лишенных индивидуального начала и потому неспособных к самостоятельному государственному творчеству, славянофилы противопоставили идею общины как определяющего начала русской государственности. Надо сказать, что крестьянской общине никогда не придавался тот сакрально-мистический смысл, который пытались впоследствии обнаружить критики славянофильской идеологии. Община для славянофилов — переходящая реальность русской деревни, средство, которое необходимо использовать, чтобы уберечь крестьянина от превращения в пролетария. «Общинное землевладение имеет свои существенные неудобства, — писал Ю. Ф. Самарин. — В нем таится внутреннее противоречие, свидетельствующее, что эта форма не может быть вековечною, а должна измениться путем свободного развития» [16. С. 11 — 12].

Следует обратить внимание и еще на один довольно распространенный стереотип — представление о политическом консерватизме славянофильства как о неком упрямом ретроградстве, основанном на фанатичной враждебности ко всему «новому и передовому». Славянофилы выступали защитниками самодержавия как единственно возможной формы государственного правления в России середины прошлого века исходя (как и в отношении к общине) из конкретного исторического принципа «здесь и сейчас». При этом никто из них не отрицал, что «политические формы изменяются и должны изменяться», что «в жизни каждого народа наступает пора, когда участие его в собственной политической судьбе (всегда предполагаемое или подразумеваемое) делается явным и гласным», что «дальнейший ход развития ведет к постоянному расширению этого участия». Но «безрассудно было бы, забегая вперед, требовать немедленного осуществления на практике необходимого в будущем и очевидно невозможного в настоящем» [16. С. 12].

Славянофилы не были против новых политических форм, но они были противниками любой фальши, в том числе и в политике. «Народной конституции у нас пока еще быть не может, — писал Ю. Ф. Самарин, — а конституция не народная, то есть господство меньшинства, действующего без доверенности от имени большинства, есть ложь и обман» [22. С. 174].

Особое место в социально-политическом наследии славянофильства занимает всесторонний анализ земского самоуправления — самобытной русской формы народного представительства. Восстановление здоровых основ политической жизни России славянофилы связывали прежде всего с восстановлением земского типа государства, замененного Петром I на административно-поли­цей­ский, господствовавший в то время в Европе. Русская государственность понималась как соборное единство всей «земли» с государем, причем единство непосредственное, прямое, без административной и бюрократической опеки. Наилучшее средство для этого виделось в правильно организованном местном самоуправлении. «Самоуправляющаяся местно земля» во главе с самодержавным царем — такой был политический идеал славянофильства.

Непреходящее значение славянофильства состоит в том, что оно, по словам И. С. Аксакова, освободило русскую мысль «из духовного рабства пред Западом: «…раз возбужденное народное самосознание уже не может ни исчезнуть, ни прервать начатой работы» [Цит. по: 9. С. 299 — 300]. В современных условиях славянофильский опыт обнаруживает свою актуальность не в качестве рецепта от тех или иных социальных зол, а как еще один исторический урок, оставшийся неучтенным. Обращаясь сегодня к идеям И. В. Киреевского, К. С. Аксакова, А. С. Хомякова, Ю. Ф. Самарина, мы не просто оглядываемся назад, но пожинаем горькие плоды утраты собственной исторической памяти, в который раз фиксируем свои «лень и нелюбопытство». Жизнь народа не может служить материалом для апробации философских и идеологических постулатов (просветительских, марксистских или либерально-демо­кра­ти­чес­ких). Жизнь народа должна регулироваться естественным развитием традиций собственного исторического опыта в сочетании с восприятием опыта других культур и цивилизаций, — опыта, а не теоретических доктрин, и в этом главный исторический урок славянофильства.