Курукшетра. Смерть Бхишмы

На десятый день моему отряду была дарована счастливая возможность не участвовать в битве. Отведя воинов подальше в тыл и проследив, чтобы у них было вдоволь еды и питья, я вместе с другими командирами, свободными от боя, отправился к холму, на чьей пологой вершине трепетал под ветром походный шатер Юдхиштхиры. Солнце уже было в зените. Задыхаясь от жары, мы поднялись по истоптанной пылящей земле склона и уселись на циновке под зонтами лицом к полю битвы, готовые слушать, смотреть и понимать.

То, что открылось нам, вселяло мало радости. Атака колесниц Арджуны опять увязла. Оба войска топтались на месте. Юдхиштхира и оставшиеся при нем Бхимасена и Друпада выглядели озабоченными. Силы Пандавов таяли изо дня в день, а Бхишма продолжал атаковать с неослабевающим упорством по всем правилам военного искусства.

Я невольно вспомнил наставления Крипы: " Если твои усилия не достигли цели, смени повадку, прими иной облик".

Юдхиштхира, конечно, знал эту истину. Но что можно было сменить в этом кровопролитном противостоянии, связывающем нас и врагов, подобно вязкой трясине. Скоро к холму подкатила золотая колесница, и Арджуна с лицом, обожженным черным пламенем бессильной ярости, тяжело взбежал вверх по склону. Не глядя схватил он из рук слуги кубок с медовым настоем и осушил его одним глотком. Затем позволил себе опуститься, скорее, рухнуть на циновку под тенью зонта рядом с Юдхиштхирой. Две миловидные прислужницы начали обтирать его руки и лицо влажными тканями и благовонным маслом, снимающим усталость. Он не заметил их. Он заговорил, уставив глаза в землю:

— Все бесполезно… Как огонь слизывает су хую траву, так Бхишма сметает наших воинов. Я два раза убивал стрелами всех коней его колесни цы, срезал стрелой с серповидным наконечником древко его знамени. Даже совершил позорный для кшатрия поступок, убив его суту. Но панцирь духа патриарха непробиваем. Сам не знаю, почему он еще не убил меня. Может быть, стоит благодарить искусство моего богоравного возницы или же уни зительную снисходительность самого Бхишмы к своему внуку.

Юдхиштхира хмуро кивнул:

Нужно искать иной путь к победе. Может быть, если объединить усилия всех дваждырож-денных в нашем войске и попытаться ударить единым лучом брахмы…

То и это не поможет, — с улыбкой сказал неторопливо поднявшийся на вершину холма царь ядавов Кришна. Пыль не погасила сияние его дорогого панциря, а созерцание смерти — огня в бездонных глазах. Глядя на то, как непринужденно он держится, как легко берет почетный напиток, лукаво улыбаясь прислужнице, почти невозможно было поверить, что с восхода солнца он не выпускал из рук вожжи белоконной упряжи, да еще закрывал Арджуну от летящих в него стрел.

Значит, мы обречены, — тихо сказал Арджуна, — но от усталости я не способен сейчас даже предаваться отчаянию.

О нет, — откликнулся Кришна, — твой мудрый брат знает путь к спасению. Но он пока не хочет признать, что закон войны требует убить Бхишму.

Юдхиштхира тяжело вымолвил:

— Надо найти брешь в доспехах духа патри арха.Но он безупречен, — ответил Арджуна. Царь ядавов пожал могучими плечами и с нарочитой назидательностью ответил:

Безупречен лишь великий Установитель — причина и созидательная сила всего, что есть в мире. Человек же не может быть совершенным, ибо подвержен потоку времени. Пока сознание Бхишмы находится в покое, пока дух неколебим, а разум сосредоточен, нам не пробить щит его брахмы. Необходимо надломить его дух, сбить ритм сердца. Вспомни прошлое Бхишмы. Не тревожат ли его черные тени воспоминаний?

Кришна отвел глаза от Арджуны и его взгляд безошибочно нашел среди командиров нас с Митрой.

— Что скажете, молодые дваждырожденные? Ведь вы последние, кто был допущен к патриар хам в Хастинапуре.

Взгляды всех людей, собравшихся на холме, обратились на нас с Митрой. Мне показалось, что лучи ярчайшего света пронизывают самые потаенные уголки нашего сознания. Лишь мгновение я колебался, вспоминая мудрые и бесконечно добрые глаза Бхишмы.

Потом сказал почти одновременно с Митрой:

— Царевна Амба!

Глаза Кришны вспыхнули страшным пурпурным огнем. Он вновь повернулся к Арджуне и быстро заговорил:

Патриарх всю жизнь посвятил аскетическим подвигам. Соблюдая суровые обеты, обуздывая чувства, не прикасаясь к женщинам, он накопил океан брахмы. Но именно его преданность принятым обетам и угрызения совести из-за гибели Амбы позволят нам победить. Возьми в бой Шикхандини. Бхишма не сможет поднять на нее руку, и вместе вы сможете сокрушить патриарха.

Но это же недостойно дваждырожденных! — воскликнул Юдхиштхира.

Нахмурился Бхимасена. Седовласый царь Дру-пада лишь развел руками в бронзовых боевых браслетах.

Арджуна поднял на старшего брата пылающие как уголь глаза. Его губы кривились в подобии улыбки, а правая рука указывала на поле, где продолжалась битва:

— Там, о мой многомудрый брат, сегодня по лег целый акшаукини доблестных панчалийцев, матсьев и ядавов. Тем, кто еще остался жив, нет дела до наших рассуждений о дхарме дваждырож– денного…

— Почему я не отказался от власти в тот день, когда кости из камня вайдурья указали мне волю богов! — воскликнул в отчаянии Юдхиштхира. — Не мое это царство. Не нужны мне ни трон, ни диадема Хастинапура.

Но тут вновь заговорил Кришна. Непривычно громко и грозно вдруг зазвучал его голос, достигая слуха всех собравшихся вокруг Юдхиштхиры.

Ты знаешь, что не по воле богов проиграли вы решение игральных костей. Не за твой трон бьются эти люди, а за будущее своей земли.

Но мы привели их сюда…

В гордыне ты перестал сознавать меру своих сил. Они пришли сюда, повинуясь собственной карме. Но если найдут здесь смерть из-за слабости полководца, то в этом будет твоя вина.

Какие тяжелые плоды кармы обретем мы, прибегая ко лжи… — тихо сказал Юдхиштхира.

Но почему ты сейчас заговорил об этом, о сын Дхармы? — гремел голос Кришны. — Хочешь ли, чтобы открыл я, в какую плоть войдет зерно твоего духа через многие круги искупления? Что это изменит сейчас? Будут ли твои воины лучше сражаться, или ты попытаешься изменить дхарму кшатрия? Лишь самоотречение осталось тебе… Думай, как и положено правителю, о своих подданных. Дхарма кшатрия запрещает убивать тех, кто безоружен или отступает с поля брани. Но Бхишма сам выбрал свою долю, продолжая сеять смерть среди наших воинов. Пусть обретет он плоды…

Арджуна вскочил на ноги, переполненный нетерпением:

— Послать за Шикхандини! Пусть следует она в своей колеснице за моим знаменем. Для нее и для Бхишмы пришло время выполнения обетов.

Юдхиштхира поднял затуманенные слезами глаза на Бхимасену. Тот отвел взгляд и пробормотал:

— Войско близко к отчаянию. Надо убить Бхишму.

Во мне словно порвалась какая-то струна, когда я увидел колесницы Арджуны и Шикхандини, мчащиеся в гущу боя, туда, где под проклятым небом Калиюги трепетало на ветру знамя с пальмой и пятью звездами, осенявшее последнего патриарха Высокой сабхи. Почему-то ни я, ни Митра, да и никто из оставшихся на холме не сомневались в том, чем закончится этот поединок.

В тот час, когда лучи Сурьи прочертили кровавые полосы по угасшей траве поля, за частоколом копий сошлись сияющие красотой знамена Арджуны и Бхишмы. Обезьяна с гривой и когтями льва разинула пасть и ударила по пальме с пятью звездами. Ревела в гневе раковина Девадатта, заполняя своим кличем и землю, и поднебесье. Возвещала ли она победу или скликала на помощь всех братьев Пандавов? Мы не видели колесниц, круживших друг вокруг друга в колдовском танце смерти, но мы еще могли различать два полотнища, источающих гнев. И трепетали наши сердца, ибо, окажись милость богов на стороне патриарха, никому из нас не избежать смерти.

Говорят, Бхишма так и не захотел поднять оружие против Шикхандини, которая вместе с Арджу-ной била в него стрелами почти в упор. Тщетно пытались Дрона и Духшасана с отборными воинами пробиться на помощь патриарху. Носящий диадему повернулся к ним, перебросив лук в правую руку, и быстролетные стрелы, соединяясь в непрерывную линию, вошли в ряды врагов подобно тому, как пчелы проникают в листву цветущего дерева.

Быстрый и плавный разворот сделала колесница. Безудержной радостью просияла улыбка черноволосого возничего. Желтыми пчелами вспыхнули на солнце острые жала стрел.

И вот тело в серебряных доспехах рухнуло с колесницы. Не рассмотреть лица за туманом седины. Не проникнуть сквозь панцирь брахмы в миры силы и света, что скрывались за человечьим смертным обличьем. Плоть рассталась с Ат-маном. Сущность обрела свободу и иные миры. Наш мир осиротел.

Битва мгновенно остановилась. Юдхиштхира вскочил с циновки и побежал с холма туда, где в огромном кругу застывших людей лежал Бхиш-ма. Мы последовали за ним.

Потом чараны пели, что из поднебесья на Бхишму пролился дождь живых цветов и зазвучала музыка небесной чистоты. Но песни родились уже после того, как стерлись боль и надежды тех дней и стало уже по большому счету все равно, какой ценой досталась эта победа.

А тогда перед нашими глазами была лишь медленно оседающая пыль и бессильно повисшие знамена над усталыми колесницами. Но потрясение все-таки ожидало нас. Бхишма лежал без движения. Стрелы торчали из его доспехов, как иглы дикобраза. Но смертельно раненый воин не умирал. Где-то в глубине этого огромного древнего тела еще сиял огонь брахмы, словно горящий уголь среди пепла. Сбывалось старое пророчество, что Бхишма способен сам выбрать час своей смерти.

Низко склонив головы, приблизились к великому старцу Юдхиштхира и Дурьодхана в окружении своих братьев.

— Подойдите ближе, — вдруг внятно произ нес Бхишма, открывая глаза, незамутненные бли зостью смерти, — мое сознание уже преодолело телесную темницу, и я не чувствую боли. Остано вите битву. Удовольствуйтесь моей смертью.

Пандавы и Кауравы, являя собой воплощенное раскаяние, стояли с благоговейно сложенными у груди ладонями. Но молчали. Патриарх грустно улыбнулся.

— Всеразрушающее время, подарив ясность видения, отняло у Высокой сабхи возможность влиять на помыслы наших братьев. Каждый из вас видит лишь свою истину, значит, в моих настав лениях уже нет нужды. Я ухожу к Высоким полям. Не печальтесь обо мне.

В бездонных колодцах его глаз вдруг погас огонь, и муть заволокла их загадочную глубину. Теперь лишь тусклые блики играли на слепой поверхности. Глубокие морщины вдруг прорезали кожу. Бренная оболочка истаивала на глазах, лишившись огненного духа, который питал ее жизнью нечеловечески долгий срок.

Потом многие утверждали, что Бхишма воспользовался последней встречей с потомками для того, чтобы передать им целый свод законов и наставлений, необходимых для преуспевания в этом мире. Но никто из нас, сражавшихся на Курукшет-ре, в это не верил. Патриарх уходил из жизни именно потому, что открытые ему законы дхармы уже потеряли свою силу. Его земной путь был закончен. Он достиг полноты и ясности бытия. Но на всей Курукшетре не было ни одного человека, способного вместить его опыт. Для нас все жизненные цели, все линии, петли, узоры кармических путей сходились тогда в едином, пронзительно ясном желании жить.

* * *

Наступила ночь. Черный душный полог давил на плечи, затруднял дыхание, гасил в сердце последние искры брахмы. Где-то на том конце поля умирал, не умирая, патриарх Бхишма. Предавались отчаянию Кауравы, потерявшие неуязвимость.

В своем походном шатре Юдхиштхира, отгоняя скорбь, уже строил планы завтрашней победы.

А мне было темно и страшно. И как-то по-новому обрадовался я деловитой суете простых воинов, вкушающих у лагерных костров нехитрую вечернюю трапезу. Измученные сражением, не ведающие, что принесет им завтрашний день, они излучали спокойствие и какую-то свою, простую неосознанную силу. Их было много тех, кто сражался со мной бок о бок, — и они все были искренне рады мне, готовы следовать моему зову и со спокойной решимостью отдать жизнь, не ведая сомнений и не задумываясь о высоких целях. Здесь радовались гибели Бхишмы и превозносили Шик-хандини с Арджуной.

Один из новых бойцов, присоединившийся к отряду после гибели акшаукини Магадхи, призывно замахал рукой, приглашая меня к своему костру. Приблизившись, я увидел рядом с ним женскую фигуру, целомудренно закутанную с ног до головы в полосу выцветшей материи. Среди мускулистых, освободившихся от панцирей мужских тел она казалась существом из иного, потерянного мира.

— Присядьте, господин! У нас угощение. Жена пришла. Не побоялась битвы. Как ни уговаривал я ее подождать у родственников… Так из Магад хи и пришла.

Краешек материи, закрывавшей лицо, чуть отдернулся, и я увидел сердитый блеск глаз.

— Скажешь тоже! У каких родственников сей час искать защиты? Разве я плохая жена? Вот при несла лепешки и вареный рис…

Откушайте с нами, — настаивал ее муж, — я знаю, многие кшатрии боятся оскверниться трапезой с вайшьями. Но вы — другой… Вы не боитесь.

Это хорошая еда. Ешьте, — просто сказала женщина.

И я стал есть лепешку и рис, мед и фрукты, сев прямо на теплую землю, забыв смыть с себя грязь и кровь битвы. Я неимоверно нуждался в грубом вещественном доказательстве реальности нашего мира, в поддержке этих простых людей, чтобы перестать думать о неведомом течении Калиюги, несущем нас к нелепому жестокому неизбежному концу. Все, чему меня учили в ашраме, обратилось в ничто, когда я понял, что патриархи, великие герои братства дваждырож-денных, ученики ашрамов и риши в конечном счете оказались ничем не лучше, чем необузданные кшатрии, приведенные мною из лесов юга.

— Я всегда заботился о ней, следил, чтобы она не голодала, согревал ночью. Вот теперь обретаю плоды благого поведения…

Голос довольного вайшьи мирно тек где-то на дальней границе моего сознания. Крестьянская еда ничем не отличалась от того, что я привык есть в недавнем походе, но почему-то именно сейчас она возродила во мне тонкую, грустную, ускользающую мелодию воспоминаний.

Я вновь вспомнил Двараку, хранившую покой и мудрость, подарившую мне Лату. Смогу ли я вернуться в начало пути? А если смогу, то примешь ли ты меня, Дата, такого запятнанного кровью, обожженного огнем ненависти? Будет ли нам еще даровано счастье, хотя бы как утешение, пусть без радостных надежд и светлых дерзаний? Нам хватит и тишины покаяния. Вернусь ли я из боя? А если да, то узнаешь ли ты меня? Ни один из дваж-дырожденных не останется после этой битвы прежним, ибо битва богов и ракшасов идет ныне не в небесах, а в наших душах, рвущихся на клочки от ненависти и раскаяния.

И вновь во мне рождается голос из детства, только не моего ничтожного обособленного " я" — голос детства мира. Он бесплотен и едва уловим, как утренний сон. Его нельзя усилить, схватить, прижать к уху, как морскую раковину. Этот голос сам всплывает на поверхность из глубин прошлого, оживотворяя облики и деяния тех, кто давно отлит в сияющую форму бесчисленными сказаниями и легендами. Но жизнь, даже прошедшая тысячи лет назад, не приемлет законченных форм. И значит, где-то на далеком конце натянутой струны еще сияет искра неизбытой жизни моего Муни. Сколько дней я ждал, прислушиваясь, погружаясь в покой и всеприятие, боясь сторонней мыслью поколебать приближающуюся невещественность прошлого. И вот он пришел — голос без звука, эхо событий, запахов, видений и боли… Оказывается, боль тоже переходила с зерном моего духа из воплощения в воплощение, ибо она — вечная спутница каждой новообретенной истины.

Именно страдания заставляют нас развиваться. Именно страдания возжигают огонь поиска и борьбы. Благополучие, наполненность, завершенность порождают лишь желание сохранить равновесие. И тогда даже само счастье обращается в глухую плотину на пути потока жизни.

* * *

Потом пришли Митра с Кумаром и увели меня к костру, у которого благоговейно ворожил наш верный Мурти. Он готовил еду своим командирам, как жертвенное подношение Шиве. Нам, признаться кусок не лез в горло. Митра молча спрятал изможденное лицо в сухие, изрезанные ладони. И без того всегда черные глаза Кумара сейчас казались окнами в царство Ямы.

Пожалуйста, поешь! — умоляюще сказал Мурти. Я взял лепешку со специями. Мурти просиял. Похоже, он был счастлив просто оттого, что находится среди нас, и нимало не проникался нашими сомнениями и дурными предчувствиями.

Как тебе сегодняшний день? — спросил Митра, поднимая грустно-удивленные глаза на молодого воина.

Стараюсь делать все так, как вы учили, — преданно ответил Мурти, — и молюсь богам, чтобы поскорее исполнилась их воля.

А если их воля состоит в том, чтоб нас всех здесь положили? — поинтересовался Кумар. Потом увидел выражение моего лица и добавил: — Я не шучу. Это было бы слишком жестоко, так шутить. Когда я увидел гибель Бхишмы, я вдруг обрел прозрение. Помните, как гласят Сокровенные сказания: " Кшатрии станут тернием людским в конце юг"? Боги пытаются сделать то же, что не удалось достичь мне восстанием под Кампильей: освободить место для новых сил, родившихся в мире, для новых людей и новых законов.

Мудрые говорят о ненасилии, — заметил Митра, — а ты поешь хвалу войне, да еще пытаешься опереться на волю богов.

А есть ли иной способ разрушить цепи самодовольной мудрости, властолюбия и рабства? Сгнило все. И рабы, и цари сквозь сети майи видят лишь одну цель — насыщение чувств всеми благами, до которых могут дотянуться, насыщение любой ценой, не считаясь с жизнями, с дхармой. Но мир-то меняется! Что не движется, то обречено на гибель. У кого есть силы противостоять изменениям, хранить традиции? Кто нагнетает междуусобицы? Раджи, цари, их многомудрые советники. Теперь смотрите, что происходит: всех, умеющих и жаждущих сражаться, всех, обладающих силой в этом мире, собрали на одном– единственном поле и дали возможность убивать друг друга. Не зря Юдхиштхиру называют сыном Дхармы. Вольно или невольно он выполняет высшую волю. А Кришна, царь ядавов? Он же всегда находил выход из самых безнадежных положений. Его слушает даже Дхритараштра. Почему он оставил надежду сохранить мир и призывает Пан-давов убивать всех, стоящих на их пути, да еще дает советы, как лучше этого достичь?

Ты с ума сошел, — воскликнул я, — только человек может уподобить богов кровожадным рак-шасам.

Разве я назвал богов кровожадными? — отрезал Кумар. — Они не вмешиваются, позволяя кшатриям уничтожать друг друга согласно своему представлению о дхарме с соблюдением всех ритуалов. Но разве ты не чувствуешь, что даже сейчас наблюдают за нами с небес сияющие льдистые безмятежные глаза? Думаешь, нам дадут отсюда уйти? Вспомни легенду о копье Карны, таящем силу небесной молнии. Я чувствую, оно есть! Знакомы с оружием богов и Ашваттхаман, и Арджуна. Думаешь, не применят они его, если заглянут в бездну неизбежного поражения? Нет, неспроста кружила над Дваракой летающая колесница, движимая силой бездымного пламени. Увидим мы дивные проявления мощи богов на поле Курукшетра. Да они и сейчас перед нами. Думали ли вы, почему Пандавы так легко находят намеченные жертвы на поле битвы, на этом огромном поле, среди толчеи, слонов, колесниц и людей? Это искусство обрели они путем аскетических подвигов. Арджуна, например, взыскуя брахмы, простоял неподвижно шесть месяцев. По крайней мере, так поют чараны.

— Подумаешь, я бы тоже мог простоять шесть месяцев, — усмехнулся Митра, — да только не было у нас и одного спокойного месяца. Это при Высокой сабхе время было бесконечное и тягучее, как мед. А сейчас оно сошло с ума. Сколько дней мы на поле? А людей поубивали больше, чем за всю предыдущую жизнь. А тут еще оружие богов…

Над костром воцарилась гнетущая тишина. Потом жизнерадостность Митры взяла свое:

— Чего беспокоиться об оружии богов? На этом клочке земли сейчас столько колесниц, слонов, ме чей и стрел, что мы и так друг друга перебьем.

Как ни странно, после этих слов мне стало легче.

— Что за страшные пророчества раздаются из уст молодых дваждырожденных? — мягко спросил кто-то, выходя из ночного мрака. Доро гие бронзовые доспехи, накидка из шкуры анти лопы, знакомые черты лица, обозначившиеся в кровавом свете костра — с некоторой долей изум ления я узрел Сатьяки Ююдхану — могучего ду хом ратхина.

Со счастливых времен Кампильи он, как и Аб-химанью, не говоря уж о близнецах и Гхатоткаче, отдалился от нас, чередуя военные советы у Юд-хиштхиры с неистовыми стычками ратхинов. В первые мгновения подивились мы происшедшей в нем перемене.

Как погасшие угли были его глаза. И под незримой тяжестью опустились широкие плечи. Подвижное, всегда готовое к улыбке лицо застыло в маске волевого усилия. Руки, кажется, боялись отпустить рукоять роскошного меча. Но он пришел сам.

Сатьяки принял из рук Мурти чашу медового настоя и слабо улыбнулся восторженному благоговению, просиявшему в глазах нашего ученика.

Потом мы немного посидели в сосредоточении, вглядываясь в глубь наших сердец, пытаясь соединить их трепетное биение в единую мелодию, усиливающую огонь брахмы. Но нам это плохо удалось в тот раз. Похоже, Сатьяки пришел к нам, оставив походный шатер и круг придворных, в поисках того же, что неосознанно пытался обрести я у костра простых воинов.

В этот вечер нам потребовались слова.

— Скажи нам, о причастный великой доле, как же случилось, что дваждырожденные, клявшиеся в своей приверженности дхарме все-таки убили патриарха? — задал вопрос Кумар. — И надле жит ли нам торжествовать, как делают это сегод ня простые воины?

Долго молчал Сатьяки, глядя в огонь, и не было привычного света улыбки на его лице. Потом он заговорил:

— Кто из дваждырожденных будет радовать ся при виде гибнущего врага? Кто оправдает пре дательство, даже если оно привело к победе? Я всегда верил, что действия патриархов безупреч ны. Ведь за ними вековой опыт, умение вмещать чужие мысли и судьбы. Но вот и они, похоже, по теряли силу. Значит, знание прошлого не всегда помогает прозреть будущее. Прожитые годы не по могали опытом, а давили на плечи старостью. Власть и величие стали бременем. Возможно, великая трагедия замутила внутренний взор Бхиш– мы и Дроны, ведь все-таки люди они, а не бес смертные боги. Новое время в облике смертель ной богини Кали стирает прошлое вне расчетов мудрых. Старая дхарма умерла. Вместе с ней ушел Бхишма, избрав самый простой и доступный любому кшатрию способ. Именно так он стяжал великую славу для общины дваждырожденных, и сохранится она в воспоминаниях и песнях тех, кто переживет войну.

Конец и начало — одно. Человек — не тело и кости, даже не мозг. Тайную, непознанную сущность человека мы называем Атман. Он связан с негасимым сердцем Вселенной, с Абсолютом, с космической душой, пронизывающей каждого из нас. Если хотите, представьте свой Атман лучом, протянувшимся из прошлого в будущее. Из жизни в смерть и далее снова в жизнь стремится луч. И чтобы свет его не угас, не понадобятся за гранью смерти ни смирение, ни отвага, ни любовь, ни гордость…

— Но эти-то в лагере, — я кивнул в сторону своих воинов, — они же не понимают. Они едят и пьют, по мере сил любят жен и детей, выполняют долг. Что будет с ними? Как можем мы вести их в бой, если знаем, что им непостижим высший смысл, а, значит, даже дух их не обретет плодов нынешней жертвы. Они верят нам и идут за Пан– давами как слепые младенцы.

Сатьяки ответил, глядя прямо мне в глаза:

Для этих кшатриев, о будущем которых ты печешься, гибель в битве вовсе не будет несчастьем. Выполнив долг, достигнув совершенства в этом воплощении, они вернутся снова в ином обличий с иными задачами. Отказавшись от действия сейчас, ты совершишь большее преступление, чем продолжая вести их в смертную битву. Они подчинятся командам, но не поймут объяснений. Мы, дваждырожденные, живем в двух мирах, и не всегда ясно, какой из них важнее…

Тот, в котором убивают, — сказал Кумар. Грустно улыбнулся в ответ Сатьяки.

Для этих воинов возможен только один путь постижения — тот, которым они следуют сейчас. Для них важна победа, добыча, утоление мести. Их подданные оплачут их гибель и вздохнут свободно. Для патриархов важна не победа, а мера понимания, постижение сущности жизни. Да! Мера понимания и степень самоотреченности. Первая дает плоды в разуме, вторая — в самом качестве силы. Сила без разума становится орудием разрушения. Разум, не подкрепленный силой, бесплоден. Как и вы, патриархи знают, что не оружие угрожает Атману, а иссушение потока постижения, питающего это зерно духа. Все больше представителей новой расы рождается на этой земле, уже поглотив старые племена ядавов, куру, панчалов. Они носят те же имена, но совсем по-иному осознают жизнь. Пытаясь продлить чувственные удовольствия, они забывают питать зерно духа, ставя под угрозу и смысл этого конкретного воплощения, и возможность будущих.

Как вы думаете, понимали это патриархи? — невесело улыбнулся Сатьяки. — Конечно, им ведомо все. Но действовать суждено иным людям в иные юги. Значит, только одно и остается Бхиш-ме и Дроне, Видуре и Маркандее — уйти в славе и величии, дав новой расе великий знак, символ, повод для легенд, пусть не до конца понятый, но освещенный великой силой и героическим самоотречением. Пав в битве с Юдхиштхирой, Бхиш-ма утвердил чистую верность долгу, свободную от пристрастий и личных привязанностей. Другие патриархи, ушедшие в леса, дают еще один пример самоотреченности, утверждая как высшую добродетель стремление к духовному исканию.

— А потом невежественные сказители, новые чараны, переиначат, насытят ложью причины и плоды наших действий, — мрачно сказал Кумар, — нас и живых-то сейчас не очень жалуют.

— Понимание придет, — сказал Сатьяки, — так же неизбежно, как проклюнется из утоптанной зем ли Курукшетры зеленый росток. Помимо всех об ретений, богатств и потерь, минуя заблуждения и ложь, даже помимо предвзятости и стремлений тех, кто будет думать и рассказывать о нашем уходе, ве ликая сила Сокровенных сказаний вернется в мир, а вместе с ней — община и брахма.

И когда закончил Сатьяки Ююдхана свою речь, ярким огнем вспыхнули его глаза, и горячий поток побежал по каналам моего тела, рождая сладкую боль в груди и поднимая дыбом волоски на затылке. И взглянув на Митру с Кумаром, увидел я, что находятся они в жгучем потоке того же переживания.

— А Кумар считает, что нас все равно пере бьют, — легкомысленно заметил Митра. — Ты сам-то не боишься оружия богов? Все-таки ты один из немногих дваждырожденных, от которых по-настоящему зависит исход этой битвы.

На этот раз Сатьяки улыбнулся почти весело:

— Думаю, если бы боги хотели просто стереть нас с лица земли, они бы давно это сделали. Не забывайте, что с ними говорили Арджуна, Юдхиш– тхира. Ни тот ни другой не ощутили угрозы. Ка кой смысл им воплощаться в человеческие фор мы и являться Пандавам, если конечная цель — просто истребление неугодных. Я куда больше опасаюсь гнева смертных. Мой отец Шине завое вал сердце царевны Деваки на лихой сваямваре ядавов. Но только посадил он ее в свою колесни цу, как напал на него царь Сомадатта, тогда еще совсем молодой, необузданный дваждырожден– ный. Шине победил его в честном поединке, по валив на дорогу прямо на глазах у Деваки и мно гих высокородных кшатриев. Не желая убивать юного собрата, преисполненный силой брахмы, Шине лишь оттащил его за волосы от колесницы и сказал: " Живи".

Конечно, поступок недостойный мудрого дваждырожденного — я имею в виду таскание за волосы.

После этого Сомадатта, даже обретя власть и мудрость, сохранил в сердце ненависть к моему отцу. Говорят, что до сих пор приносит он жертвы богам, прося об отмщении. Передал он свою ненависть к моему отцу, а заодно, и ко всем ядавам, своему сыну Бхуришравасу. Вы, наверное, видели его знамя в рядах врагов. На нем изображен жертвенник с пылающей брахмой. Так созревают кармические плоды необдуманных деяний. Даже я не смог остановить эту вражду, хоть и пытался.

Что уж говорить о питаемой тысячами устремлений вражде Пандавов и Кауравов? Нет, не будет примирения и, наверное, не будет чуда. Не думайте сейчас о путях богов. Погибнете ли вы завтра или переживете всех нас, ничто уже не отберет сокровища — пережитого и напитавшего ваш Атман нетленного зерна духа. Поэтому отбросьте сомнения и выполняйте свой долг со спокойным и ясным сердцем.

Сатьяки Ююдхана замолчал, прислушиваясь к ночному пению лягушек и потрескиванию веток в нашем костре. Воины в лагере уже заснули на своих плащах, брошенных на теплую землю. Казалось, мы были одни под бескрайним черным небом последней юги, и никто в целом мире не мог услышать нашего разговора. Но все равно последние слова Сатьяки произнес шепотом, словно передавая тайну, предназначенную лишь нам троим:

— " Познавшим поле" называют Сокровенные сказания того, кто видит многомерность нашего мира, а, значит, способен, не отводя внутреннего взора от Высоких полей, преуспевать и в земной жизни, принимая долг, труды и страдания. Коли воплощены мы в телесной форме, значит, не уход, а борьба предначертана нам. Может быть, вы умрете завтра, может быть, переживете всех дваж-дырожденных, но уже ничто не отнимет у зерна вашего духа силу сегодняшних переживаний. Это и просил меня передать вам Юдхиштхира.

* * *

Пал Бхишма. Войско Кауравов выглядело, как небосвод, лишенный луны. Но если и были у Юдхиштхиры надежды на то, что с гибелью полководца враги ослабнут и погрязнут в соперничестве, то им не суждено было сбыться. Вернулся под знамя Дурьодханы солнцеподобный Карна, облаченный в сияющий панцирь брахмы и полный решимости сражаться. Десять дней уклонялся он от битвы вместе со своими воинами. Теперь же хорошо отдохнувшие кшатрии страны Анга рвались к победе и славе. Говорят, что Карна почтил поверженного патриарха Бхишму на ложе героев, приветствуя его как главу рода и предводителя дваждырожденных:

— Поистине в этом мире нет ничего незыбле мого и никому не дано пользоваться плодами сво их добродетельных заслуг, раз даже ты, познав ший Высокие поля, лежишь здесь.

Так сказал Карна, склонившись над останками патриарха. И — о чудо! Оказывается, в недрах могучего тела, пережившего все положенные смертному сроки, непостижимым образом тлела искра жизни. Бескровные веки Бхишмы дрогнули. Едва уловимое движение прошло по древкам торчащих стрел. Открылись глаза, незамутненные ни болью, ни смертным томлением.

Голос звучал глухо, словно поднимаясь со дна колодца:

— Все идет по пути, предначертанному Уста новителем. Не дай сомнениям замутить твое сер дце. Пусть туман майи закрывает прошлое, развеивая славу предков. Выполняя долг, ты открываешь путь к будущему.

Я не хотел сражаться, пока ты ведешь битву. Может быть, я совершил ошибку, — сказал Карна с видимым усилием, приводя себя к смирению. — Дашь ли ты теперь мне свое благословение?

Ты приходишься мне внуком, так же, как и Дурьодхана, — ответил патриарх, — единоутробное родство для дваждырожденных — ничто. Цепи долга и узоры кармы соединяют нас помимо нашей воли. Будь прибежищем для войска Кауравов, как океан для рек и плодородная почва для семян.

Когда соглядатаи донесли до Пандавов эти слова, никто, кроме Юдхиштхиры, не понял их смысла. Бхимасена просто назвал разговоры о родстве горячечным бредом умирающего. Однако старший Пандава сделался задумчив и еще раз предупредил Арджуну о грозящей ему смертельной опасности от руки Карны. От меня не укрылось, что ни Бхимасене, ни близнецам он подобных предупреждений не делал.

Карна, похоже, по-своему понял смысл слов патриарха. По крайней мере, как нам передали, сказал он такие слова:

— Ты развеял мои сомнения! Я ясно вижу свой долг и иду в битву с легким сердцем. Направлю своих коней навстречу гордому Арджуне. Пусть наконец закончится наш поединок, остановленный много лет назад прискорбным выбором Кришны Драупади.

Так сказал Карна, и радостные крики понеслись над войсками наших врагов, когда увидели они пляшущее на утреннем ветру знамя с изображением слоновьей подпруги.

Многие думали, что Карна захочет теперь возглавить все воинство Кауравов. Однако, когда Дурьодхана спросил его об этом, сын суты мудро ответил:

— Ашваттхаман и Критаварман, Шакуни и Шалья, Духшасана и Крипа — все эти воины, наи лучшие из людей — мужи благородные и заслу живают быть нашими военачальниками. Но все они одновременно не могут быть назначены на эту почетную должность. Выбрав одного, мы обидим остальных. Лишь один, преклонный в годах, яв ляется наставником всех нас и потому заслужива ет глубочайшего уважения. Нет в нашем войске ни одного человека, который не последовал бы в битву за знаменем с изображением священного со суда. Дрона учил Юдхиштхиру и остальных бра тьев, значит, он знает их мысли. Никто иной не сможет лучше построить войска и возжечь в сер дцах воинов ратный пыл.

Так сказал Карна, и все, кто слышал его, склонились в знак согласия. И еще донесли нам соглядатаи, что Дурьодхана просил Дрону не убивать Юдхиштхиру, а, пленив его, доставить в лагерь. Наставник Кауравов радостно согласился, сказав:

" Ты прав! У сына Дхармы нет врагов. Победив в бою Пандавов и вернув им половину царства, ты сможешь возродить братский союз". Но Дурьод-хана развеял благие надежды патриарха: " С убийством сына Кунти в бою, —– сказал он, — победа не может быть одержана. Ведь тогда его братья не успокоятся, пока не перебьют нас. Я знаю, что Юд-хиштхира верен своему слову. Доставь его сюда, и мы, как в старые времена, вновь бросим игральные кости. Если победа останется за нами, то Пан-давы удалятся в леса, и бессмысленная битва за трон будет прекращена".

Услышав об этом, встревожились все соратники Юдхиштхиры.

Пока жив Шакуни, древнейший ритуал Высокой сабхи не имеет смысла, — заметил Накула.

Когда подняты мечи, смешно вспоминать об игральных костях. С сегодняшнего дня пусть Сатьяки и близнецы с самыми отборными отрядами охраняют Юдхиштхиру, — решительно распорядился Дхриштадьюмна, — а мы сделаем так, чтобы Дроне было не до него.