Сентября 2010 г., 18:26

– Она же умерла. Почему мы еще здесь?

Мара повернулась к Пакстону. Он сидел на полу комнаты для родственников, вытянув скрещенные длинные ноги. Рядом с ним лежала груда разноцветных упаковок от еды – печенья, пирожных, картофельных чипсов и шоколадных батончиков; он покупал все, чем был заполнен торговый автомат рядом с лифтом. И отправлял Мару к отцу за деньгами. Она нахмурилась.

– Ну что ты на меня так смотришь? Я видел по телевизору, если на мониторе прямая линия, значит, человеку конец. Твой отец еще десять минут назад прислал тебе эсэмэску, что у нее остановилось сердце. Потом врач сказал, что хочет поговорить. Известно, о чем. Ей хана.

Мара смотрела на Пакстона, и ей казалось, что она впервые видит его при дневном свете. Словно зажглись огни в театре, который в темноте казался волшебным. Бледная кожа, колечки в бровях, ногти с черным лаком, грязь на шее.

Мара стремительно вскочила и едва не упала, потеряв равновесие, потом выпрямилась и выбежала из комнаты. В боксе у Талли доктор Бивен говорил Джонни:

– Нам уже не раз удавалось стабилизировать ее состояние. Активность мозга зафиксирована, но ничего определенного мы сказать не можем, пока она не очнется. – Он помолчал. – Если очнется.

Мара прижалась спиной к стене. Отец и бабушка стояли рядом с врачом. Дороти чуть в стороне – руки скрещены на груди, губы крепко сжаты.

– Мы начали повышать температуру тела, выводить пациентку из комы, но это долгий процесс. Завтра снова соберем консилиум, чтобы оценить прогресс. Выключим аппарат искусственной вентиляции и посмотрим, что произойдет.

– Она умрет, когда вы отключите ее от аппарата? – спросила Мара, удивляясь своей решимости. Все присутствующие посмотрели на нее.

– Иди сюда, – сказал отец. Мара увидела, что он не привел в палату ее братьев.

Она осторожно приблизилась к нему. Он были в ссоре так давно, что теперь казалось странным обращаться к нему за поддержкой, но, когда отец поднял руку, она прижалась к нему, и на долю секунды все эти ужасные годы словно исчезли.

– Честно говоря, мы не знаем, – ответил доктор Бивен. – При травмах головного мозга прогнозы делать сложно. Она может очнуться и дышать самостоятельно, а может дышать самостоятельно, но не очнуться. Или не сможет дышать без аппарата. Когда закончится действие лекарств, температура тела вернется в норму, мы точнее оценим активность работы мозга. – Он скользнул взглядом по их лицам. – Как вы знаете, ее состояние было очень нестабильным. Несколько раз останавливалось сердце. Это не показатель ее шансов, но это вызывает тревогу. – Он закрыл карточку пациента. – Встретимся завтра и снова все обсудим.

Мара посмотрела на отца.

– Я хочу привезти ее плеер… Тот самый, что дала ей мама. Может, если Талли услышит музыку… – Она умолкла. Надежда такая опасная вещь, такая эфемерная и хрупкая, что не укладывается в рамки произнесенных вслух словесных конструкций.

– Девочка моя, – сказал отец, стискивая ее плечо.

Мара вдруг вспомнила, какой защищенной всегда чувствовала себя, когда была «его девочкой».

– Помнишь, как они веселились под «Танцующую королеву»? – Она попыталась улыбнуться. – Им было так хорошо.

– Помню. – Голос у него дрожал. Мара поняла, что у отца перед глазами та же картина: мама и Талли сидят рядышком на террасе, даже когда все стало совсем плохо и мама была бледной и прозрачной, как лист бумаги, и слушают музыку восьмидесятых и подпевают. Отец на секунду отвернулся, затем с улыбкой посмотрел на Мару. – А швейцар пустит тебя в ее квартиру?

– У меня есть ключ. Мы с Паксом съездим и привезем плеер. Потом… – она посмотрела ему в глаза, – можем поехать домой. Если ты не возражаешь.

– Возражаю? Мы вернулись на Бейнбридж ради тебя, Мара. После того как ты ушла, я каждую ночь оставлял свет включенным.

Час спустя Мара с Паксом сидела в такси, которое двигалось в сторону набережной.

– Мы что, нанялись? – спросил Пакс, развалившись на сиденье рядом с ней. Он обнаружил торчавшую из воротника черной футболки нитку и тянул за нее, наматывая нить на палец, пока воротник совсем не отвис.

За восемь кварталов, которые они проехали, Пакстон задавал Маре этот вопрос не меньше десяти раз.

Она не отвечала.

– Я хочу есть, – бубнил он. – Сколько денег тебе дал твой старик? Может, остановимся по пути у закусочной и купим гамбургер?

Мара не смотрела на него. Оба прекрасно знали, что денег, которые дал отец, хватит на гамбургер и что Пакстон потратит все, до последнего цента.

Такси остановилось перед домом Талли. Мара наклонилась вперед, расплатилась с водителем и вслед за Пакстоном вышла из машины. Ее окутал прохладный вечерний воздух. Синее небо постепенно темнело.

– Не понимаю, зачем это нужно. Все равно она ни черта не слышит.

Мара махнула рукой швейцару, который при виде их с Пакстоном нахмурился – как и почти все взрослые. Потом повела Пакса через мраморный вестибюль к облицованному зеркалами лифту. На последнем этаже они вышли из кабинки и направились к квартире Талли.

Мара отперла замок и распахнула дверь. Тишина внутри была непривычной. У Талли всегда звучала музыка. Включив свет, Мара пошла по коридору.

В гостиной Пакс взял стеклянную статуэтку и принялся вертеть в руках. Мара чуть не сказала: «Осторожно, это авторская работа», но вовремя прикусила язык. Критика Пакса никогда не доводила до добра. Он был чувствительным, даже нетерпимым и заводился с пол-оборота.

– Я голодный, – сказал Пакс. Ему уже стало скучно. – Кажется там, в конце квартала, «Рэд Робин»? Чизбургер тоже подойдет.

Мара с готовностью протянула ему деньги, лишь бы поскорее остаться одной.

– Тебе принести что-нибудь?

– Нет. Не хочу.

Пакс схватил выданную Джонни двадцатку. Когда он ушел и в квартире снова стало тихо, Мара подошла к кофейному столику с разбросанными стопками почты. На полу рядом с ним лежал последний номер журнала «Стар», раскрытый на той самой статье.

Колени у Мары подогнулись. Вчера вечером Талли читала журнал перед тем, как сесть в машину. Вот оно, доказательство.

Мара отвела взгляд от этой улики своего предательства и двинулась дальше. Увидев, что станция для «айпода» в гостиной пуста, Мара прошла в спальню Талли и огляделась. Рядом с кроватью тоже ничего. Тогда она заглянула в большую гардеробную Талли и замерла.

Вот, примерь это, Мара. Ты в нем как принцесса. Я люблю наряжаться, а ты?

Ощущение вины клубилось вокруг нее, словно черный дым. Мара вдыхала его запах, чувствовала, как он касается ее обнаженной кожи, вызывая мурашки. Она опустилась на пол – ноги отказывались ее держать.

Он тебя погубит. Последние слова, сказанные Талли в тот ужасный декабрьский вечер, когда Мара предпочла Пакса всем остальным, кто ее любил. Она закрыла глаза, вспоминая. Неужели прошло всего девять месяцев с тех пор, как папа и Талли ворвались в ее комнату в общежитии? Казалось, что минула целая жизнь. Пакстон взял ее за руку и увел в снежную ночь, смеясь… смеясь и называя их…

…Ромео и Джульетта.

Поначалу это выглядело очень романтично: «мы против них». Мара бросила колледж и переехала в запущенную квартиру, которую Пакстон снимал с шестью другими молодыми людьми. Она располагалась на пятом этаже в кишащем крысами доме без лифта на Пайонир-сквер. Но ей тогда было безразлично, что электричество и горячая вода в квартире бывали редко, а спуск в унитазе не работал. Главное, что Пакстон любил ее и они могли провести ночь вместе, приходить и уходить, когда им захочется. Ее не волновало, что у него нет ни денег, ни работы. Когда-нибудь его стихи сделают их богатыми. Кроме того, у Мары были деньги. Она положила на счет в банке все, что ей подарили в честь окончания школы. Во время учебы в колледже отец давал ей достаточно денег, и она не трогала свои сбережения.

Все начало меняться, когда банковский счет Мары опустел. Пакстон решил, что марихуана – «отстой», а метамфетамин, а иногда и героин – это «то, что надо». Из кошелька Мары стали исчезать деньги – так, по мелочи. Она никогда не была на сто процентов уверена, что это дело рук Пакса, но деньги всегда кончались быстрее, чем она рассчитывала.

Мара все время работала. Пакстон не мог, да и не стремился удержаться на одном месте, потому что ночи ему были нужны для того, чтобы читать свои стихи в клубах, а дни, чтобы сочинять их. Она была счастлива в роли его музы. Первой ее работой стало место ночного портье в убогом отеле, но это продлилось недолго. Потом Мара меняла одну работу за другой, нигде не задерживаясь.

Несколько месяцев назад, в июне, Пакстон вернулся поздно ночью из клуба под кайфом и сказал, что с Сиэтлом «покончено». Они собрали пожитки и на следующий день уехали с одним из новых друзей Пакстона в Портленд, где поселились в грязной, обшарпанной квартире вместе с тремя другими жильцами. Через неделю Мара устроилась в «Черную магию». Работа в книжном магазине отличалась от всего, чем ей приходилось заниматься прежде. Хотя по большому счету ничего не изменилось – весь день на ногах, обслуживаешь всяких ублюдков, домой приходишь поздно, получаешь гроши. Так прошло несколько месяцев.

И лишь десять дней назад Мара по-настоящему осознала, как ненадежна ее жизнь с Пакстоном.

В тот вечер она пришла домой и увидела приколотое к двери квартиры извещение о выселении. Толкнув незапертую дверь – замок был сломан, еще когда они въезжали, а комендант так и не удосужился его починить, – Мара увидела, что все жильцы сидят на полу в гостиной и передают друг другу кальян.

– Нас выселяют, – сказала она.

Ответом ей был дружный смех. Пакстон раскачивался из стороны в сторону и смотрел на нее остекленевшим, несфокусированным взглядом.

– У тебя есть работа…

Целыми днями Мара ходила словно в тумане; ее страх напоминал айсберг, холодный и твердый. Ей было страшно оказаться бездомной. Она видела уличных мальчишек в Портленде, которые попрошайничали, спали на ступенях крыльца на грязных одеялах, рылись в мусорных баках в поисках еды, а деньги тратили на наркотики.

И рядом не было никого, с кем можно было бы поделиться своим страхом. Ни мамы, ни близкой подруги. От осознания этого она чувствовала себя еще более одинокой.

А потом вспомнила слова Талли: «Я могу только любить тебя».

Эта мысль прочно засела в голове, и избавиться от нее было невозможно. Сколько раз Талли предлагала ей помощь? «Я не сужу людей. Я знаю, как трудно оставаться человеком».

Теперь Мара знала, куда идти.

На следующий день, ничего не сказав Пакстону, она позвонила на работу, сказалась больной, взяла последние несколько долларов и купила билет на автобус до Сиэтла.

У квартиры Талли Мара появилась в начале восьмого вечера. Долго стояла перед дверью, минут пятнадцать, не меньше, пытаясь собраться с духом и постучать. Наконец она решилась.

Никто ей не открыл.

Мара сунула руку в карман и достала запасной ключ. Отперла замок и вошла в квартиру. В квартире было тихо. Везде горел свет, а в гостиной тихо звучала музыка – из плеера Талли. Мара узнала песню – «Алмазы и ржавчина», – эту песню записала для Талли мама, когда заболела. Их песню. Талли-и-Кейт. Интересно, Талли когда-нибудь слушала что-то другое?

– Талли?

Крестная вышла из спальни, похожая на бродяжку – спутанные волосы, мешком висящая одежда, потухшие глаза.

– Мара, – сказала она и остановилась. Вид у нее был странный. Руки дрожат, лицо бледное. Она все время моргала, как будто не могла сфокусировать взгляд.

Она под кайфом. За последние два года Маре часто приходилось видеть людей в таком состоянии.

Мара сразу же поняла, что Талли не сможет ей помочь, эта Талли, которая едва держится на ногах.

И все же Мара попыталась. Просила, умоляла, уговаривала дать ей денег.

Талли была ласковой, и глаза ее наполнились слезами, но в конце концов она отказала.

От обиды и разочарования Маре хотелось плакать.

– Мама говорила, что я могу на тебя рассчитывать. Когда она умирала, она сказала, что ты мне поможешь и будешь любить меня, несмотря ни на что.

– Я пытаюсь, Мара. Я хочу тебе помочь…

– Если я буду делать то, что ты хочешь. Пакстон был прав! – Последние слова Мара выкрикнула.

Не дождавшись ответа Талли, она выбежала из квартиры. И только на автовокзале в центре Сиэтла, сидя на холодной скамье, поняла, как разрешить свою проблему. Перед ней лежал один из тех журналов, которые рассказывают о знаменитостях. Он был открыт на статье о Линдсей Лохан, которая во время испытательного срока после лечения попала в аварию на своем «мазератти». Заголовок гласил: «ЗВЕЗДА СОРВАЛАСЬ ВСЕГО ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ПОСЛЕ ВЫХОДА ИЗ РЕАБИЛИТАЦИОННОГО ЦЕНТРА».

Мара подобрала журнал, набрала телефон «горячей линии» и сказала: «Я Мара Райан, крестная дочь известной телеведущей Талли Харт. Сколько вы заплатите за историю о ее проблемах с наркотиками?» Она произнесла эти слова и почувствовала, как у нее похолодело внутри. Иногда сразу понимаешь, что поступил подло, совершил недостойный поступок.

– Мара? Посмотри-ка на это.

Голос доносился словно издалека. Она медленно приходила в себя, вспоминая, где находится: на полу в гардеробной Талли.

Ее крестная мать в больнице. В коме. Мара пришла сюда, чтобы найти «айпод» с любимыми песнями Талли, надеясь – всего лишь робко надеясь, – что музыка пробьется сквозь тьму и поможет ей очнуться.

Мара медленно повернулась и увидела Пакстона, который в одной руке держал недоеденный гамбургер, а другой рылся в шкатулке с драгоценностями Талли.

– Пакс…

– Нет, правда. Ты посмотри! – Он показал ей большую бриллиантовую серьгу. Даже здесь, в темной гардеробной, она сверкала всеми цветами радуги.

– Положи на место, Пакстон, – бесцветным голосом сказала Мара.

Он улыбнулся своей ослепительной улыбкой.

– Брось! Твоя крестная даже не заметит. Подумай только, Мара, мы можем поехать в Сан-Франциско, как и мечтали. Ты же знаешь, что у меня творческий застой. Это все из-за денег, из-за того, что их у нас просто-напросто нет. Как я могу сочинять, если ты на работе и тебя весь день нет рядом? – Он шагнул к ней, протянул руки, притянул к себе, призывно прижался к ее бедрам. Его ладони скользнули по спине Мары, сжали ягодицы. – Это может стать нашим будущим, Мара. – Его вызывающий взгляд пугал ее.

Мара высвободилась из его объятий и отступила. Кажется, впервые за все время она заметила его нагловатый взгляд, презрительную усмешку на тонких губах, изнеженные в безделье белые руки, вызов в его одежде.

Он вынул из мочки уха череп из черненого серебра и вставил на его место бриллиантовую сережку Талли.

– Пойдем!

Пакстон был так уверен в ней, нисколько не сомневался, что Мара не выдержит его напора. А разве могло быть иначе? С самого начала так всегда и было. В приемной доктора Блум она встретила красивого юношу, начинающего поэта с изрезанными запястьями, который обещал избавить ее от мук. Он позволял ей плакать в его объятиях, говорил, что его песни и стихи изменят ее жизнь. Объяснял, что резать себя – это нормально, и не просто нормально, а прекрасно. Она покрасила волосы, потом обрилась наголо, выбелила лицо. Потом ринулась за ним в пропасть, покинув привычный мир, и позволила тьме соблазнить и поглотить себя.

– Почему ты меня любишь, Пакс?

Он посмотрел на нее.

Маре казалось, что ее сердце висит на серебряном крючке.

– Ты моя муза, ты же знаешь. – Он лениво улыбнулся и снова принялся рыться в шкатулке с драгоценностями.

– Но ты уже давно ничего не пишешь.

Пакс повернулся к ней. Она видела, как вспыхнули гневом его глаза.

– Что ты об этом знаешь?

И ее сердце сорвалось с крючка, полетело вниз. Мара вспомнила о любви, в которой она выросла. О том, как родители любили друг друга и своих детей. Она шагнула вперед, испытывая странное ощущение, словно освобождалась и одновременно становилась взрослой. Она вспомнила вид, открывавшийся из гостиной их дома на острове Бейнбридж, и вдруг почувствовала острую тоску по той, прежней жизни, по девочке, которой она когда-то была. Дом по-прежнему ждал ее – там, на другой стороне залива.

Тяжело вздохнув, Мара произнесла его имя.

Пакс посмотрел на нее: раздражение заострило его подбородок, сделало взгляд мрачным. Она знала, как он не любил, когда она ставила под сомнение его талант. Но если подумать, ему вообще не нравилось, когда Мара задавала вопросы. Больше всего он любил ее, когда она была тихой, пришибленной и резала себе руки. Что же это за любовь?

– Да?

– Поцелуй меня, Пакс, – попросила Мара, придвигаясь ближе, чтобы он мог обнять ее.

Пакстон легко коснулся губами ее губ, но Мара притянула его к себе и ждала, что поцелуй затянет ее, как это бывало всегда.

Ничего не произошло.

И тогда она поняла, что отношения могут заканчиваться без скандалов, слез и сожалений. Они заканчиваются в молчании. Это испугало ее – неожиданный вывод, обнаживший всю глубину ее одиночества. Неудивительно, что она столько лет бежала от него.

Мара знала, как сильно страдал Пакс из-за смерти сестры и от того, что его бросили родители. Он иногда плакал во сне, а слушая некоторые песни, становился мрачным, как туча. Мара знала, что когда он слышал имя сестры – Эмма, – у него начинали дрожать руки. В глубине души он был не только поэт, гот или даже вор. В нем было или когда-нибудь будет нечто большее. Но теперь ей до этого не было дела.

– Я любила тебя, – сказала Мара.

– И я тебя люблю. – Он взял ее за руку и повел за собой к выходу.

Неужели любовь – вернее, прощание с ней – это так больно?

– Я кое-что забыла. – У входной двери Мара остановилась и высвободила руку. – Подожди меня внизу.

– Хорошо. – Пакс подошел к лифту и нажал кнопку.

Мара вернулась в квартиру и закрыла за собой дверь. Потом, после секундного – не больше – колебания заперла замок.

Пакс вернулся за ней – барабанил в дверь, звал, кричал. Слезы жгли ей глаза, и она не сдерживала их, пока он не крикнул:

– Ну и черт с тобой, фальшивая сука!

Мара услышала его удаляющиеся шаги, но продолжала сидеть на полу, прижавшись спиной к двери. Когда все стихло, она закатала рукав и сосчитала крошечные белые шрамы на внутренней поверхности руки. Что, черт возьми, ей теперь делать?

Мара нашла «айпод» и вместе с переносной док-станцией положила в хозяйственную сумку. Потом медленно прошлась по квартире, вспоминая тысячи мелочей, связанных с Талли. Нашла мамин дневник и тоже сунула в сумку. На будущее.

Когда гнетущая тишина – без веселого смеха и непрерывной болтовни Талли – стала невыносимой, Мара вышла из квартиры и пешком направилась к паромной переправе. Она села в одной из кабинок, достала «айпод», вставила в уши наушники и включила музыку. И Элтон Джон запел ей: «До свидания… желтая кирпичная дорога…»

Мара повернула голову и стала смотреть на черные воды залива и приближающиеся крохотные огоньки на острове Бейнбридж. Когда паром причалил, она убрала «айпод» в сумку, вышла на причал, села в автобус и доехала до поворота к своему дому.

Сердце у Мары замерло – она не видела свой дом больше года. В эту прохладную ночь дранка из кедра цвета домашней карамели казалась темной, а снежно-белый цоколь сиял в золотистом свете, льющемся из окон.

На крыльце Мара остановилась; на долю секунды ей показалось, что сейчас раздастся голос матери: «Привет, девочка, как прошел день?»

Она открыла дверь и вошла внутрь. Дом встретил ее так, как встречал с тех пор, как она впервые вернулась из детского сада – светом, знакомыми запахами и удобной, мягкой мебелью. Прежде чем она даже успела подумать, что скажет при встрече, сверху послышался хлопок открывающейся двери.

– Она здесь! Шевелись, Скайуокер!

Братья выскочили из своей спальни и с топотом помчались вниз по ступенькам. Оба в футбольных свитерах, с одинаковыми короткими стрижками и с серебристыми брекетами на зубах. У Уильяма лицо румяное и чистое, над верхней губой начинают пробиваться усы. Лицо Лукаса покрыто красными прыщами.

Толкаясь, они подскочили к ней и крепко обняли, сопротивляясь со смехом ее слабым попыткам освободиться. Когда Мара видела их в последний раз, близнецы были детьми, а теперь им уже двенадцать, но они обнимали ее с восторгом маленьких мальчиков, соскучившихся по старшей сестре. Она тоже по ним скучала. И только теперь поняла, как сильно.

– Где Пакстон? – спросил Уильям, когда братья наконец отпустили ее.

– Ушел, – тихо ответила она. – Я одна.

– Отлично, – серьезно сказал Уильям и тряхнул головой. – Этот парень – чмо.

Мара невольно рассмеялась.

– Мы по тебе скучали, Мар, – честно признался Лукас. – Зря ты сбежала.

Она снова обняла их, на этот раз так крепко, что они вскрикнули и вырвались.

– Как Талли? – спросил Лукас. – Ты ее видела? Папа говорит, завтра нам можно прийти к ней. Она ведь очнется, да?

Мара почувствовала, как у нее пересохло во рту. Не зная, что ответить, она улыбнулась и пожала плечами:

– Конечно. Да.

– Круто, – сказал Уильям.

Несколько секунд спустя братья уже наперегонки неслись вверх по лестнице, о чем-то споря.

Мара подняла с пола хозяйственную сумку, поднялась к себе в спальню и медленно открыла дверь.

Внутри ничего не изменилось. Фотографии из летнего лагеря по-прежнему стояли на комоде, стопка школьных альбомов лежала рядом с книжками о Гарри Поттере. Мара опустила сумку на кровать и подошла к письменному столу. Нисколько не удивившись тому, что у нее задрожали руки, она взяла старый, потрепанный и зачитанный до дыр томик Толкиена, книгу, которую мама подарила ей столько лет назад.

– Не думаю, что ты уже созрела для «Властелина колец», но скоро, через несколько лет, возможно, что-нибудь снова тебя огорчит. Возможно, ты останешься одна со своей печалью, не желая делить ее со мной или с папой, и, если такое случится, вспомни, что на прикроватной тумбочке у тебя лежит эта книга. Прочти ее, и она унесет тебя прочь. Это звучит глупо, но так произошло со мной, когда мне было тринадцать.

– Я люблю тебя, мама, – сказала тогда Мара, а мать рассмеялась в ответ.

– Надеюсь, ты вспомнишь об этом, когда будешь подростком.

Но Мара забыла. Как она могла?!

Кончиками пальцев она провела по золотым буквам. Возможно, ты останешься одна со своей печалью.

Ощущение утраты было таким сильным, что на глазах выступили слезы. «Она меня понимала», – подумала Мара.

24

Я возвращаюсь в свой воображаемый сказочный мир, и моя лучшая подруга сидит рядом со мной. Я лежу на траве и смотрю на звездное небо. И слышу звуки песни. Думаю, это Пэт Бенатар напоминает мне, что любовь – это битва. Непонятно, как такое возможно, все эти перемещения туда-сюда, но я никогда не была сильна в теологии. Почти все, что я знаю о религии, почерпнуто из рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда».

Боль прошла, но воспоминания о ней остались, как врезавшаяся в память мелодия – далекая, тихая, но не умолкающая.

– Кейти, как это может быть – дождь?

Я чувствую на своей щеке капли – их прикосновение легкое, как крыло бабочки, – и вдруг, без какой-либо видимой причины, мне становится грустно. Этот мир вокруг меня, каким бы странным он ни казался, раньше имел смысл. Теперь что-то изменилось, и он мне не нравится. Я не чувствую себя в безопасности. Что-то очень важное и существенное пошло не так.

– Это не дождь.

В ее голосе я слышу нежность, которой раньше не было. Еще одна перемена.

– Это твоя мать. Она плачет. Посмотри.

Разве у меня закрыты глаза?

Я медленно открываю их. Темнота отступает неравномерно; силуэты проступают сквозь нее, словно впитывая в себя свет. Крошечные зернышки темноты собираются вместе, как металлические опилки, и образуют тени предметов. Потом внезапно вспыхивает свет, и я вижу, где нахожусь.

В больничной палате. Естественно. Я всегда была здесь, а все другие места – миражи. Это реальность. Я вижу свое израненное тело, лежащее на кровати; моя грудь поднимается и опускается в такт пыхтению, которое при каждом выдохе издает стоящий рядом аппарат. Зубчатая зеленая линия на экране – это работа моего сердца. Вверх и вниз, вверх и вниз.

У кровати моя мать. Она меньше, чем я помню, и похудела, а плечи у нее поникли, словно она всю жизнь несла тяжелый груз. Одежда у нее все та же, из другой эпохи – времен лозунга «Власть цветам», гавайской марихуаны и Вудстока. На ногах белые носки и сандалии. Но все это не важно.

Она плачет. Из-за меня.

Я не могу ей поверить, но и отмахнуться тоже не могу. Она моя мать. После всего, что было, когда она столько раз приходила ко мне и столько раз бросала, она по-прежнему неотделима от меня, вплетена в мою душу, и тот факт, что она здесь, должен что-то означать.

Я чувствую, что тянусь к ней, вслушиваюсь в ее голос. В этой тихой комнате он кажется громким. Я понимаю, что теперь глубокая ночь. На улице, за окнами, кромешная тьма.

– Я ни разу не была с тобой, когда тебе было больно, – говорит мать моему телу. Ее голос чуть громче шепота. – Я никогда не видела, как ты падала с лестницы, разбивала коленку или падала с велосипеда. – Из ее глаз закапали слезы. – Я расскажу тебе обо всем. Как я стала Облачком, как пыталась быть хорошей, ради тебя, и как у меня ничего не вышло. Как я пережила все эти плохие годы. Я расскажу тебе обо всем, что ты захочешь узнать, но я не смогу этого сделать, если ты не очнешься.

Она наклоняется над кроватью и смотрит на меня.

– Я так горжусь тобой, – говорит моя мать. – Я тебе никогда этого не говорила, правда?

Она больше не вытирает слезы. Капли падают мне на лицо. Мать наклоняется еще ниже, почти касаясь губами моей щеки. Я не помню, чтобы она когда-нибудь меня целовала.

– Я люблю тебя, Талли. – Ее голос дрожит. – Может, тебе все равно, а может, я опоздала, но я тебя люблю.

Этих слов я ждала от матери всю свою жизнь.

– Тал?

Я поворачиваюсь к Кейт, вижу ее сияющее лицо, ее прекрасные зеленые глаза. А в них вся моя жизнь. Какой я была, какой хотела быть. Вот что такое лучшая подруга – зеркало.

– Пора, – говорит она, и я наконец понимаю. Я плыла вместе с Кейт, неспешно дрейфовала рядом с ней по реке своей жизни, но теперь впереди меня ждут пороги.

Мне предстоит сделать выбор, но сначала я должна вспомнить. И я чувствую, как это будет трудно.

– Ты останешься со мной?

– Всегда, если смогу.

Наконец пришло время взглянуть на то, почему мое тело – разбитое и подключенное к аппаратам – находится здесь, в этой белой комнате.

– Тогда ладно, – говорю я, собираясь с духом. – Все началось с Мары. Когда она приходила ко мне? Неделю назад? Десять дней? Не знаю. В конце августа, гораздо позже так называемого вторжения моей матери. Честно говоря, я не очень дружу со временем. Я…

…пыталась работать над будущей книгой, но это не помогало. Похоже, головная боль теперь сделалась моим постоянным спутником.

Сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз выходила из квартиры? Стыдно признаваться, но я больше не могу этого сделать. Не могу открыть дверь. Одно прикосновение к дверной ручке вызывает у меня панику: я начинаю дрожать и задыхаться. Я ненавижу эту свою слабость и стыжусь ее, но не в состоянии справиться с ней. Впервые за всю жизнь у меня пропала воля. А без нее я ничто.

Каждое утро я даю себе клятву: прекращаю принимать ксанакс и выхожу из дома в мир. Буду искать Мару. Или работу. Или жизнь. Я придумываю разные сценарии о том, как еду на остров Бейнбридж, умоляю Джонни о прощении и получаю его.

Сегодня все то же самое. Я встаю поздно и сразу же понимаю, что переборщила со снотворным. Самочувствие ужасное. Слюна во рту густая и клейкая, как деготь, а вкус такой, будто я вчера забыла почистить зубы. Повернувшись на бок, смотрю на часы. Потом облизываю губы и тру глаза, заплывшие и красные. Вне всякого сомнения, я плакала во сне. И опять проспала весь день.

Я встаю и пытаюсь сосредоточиться. В ванной нахожу на полу груду одежды.

Точно. Вчера я пыталась выйти из дома. Думаю, остановила меня одежда. По тумбочке разбросана косметика.

Это уже никуда не годится.

Сегодня я изменю свою жизнь.

Начинаю с душа. Горячие струи с силой ударяют в меня, но вместо того, чтобы смыть сонливость, почему-то усиливают ее. В окутанной паром кабинке я все переживаю вновь: гнев Джонни, смерть Кейт, бегство Мары.

Потом я вдруг понимаю, что вода холодная. Медленно моргаю, удивляясь, что, черт возьми, со мной происходит. Дрожа от холода, выхожу из душа и вытираюсь.

Надо поесть. Да. Это поможет.

Я медленно одеваюсь – в спортивный костюм, поднятый с полу в ванной. Я вся дрожу, и у меня болит голова. Еда мне поможет. И одна таблетка ксанакса.

Только одна.

Я бреду по темной квартире, включая по дороге свет; на разбросанную по кофейному столику почту я не обращаю внимания. Когда я наливаю себе кофе, звонит сотовый телефон, и я отвечаю на звонок:

– Да?

– Талли? Это Джордж. Я достал тебе билет на просмотр «Американца» с Джорджем Клуни. Подробности отправлю электронной почтой. Это благотворительный показ в театре в центре Сиэтла. Там будут парни из телесети. Это твой шанс их удивить. Второе сентября, восемь вечера. Не опаздывай и принарядись как следует.

– Спасибо, Джордж, – говорю я и улыбаюсь. Впервые за много дней.

Я чувствую, как в душе шевелится надежда. Мне она так нужна! Я выжата, как лимон. Я больше не могу так жить.

И вдруг до меня доходит: мне нужно будет выйти из квартиры и появиться на публике. Начинается паника, и я пытаюсь ее унять.

Нет!

Я смогу. У меня получится. Я принимаю одну таблетку ксанакса – завтра не приму ни одной – и возвращаюсь в гардеробную, чтобы выбрать наряд.

Мне понадобится…

Что? Почему я стою тут, в гардеробной?

Ага! Пойти к парикмахеру.

– Талли?

Это голос Мары или мне кажется? Я быстро поворачиваюсь, теряю равновесие и ударяюсь о дверь гардеробной. Потом на нетвердых ногах иду через всю квартиру на голос, не веря, что он мне не чудится.

Но Мара действительно тут, в моей гостиной, перед окном во всю стену. Одета в черное, волосы короткие, розовые, торчат во все стороны. Она выглядит болезненно худой – острые, как лезвия, скулы, бледные впалые щеки.

Она пришла дать мне еще один шанс.

– Мара, – тихо говорю я. От любви к ней у меня заходится сердце. – Я рада, что ты вернулась.

Она нервно переминается с ноги на ногу. Вид у нее не то чтобы испуганный, а какой-то смущенный.

Жаль, что мысли у меня путаются; очень хочется, чтобы головная боль наконец разжала свои тиски. Я чувствую беспокойство, с тревогой жду, когда она заговорит.

– Мне нужно… – начинает Мара.

Я иду к ней, слегка пошатываясь. Мне стыдно. Интересно, заметила ли она?

– Что тебе нужно, девочка? – Я действительно это сказала или только подумала? Не стоило принимать вторую таблетку. Неужели Мара сбежала от Пакстона? – Как ты?

– В порядке. Нам с Паксом нужны деньги.

Я останавливаюсь.

– Ты пришла за деньгами?

– Ты можешь мне помочь?

Я прижимаю два пальца к виску, пытаясь унять боль. Моя маленькая волшебная сказка рушится. Маре не нужна я, она пришла сюда не за помощью. Ей нужны деньги, а потом она снова уйдет. Деньги для Пакстона, – скорее всего. Он ее сюда отправил. Я в этом не сомневаюсь. Что скажет Джонни, если узнает, что я дала денег и снова отпустила ее?

Осторожно, как только могу, я беру Мару за руку и поднимаю ее рукав. На бледной руке паутина шрамов – старых, побелевших, и новых, красных и еще не заживших.

Она отдергивает руку.

Мое сердце разрывается от жалости к ней. Я вижу, что Мара страдает. Страдания – вот что нас теперь объединяет. Мы снова будем вместе, будем поддерживать друг друга. Я больше не отпущу ее. Я буду такой крестной, какой хотела меня видеть Кейт. Не подведу ее и Джонни.

– Если у тебя все хорошо, зачем ты продолжаешь себя резать? – Я стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно мягче, но меня начинает трясти. У меня болит голова, к горлу подступает тошнота. Кровь стучит в ушах. Похоже на приступ паники, но с чего бы это? – Я хочу помочь тебе, и ты это знаешь…

– Ты дашь мне денег или нет?

– На что?

– Не твое дело.

Эти слова глубоко ранят меня – наверное, как и рассчитывала Мара.

– Значит, ты пришла ко мне за деньгами. – Я вглядываюсь в эту девушку и почти не узнаю ее. – Посмотри на меня. – Мне отчаянно хочется, чтобы она поняла, насколько опасен ее выбор. – Я зря прожила жизнь, Мара. У меня ни семьи, ни мужа, ни детей. И единственное, что у меня было – карьеру, – я тоже угробила. Я не хочу, чтобы ты закончила так, как я. Одиночеством. У тебя есть родные, которые тебя любят, возвращайся домой. Джонни тебе поможет.

– У меня есть Пакс.

– Некоторые мужчины хуже одиночества, Мара.

– Можно подумать, ты знаешь. Ты мне поможешь или нет?

Даже в таком состоянии я понимаю, что не могу исполнить ее просьбу. Я жажду этого, как глотка воздуха, но не могу снова облегчить ей бегство. За прошедшие годы я совершила много ошибок в отношениях с этой девочкой, и самая серьезная из них – романтизировать ее отношения с Пакстоном и скрывать их от Джонни. Но я извлекла урок.

– Я приму тебя и отведу к доктору Блум, но не собираюсь повторять свою ошибку. Я не буду втайне от твоего отца давать тебе деньги, чтобы ты могла жить в какой-то дыре с этим странным типом, которому плевать, что ты режешь себя.

После этого мы говорим друг другу ужасные вещи, о которых мне хотелось бы забыть. Эта девочка, которую я люблю больше жизни, смотрит на меня взглядом, способным раздробить камень. Потом она уходит, громко хлопнув дверью.

День премьеры фильма наступает для меня неожиданно. Я не понимаю, как это могло произойти. Помню только, что вечером второго сентября я вяло брожу по комнатам, убеждая себя сесть за мемуары, как вдруг начинает пищать мой сотовый, напоминая о предстоящем событии.

Я смотрю на экран.

Фильм. Восемь вечера. Шишки из телесети.

Потом смотрю на время.

Я должна пойти. Это мой шанс. Страх, паника или отчаяние меня не остановят – я не позволю. Оденусь, буду хорошо выглядеть и снова займу свое место под софитами. Это Америка как-никак, страна второго шанса, особенно для знаменитостей. А может, я должна повторить покаянное шоу Хью Гранта, попросить прощения, улыбнуться, рассказать о своих страхах и депрессии, и люди меня поймут. В наши дни, при таком состоянии экономики, почти каждый чего-то боится. А сколько человек лишались любимой работы!

По пути к спальне у меня начинается паника, но для этого есть ксанакс; я глотаю две таблетки. Сегодня приступ паники мне ни к чему. Я должна быть безупречна. Я смогу. Я не из тех женщин, что прячутся под теплым одеялом за запертой дверью.

Я иду в гардеробную, переступая через одежду, которую не помню, когда купила, и останавливаюсь перед шкафами. Я слишком заметно поправилась, чтобы претендовать на титул законодательницы мод, и поэтому снимаю с вешалки старое, проверенное средство: винтажное черное платье от Валентино с асимметричным вырезом и черные колготки с узором. Раньше платье струилось элегантными складками, а теперь обтягивает меня, как оболочка сардельку, но оно хотя бы черное, и лучшего я все равно не найду.

Руки у меня дрожат. С волосами ничего сделать уже нельзя – только собрать сзади в жидкий хвост. Огромные золотые серьги с черным жемчугом отвлекут внимание от моего землисто-серого лица. Столько косметики я не накладывала на себя никогда в жизни, но все равно выгляжу усталой и старой. Стараясь не думать об этом, я сую ноги в дорогие лаковые туфли на шпильках, ярко-розовые, и хватаю театральную сумочку.

Прикосновение к дверной ручке вызывает волну паники, но я стискиваю зубы и прорываюсь сквозь нее. Открываю дверь и выхожу из квартиры.

В вестибюле я уже не могу дышать, но запрещаю себе возвращаться назад, в безопасное пространство своей квартиры.

Швейцар останавливает такси, и я падаю на заднее сиденье.

Ты-сможешь-ты-сможешь-ты-сможешь! – твержу я себе.

Я закрываю глаза и сражаюсь с паникой, отвоевывая у нее секунду за секундой, но, когда машина останавливается перед кинотеатром, я чувствую себя пьяной – на грани обморока.

– Вы будете выходить?

Да. Конечно.

Я выбираюсь из машины. Приближаюсь к красной дорожке. Такое ощущение, что я бреду по вязкой грязи. Свет прожекторов режет глаза, и я моргаю.

Оказывается, идет дождь. Когда он начался?

Из-под навеса льется какой-то странный красный свет, отражается в лужах на тротуаре. За огороженной площадкой бурлящая толпа зевак ожидает появления знаменитостей.

Руки у меня дрожат, а во рту так сухо, что невозможно сглотнуть. Я вскидываю голову и заставляю себя ступить на красную дорожку. Мерцают вспышки камер, а затем фотографы узнают меня и отворачиваются.

Вдруг меня посещает ужасная мысль – я здесь самая старая из женщин. Я боюсь, что меня бросит в жар – щеки покраснеют, все тело покроется потом. Нужно поискать руководителей телесети, но сил у меня нет. Я захожу в зал и без сил опускаюсь на одно из бархатных сидений.

Свет гаснет, и начинается фильм. Зрители вокруг меня дышат, шевелятся; их сиденья негромко поскрипывают.

Я пытаюсь успокоиться и сосредоточиться, но ничего не выходит. Тревога словно живое существо живет и дышит у меня внутри. Мне нужно выйти отсюда хотя бы на секунду.

Увидев указатель к туалету, я иду туда. Внутри свет такой яркий, что режет глаза. Не глядя в зеркало, я захожу в кабинку, сажусь на крышку унитаза и ударом ноги захлопываю дверцу. Потом откидываюсь назад и закрываю глаза, пытаясь успокоиться. Расслабься, Талли. Расслабься!

Потом я прихожу в себя. Сколько я так просидела, в отключке, в кабинке туалета кинотеатра?

Толкнув дверцу с такой силой, что она ударяется о соседнюю кабинку, я иду мимо очереди из женщин. Они смотрят на меня, приоткрыв рты. Должно быть, кино уже закончилось.

Внизу я замечаю, как смотрят на меня люди. Они уступают мне дорогу, словно я обвешана динамитом или заразна. Фотография, сделанная во время моего ареста, – вот что они видят, глядя на меня. И я вдруг понимаю: ничего у меня не выйдет. Я не могу встретиться с шишками из телесети и упрашивать их снова принять меня на работу. Слишком поздно. Я упустила свой шанс. Осознание этого будто зыбучий песок, который засасывает меня еще глубже. Я протискиваюсь сквозь толпу, бормоча извинения. Наконец я снова могу дышать. Я останавливаюсь – в каком-то глухом переулке, под дождем.

Позже какой-то мужчина пытается подцепить меня в баре. Я едва не уступаю. Я вижу, как он смотрит на меня, улыбается и говорит слова, вызывающие у меня желание – конечно, мне нужен не он, а моя потерянная жизнь. Но он здесь, а жизнь прошла. Я слышу свой голос, умоляющий – умоляющий – поцеловать меня, а потом я плачу, потому что мне так хорошо, но в то же время мне этого мало.

После закрытия бара я иду домой (беру такси или ловлю случайную машину, не помню – по крайней мере я добираюсь до дома). В моей квартире темно. Весь свет выключен. Я щелкаю выключателями, мимо которых прохожу, ударяясь о стены и столы.

Мне так стыдно, что хочется плакать, но что толку плакать? Я валюсь на диван и закрываю глаза.

А когда снова разлепляю веки, вижу груду почты на кофейном столике. Затуманенными глазами я смотрю на остатки своей прошлой жизни и уже собираюсь отвести взгляд, но тут мое внимание привлекает фотография. Моя фотография.

Я наклоняюсь, отодвигаю стопку конвертов и каталогов, и там, под счетами и всяким спамом лежит журнал «Стар» с моей маленькой фотографией в правом верхнем углу. Ниже снимка одно-единственное ужасное слово. Наркоманка.

Я беру журнал и нахожу нужную страницу. Это не статья, проиллюстрированная на обложке, а всего лишь маленькая заметка.

Слова расплываются у меня перед глазами, танцуют и подпрыгивают, но я нанизываю их одно на другое.

ПРАВДА И СЛУХИ

Старение – непростой процесс для любой женщины, находящейся в центре внимания общества, но особенно труден он для Талли Харт, бывшей звезды известного в недавнем прошлом ток-шоу «Подруги». Мара Райан, крестная дочь госпожи Харт, дала эксклюзивное интервью нашему журналу. Мара Райан подтверждает, что пятидесятилетняя мисс Харт в последнее время сражается с демонами, преследовавшими ее всю жизнь. По словам мисс Райан, в последние насколько месяцев Талли Харт «с пугающей быстротой набирает вес», а также злоупотребляет алкоголем и наркотиками.

Казалось, у Талли Харт есть все, но стареющая ведущая ток-шоу, которая откровенно рассказывала о своем трудном детстве, которая никогда не была замужем и не имела детей, по всей видимости, не выдерживает груза недавних неудач.

Доктор Лорри Малл, психиатр из Беверли-Хиллз, говорит: «У мисс Харт наблюдается классическое поведение наркозависимого. Она явно утрачивает над собой контроль».

Большинство наркоманов…

Я выпустила журнал из рук, и он соскользнул на пол. Боль, которую я усмиряла столько месяцев и лет, вырывается из заточения, и я погружаюсь во тьму одиночества, такого безысходного и глубокого, которого прежде не испытывала. И мне уже не выкарабкаться из этой ямы.

Спотыкаясь, я выхожу их гостиной, а потом и из квартиры, по пути схватив ключи от машины. Не знаю, куда я пойду. Мне просто надо уйти отсюда. Куда угодно.

Я больше не могу так жить. Я пыталась преодолеть одиночество. Бог свидетель, пыталась. Но мир так велик, а я чувствую себя маленькой, совсем не такой, какой я была. Я похожа на рисунок углем той женщины, которой была когда-то – только черные линии и белое лицо, всего лишь силуэт, контур. Мое сердце не в силах вынести этого. Я больше не могу так жить, все время оглядываясь назад. Я вижу только пустоту – рядом со мной, внутри себя.

Я так слаба, что сильный ветер унесет меня прочь. Так и надо. Я больше не могу быть сильной. Я хочу… исчезнуть.

В лифте я нажимаю кнопку и спускаюсь в подземный гараж. Ковыляя к машине, я выуживаю из своей театральной сумочки упаковку ксанакса и кладу в рот две таблетки. Они горькие и едва не застревают у меня в горле.

Я сажусь в машину, завожу мотор и выезжаю из гаража. Не взглянув налево, поворачиваю на Ферст-стрит. Слезы и дождь затуманивают глаза, превращая знакомый город в прежде не виданный ландшафт – неровная, зубчатая линия из серебристых небоскребов, искаженных неоновых вывесок и уличных фонарей, превратившихся в какие-то расплывчатые, водянистые пятна. Мое отчаяние выплескивается наружу, заслоняя все остальное. Я виляю вправо, чтобы не столкнуться с каким-то препятствием – пешеходом, велосипедистом или плодом моего воображения, – и вижу ее: огромную бетонную опору, поддерживающую старый, опасный виадук, громада которого нависает надо мной.

Я вижу этот большой черный столб и думаю: «Кончай с этим».

Кончай с этим.

От простоты открывшегося выхода у меня перехватывает дыхание. Или эта мысль уже жила во мне? Может, я давно бродила кругами в темноте своего подсознания, выискивая ее? Не знаю. Единственное, что я знаю, – теперь она здесь, притягательная, как поцелуй в темноте.

Я больше не должна страдать. Достаточно всего лишь повернуть руль.

25

– О боже! – Я поворачиваюсь к Кейт. – В последнюю секунду я пыталась отвернуть, чтобы не столкнуться с опорой.

– Знаю.

– У меня мелькнуло в голове: «Никто не расстроится», и я не убрала педаль с газа, но потом все же свернула. Только… было слишком поздно.

– Смотри.

Как только она произносит это слово, я вижу, что мы снова в больничной палате. Она ослепительно-белая – или это от яркого света? – а вокруг моей кровати столпились люди.

Я парю над всем этим, глядя на них сверху вниз.

Я вижу Джонни, со скрещенными на груди руками, нервно расхаживающего туда-сюда. Губы у него сжаты. Марджи тихо плачет, прижимая ко рту носовой платок, а моя мать выглядит измученной. Близнецы тоже здесь, стоят рядышком. Я вижу слезы на глазах Лукаса и сердито выпяченный подбородок Уильяма. Они выглядят какими-то блеклыми, как будто немного стертыми.

Эти мальчики за свою короткую жизнь слишком много времени провели в больницах. Мне жаль, что из-за меня они снова здесь.

– Мои мальчики, – говорит Кейт, и нежность в ее голосе отвлекает меня. – Будут ли они меня помнить? – Она произносит это так тихо, что я сомневаюсь, не показалось ли мне. А может, я читаю ее мысли – у близких людей такое бывает.

– Хочешь об этом поговорить?

– О моих мальчиках, которые растут без меня? Нет. – Она качает головой; светлые, серебристые волосы колышутся в такт ее движению. – Что тут можно сказать?

Между нами повисла тишина. Из плеера на прикроватной тумбочке доносится песня; звук такой тихий, что я едва его слышу. «Здравствуй, тьма, друг старый мой…»

Потом слышатся голоса:

– Пора… безнадежно…

– Температура нормальная… отключите вентиляцию.

– Мы удалили шунт, но…

– Дренаж…

– Самостоятельно, посмотрим…

Мужчина в белом почему-то внушает мне страх. Я дрожу, когда слышу его слова:

– Вы готовы?

Они говорят о моем теле, обо мне, о том, чтобы отключить меня от аппаратуры жизнеобеспечения. Они здесь, мои друзья и родные, они будут смотреть, как я умираю.

– Ты дышишь, – говорит Кейт. – Пора. Ты хочешь вернуться?

Я понимаю. Этот момент назревал. Я вижу это со всей ясностью, удивляясь, что не понимала раньше.

Я вижу, как в больничную палату входит Мара. Она такая худенькая и хрупкая. Мара подходит к Джонни, и он обнимает ее одной рукой.

– Ты ей нужна, – говорит мне Кейт. – И моим мальчикам. – Ее голос дрогнул, и я знаю, как глубоки ее чувства. Я обещала быть рядом с ее детьми, и не смогла сдержать слово. Я чувствую, как мой старый враг – тоска – просыпается где-то глубоко внутри и выплескивается наружу.

Они меня любят. Я вижу это даже отсюда, из своего туманного мира. Почему я была слепа, когда стояла рядом с ними? Может, мы замечаем только то, что хотим? Я действительно жажду все исправить – свои ужасные, эгоистичные поступки. Исправить и получить шанс стать другой. Лучше.

И я люблю их. Как случилось, что все эти годы я была убеждена, что неспособна любить, если моя любовь так глубока? Я поворачиваюсь, чтобы сказать это Кейт, и она улыбается мне. Моя лучшая подруга – длинные светлые волосы, густые ресницы и улыбка, которая освещает комнату. Моя вторая половинка. Девочка, которая много лет назад взяла меня за руку и не отпускала, пока могла.

В ее глазах словно отражается вся наша жизнь: танцы под нашу музыку, прогулки на велосипедах в темноте, посиделки на стульях на пляже, разговоры и смех. Она в моем сердце – та, которая позволяет мне летать и одновременно служит мне якорем. Неудивительно, что без нее я сошла с ума. Она – тот цемент, который скрепляет нас.

– Попрощайся со мной, – тихо говорит Кейт.

В больничной палате – теперь она кажется очень, очень далекой – я слышу, как кто-то, наверное врач, говорит:

– Кто хочет что-нибудь сказать?

Но я теперь слушаю Кейт.

– Я всегда буду с тобой, Талли. Всегда. Подруги, вопреки всему. На этот раз ты не перестанешь верить.

Я действительно перестала верить – в нее, в себя, в нас. Во все.

Я смотрю на нее, вглядываюсь в ее лицо, которое знаю не хуже своего.

– Когда кто-то толкнет тебя или скажет, что дело не в тебе, или когда заиграет наша музыка… Прислушайся, и ты услышишь меня. Я всегда буду с тобой в твоих воспоминаниях.

Я знаю, что она права. Возможно, я всегда это знала. Ее нет. Я потеряла ее уже давно и до сих пор не знаю, как отпустить ее. Как отпустить свою вторую половинку? Но я должна ради нас обеих. Теперь я понимаю. Но не могу вымолвить ни слова.

– Ах, Кейти… – Слезы обжигают мои щеки.

– Видишь? – говорит она. – Ты прощаешься.

Она придвигается ко мне, и я чувствую исходящее от нее тепло, а потом – словно прикосновение пламени – ее кожа касается моей, которая покрывается мурашками; волосы на затылке встают дыбом.

– «Давай просто расстанемся, Джек, – напевает она. – Начни новую жизнь»  ^[26].

Музыка. Как же без нее!

– Я тебя люблю, – говорю я, и этого оказывается достаточно. Любовь не исчезает, теперь я это понимаю. – До свидания.

И с этим словом, идущим от самого сердца, я снова погружаюсь в темноту.

Я вижу себя словно издалека. Мне больно, очень болит голова, боль ослепляет меня – такая она сильная.

Двигаться. Ко мне возвращается старое слово, которое я когда-то знала. Передо мной черный бархатный занавес. Я за кулисами – наверное. Где-то там яркий свет…

Я должна встать и идти, но я очень устала.

Тем не менее я пытаюсь. Встаю. Каждый шаг отдается болью в спине, но я не позволяю боли меня остановить. Там, на сцене, горит свет. Яркий луч, словно от маяка, вспыхивает и указывает мне путь, а потом опять гаснет. Я все иду, продираюсь вперед. Мысли мои путаются, и я даже не знаю, кому молюсь. А потом передо мной вдруг начинает расти холм; он возникает прямо из темноты.

Я никак не могу на него подняться.

Откуда-то издалека до меня доносится голос:

– Очнись, Талли, пожалуйста…

И обрывки песни – что-то о сладких снах, – которую я почти узнаю.

Я пытаюсь сделать еще один шаг, но мои легкие горят от напряжения; боль охватывает все тело. Ноги меня больше не держат, и я падаю на колени; удар так силен, что от сотрясения решимость моя пропадает.

– Я не могу, Кейти.

Мне хочется спросить ее: «Почему я не могу?», и в отчаянии я уже готова выкрикнуть этот вопрос. Но я и так знаю ответ.

Вера.

То, чего у меня никогда не было.

– Вернись, Талли.

Я слышу голос крестной дочери. В моем черном мире он мерцает, словно тонкая паутинка, до которой никак не достать. Я тянусь к этому голосу, и он ведет меня за собой. Затем делаю глубокий, болезненный вдох и поднимаюсь с колен.