Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Сентября 2010 г., 14:59






В этот прохладный сентябрьский день листья с деревьев засыпали весь городок Снохомиш – обочины дорог, автостоянки и набережные. Дороти Харт стояла за прилавком фермерского рынка и смотрела на ставший привычным пейзаж, мысленно отмечая детали. Последние цветы шиповника в красных ведерках у Эрики на той стороне прохода; молодая женщина с пухлым, кудрявым ребенком на руках пробует копченый лосось у Кента; мальчик пьет из картонного стаканчика домашний сидр. Фермерский рынок – это буйство жизни, красок и звуков. Каждую пятницу с полудня до пяти вечера оживленный рынок разворачивался на тротуаре всего в двух кварталах от исторического центра города. Крыши белых палаток возвышались над улицей, словно горки мороженого, а под ними сверкали ряды фруктов, орехов, ягод, приправ, овощей, меда и изделий ремесленников. В мягком осеннем свете это разнообразие красок удивляло своим великолепием.

И без того небогатые запасы товара Дороти заканчивались. На низком, длинном столе, застеленным газетами – в этот раз воскресными комиксами, – она разложила ящички с собранным за прошедшую неделю урожаем. Ярко-красные яблоки, сочная малина, травы, а также разнообразные овощи: зеленая фасоль, помидоры, брокколи и кабачки. Осталось совсем немного – несколько яблок на дне опустевшей коробки и немного зеленой фасоли.

Она продала почти все. Небо – безоблачное и синее – было похоже на яркие декорации праздничного спектакля. Дороти сложила коробки и отнесла их к прилавку фермы «Каскад» на противоположной стороне прохода.

Хозяин – крупный мужчина с косматой головой, внушительным животом и крючковатым носом – улыбнулся ей.

– Похоже, сегодня у тебя удачный день, Дороти.

– И правда удачный, Оуэн. Спасибо, что пускаешь меня сюда. Малина разошлась в мгновение ока.

Она передала ему ящички из-под малины. Мужчина сложил их в кузов старенького пикапа. Потом он выгрузит их у дома Дороти.

– Тебя подвезти?

– Нет. Сама доберусь, но все равно спасибо. Передавай привет Эрике. Увидимся.

Она вернулась к своему месту общего прилавка, чувствуя, как пот собирается у нее на шее. Капелька влаги скатилась по позвоночнику и была поглощена поясом мешковатых штанов. Дороти расстегнула поношенную клетчатую рубашку, в последнее время ставшую почти униформой – таких рубашек было у нее штук шесть – сняла и завязала рукава на талии. Красный топик из жатой ткани у нее под рубашкой был весь в пятнах и под мышками промок от пота, но с этим она ничего не могла поделать.

Ей было шестьдесят девять: длинные седые волосы, похожая на высохшее русло реки кожа и глаза, в которых отражались все горести, что ей пришлось перенести за свою жизнь. Меньше всего ее волновало, как от нее пахнет. Она сняла и заново повязала на лоб красную бандану и села на ржавый велосипед, бывший ее единственным средством передвижения.

Еще один день прошел.

Главный принцип ее новой жизни. За последние пять лет она перетряхнула свою жизнь, урезала и отбросила все лишнее, оставив только то, что важно. Она почти не оставляла мусора на планете. Все превращала в удобрение. Дороти сажала, растила и продавала экологически чистые продукты, ела только экологически чистую пищу. Фрукты, орехи, овощи и зерно. Она больше не была красивой – стала худой и жилистой, как ее фасоль, – но это ее не беспокоило. Даже наоборот – радовало. Жизнь, которую она вела, отражалась на ее лице.

Теперь она одна. Так и должно быть. Сколько раз отец говорил ей это? «Ты холодная как лед, Дороти. Ты останешься одна, если не сумеешь растаять». Это неправильно, что после стольких лет его голос все еще звучит у нее в голове.

Она стянула резинкой штанину, забралась в седло и лихо поехала через весь город; жестяная коробка с деньгами гремела в корзинке под рулем. Автомобили сигналили ей и проезжали почти вплотную, едва не касаясь ее, но Дороти их почти не замечала. Она давно знала, что люди чувствуют себя некомфортно рядом со старыми хиппи, и особенно со старыми хиппи на велосипедах.

На углу она подняла руку, давая знать о своих намерениях, и свернула на Мейн-стрит. Это ей даже доставило удовольствие – соблюдать правила, показывая поворот. Дороти понимала, что это выглядит странно, но она, которая всю жизнь провела в пространстве дикой анархии, вдруг нашла покой, который приходит вместе с правилами, условностями и обществом, неожиданно приятным. Она оставила велосипед у стойки рядом с аптекой. Новые обитатели, которые решили поселиться в этом некогда тихом городке, потому что он расположен в тридцати милях от центра Сиэтла, пристегнули бы свои велосипеды к ярко-красным трубкам, чтобы защитить свою собственность.

У нее всегда вызывала улыбку забота людей о вещах. Когда-нибудь, если им повезет, они поймут, за что нужно держаться в жизни, а о чем не стоит даже и думать. Заново повязывая бандану, Дороти шла по разбитому тротуару и удивлялась, сколько сегодня людей в городе. Стайки туристов курсировали между старинными лавками, которые стали главной достопримечательностью Снохомиша. На этой улице, в прошлом единственной в городе, по одну сторону которой вилась серебристая лента реки Снохомиш, а по другую начинался современный район, витрины магазинов сохранились неизменными с тех времен, когда эти места еще считались приграничными.

Дороти вошла в ярко освещенную аптеку и направилась прямо в рецептурный отдел. По дороге ей попадалось много соблазнительного – яркие заколки для волос, кофейные кружки с мудрыми изречениями, поздравительные открытки, – но она знала, что нужно знать меру, да и к тому же у нее не было лишних денег – в этом месяце чек от Талли еще не приходил.

– Привет, Дороти, – поздоровался аптекарь.

– Привет, Скотт.

– Как там сегодня фермерский рынок?

– Отлично. У меня есть мед для тебя и Лори. Как-нибудь завезу.

– Спасибо. – Он протянул ей лекарство, которое так изменило ее жизнь.

Дороти заплатила за таблетки, сунула в карман маленький оранжевый флакон и направилась к выходу. Вернувшись на оживленную улицу, она села на велосипед и поехала к дому, до которого было три мили. Подъем на Саммер-Хиллз, как всегда, дался ей нелегко, и когда она добралась до вершины и свернула на свою улицу, то вся взмокла и тяжело дышала. Свернув на дорожку к дому, Дороти крепче ухватилась за руль – старый велосипед подпрыгивал и дребезжал на гравии.

К двери была приколота записка. Нахмурившись, Дороти слезла с велосипеда и опустила его на землю. Сколько лет прошло с тех пор, как ей в последний раз оставляли записку?


Дороти Харт

Талли в больнице Святого Сердца. Джонни говорит, нужно спешить. Деньги на такси под ковриком.

М.


Дороти наклонилась и приподняла черный резиновый коврик. Под ним на мокром пористом бетоне лежал мятый конверт. Внутри конверта была одна стодолларовая купюра.

Дороти торопливо прошла через весь дом, когда-то принадлежавший ее родителям, а теперь дочери, – тот самый дом, в котором Дороти когда-то жила с четырнадцатилетней Талли. Единственное место, где они, пусть и недолго, жили вместе.

В последние два года Дороти тут кое-что сделала, но не очень много. Стены в доме по-прежнему были бежевыми и нуждались в покраске, а на крыше по-прежнему рос зеленый мох. Зато Дороти сняла жесткое ковровое покрытие, под которым обнаружился деревянный пол – его она собиралась освежить. Кухня была ядовито-розовой – этот цвет выбрал в начале семидесятых один из арендаторов, – но уродливые клетчатые занавески исчезли. Единственной комнатой, которую Дороти целиком привела в порядок, была спальня. Она содрала в ней дешевые жалюзи, сняла золотой ворсистый ковер и покрасила стены в приятный кремовый цвет.

Открыв пузырек с лекарством, Дороти проглотила таблетку и запила теплой водопроводной водой. Потом прошла на кухню, взяла старомодный проводной телефон – настоящая редкость в эпоху мобильной связи, – открыла телефонную книгу, нашла нужный номер и вызвала такси. На душ времени не оставалось, и она просто причесалась и почистила зубы. Заплетая тонкие седые волосы по дороге в спальню, она увидела в зеркале над комодом свое отражение.

Похожа на пьяницу после попойки.

Послышался автомобильный гудок – это приехало такси. Дороти схватила сумку и выскочила из дома. И только уже сидя на коричневом велюровом сиденье и глядя в грязное окно, она увидела, что одна штанина у нее до сих пор перехвачена резинкой.

Пока машина ехала по дорожке, Дороти смотрела на свою ферму. Больше четырех лет назад – когда она действительно примирилась с мыслью о переменах – это место ее спасло. Она часто думала, что ее слезы стали той влагой, на которой росли овощи.

Дороти была благодарна лекарствам, выписанным врачом. Они создавали тонкую, похожую на шифон, завесу, которая смягчала окружающий мир. Совсем чуть-чуть. Но достаточно для того, чтобы ее эмоции – ненадежное и опасное настроение – успокоились. Без лекарств она могла бы снова скатиться вниз, во тьму, которая была ее домом большую часть жизни.

Воспоминания наступали, неотвязные и требовательные, и Дороти уже не слышала ни шумное дыхание таксиста, ни рокота мотора, ни проезжающих мимо машин.

Время разматывалось и опутывало ее, и у нее не было сил сопротивляться. Она сдалась, подчинилась ему, и окружающий мир перестал для нее существовать.

А потом Дороти словно наяву услышала лай собаки, звяканье натягивающейся цепи. Ноябрь две тысячи пятого года. Ей шестьдесят четыре, она называет себя Облачко, а ее дочь одна из самых известных людей на телевидении. Тогда Дороти жила в разбитом трейлере на площадке у лесовозной дороги рядом с Итонвиллем.

Сладкий, до тошноты, запах… марихуаны обволакивал ее. Она была под кайфом, но еще не в нужной кондиции. В последнее время травка не помогала ни в каких количествах.

Ей нужно выпить. Она выбралась из потрепанного шезлонга и ударилась о кофейный столик. Боль пронзила лодыжку, на пол с шумом посыпались пивные банки.

Облачко осторожно пробиралась по своему дому на колесах, удивляясь: то ли полы вдруг приподнялись, то ли она сама стала выше. На кухне она остановилась. Что ей тут нужно?

Она тупо огляделась и заметила стопку грязных тарелок на плите. Надо их вымыть, пока Трак не вернулся домой. Он терпеть не мог, когда она оставляла грязную посуду… И мухи жужжат над коробками из-под пиццы.

Шаркающей походкой она прошла к холодильнику и открыла дверцу. Лампочка осветила несколько вчерашних сэндвичей, упаковку пива и молоко, которое приобрело зеленоватый цвет. Облачко захлопнула дверцу и открыла морозильную камеру. На полке лежала бутылка водки. Она протянула к ней дрожащую руку, но в эту секунду послышалось глухое урчание дизельного двигателя.

Черт!

Нужно приняться за посуду, но Облачко трясло и подташнивало.

Снаружи раздался лай собак, потом рычание. Она слышала, как животные прыгают к хозяину, растягивая ошейники и гремя цепями.

Нужно выйти и встретить его. Трясущимися руками она провела по длинным, спутанным волосам. Когда она в последний раз принимала душ? Может, от нее воняет? Трак этого не любит.

Она заморгала, стараясь сфокусировать взгляд.

Рядом с поленницей стоял большой красный грузовик.

Трак выбрался из кабины; его обитый железом сапог попал в заполненную водой выбоину. Он был крупным мужчиной, с животом, который появлялся в комнате первым, и всклокоченными каштановыми волосами, обрамлявшими квадратное лицо много повидавшего человека.

Но главными были глаза, маленькие и черные. Свет в них мог мгновенно смениться тьмой.

– П-привет, Трак, – сказала она, открывая ему банку пива. – Я думала, ты вернешься только во вторник.

Трак вышел на свет, и Облачко поняла: он пил. В глазах стеклянный блеск, уголки рта опущены. Он остановился, чтобы приласкать своих любимых доберманов, выуживая из карманов угощение для собак. В ночной тишине лязганье их челюстей звучало устрашающе. Она поморщилась и попыталась улыбнуться.

Трак взял у нее пиво и остановился в бледном прямоугольнике света. Собаки притихли и сгрудились вокруг него, молча выражая свою любовь. Так, как ему нравилось. За ними зеленая лужайка тонула в густом тумане, скрывавшем разбросанные по площадке ржавые машины, сломанные холодильники и старую мебель.

– Сегодня вторник, – прорычал Трак. Он допил пиво и швырнул банку собакам, которые тут же принялись драться за нее. Потом обнял ее своими огромными руками и крепко прижал к себе. – Я скучал, – прошептал он хриплым, тягучим голосом, и Облачко подумала: интересно, где он был все это время после окончания смены. Должно быть, в «Удаче» – запивал виски пивом и жаловался на сокращение зарплаты на целлюлозно-бумажном комбинате. От него пахло целлюлозой, смазкой, дымом и виски.

Она старалась стоять неподвижно, почти не дыша. В последнее время Трак становился ужасно раздражительным. Никогда не знаешь, что может вывести его из себя.

– Я тоже скучала, – ответила она, чувствуя, с каким трудом ворочается язык. Мозг работал медленно, словно мысли проталкивались сквозь трясину.

– Ты не носишь блузку, которую я тебе купил.

Она осторожно отстранилась. Какую блузку? Честно говоря, она даже не помнит.

– Я… Прости, просто берегу. Она такая красивая.

Трак неопределенно хмыкнул – то ли с отвращением, то ли одобрительно, то ли безразлично. Облачко не знала. Мысли у нее путались, и это плохо, очень плохо. Она стиснула его руку и, держась за нее, вошла вместе с Траком в свой дом на колесах.

Внутри все пропахло марихуаной, вдруг поняла она. И чем-то еще – возможно, мусором.

– Иди ко мне, – тихо сказал Трак, и от его голоса у нее по спине пробежали мурашки. Что он увидел? Что она сделала или не сделала?

Посуда! Она забыла вымыть посуду. Трак ненавидел грязные тарелки в раковине.

Она медленно повернулась, не в состоянии придумать оправдание.

Трак поцеловал ее в губы, так нежно, что она с облегчением вздохнула.

– Ты знаешь, как я ненавижу беспорядок. Я тебе столько даю…

Она отпрянула:

– Прошу тебя…

Облачко не успела даже поднять руку, чтобы защититься от удара в лицо. Нос хрустнул под его кулаком, кровь брызнула и закапала блузку. Она молчала, не двигаясь с места. Слезы разозлят его еще больше.


Ее разбудило громкое тяжелое дыхание Трака. В первую секунду она ничего не могла понять, но потом боль вернула ее к действительности. Она с трудом открыла один глаз и поморщилась. Взглянув на светящийся экран телевизора, она заморгала. Во рту пересохло, все тело болит, и дрожь никак не проходит.

Сколько раз она просыпалась в таком состоянии? Не сосчитать. Облачко знала, что делать.

Трак лежал рядом с ней – огромный живот горой вздымается вверх, волосатые руки раскинуты в стороны. На улице темно, значит, уже ночь.

Она осторожно выбралась из постели и, морщась от боли, перенесла вес тела на левую лодыжку. Наверное, она растянула ногу, когда падала.

Хромая, она проковыляла в ванную и посмотрела на себя в большое зеркало на внутренней стороне двери. На всклокоченных волосах кровь. Глаз заплыл, а вокруг него расползся разноцветный синяк – лиловый, коричневый и желтый. Нос трудно узнать – он стал плоский, а на щеках и подбородке засохла кровь.

Не умываясь – все лицо болело, – она надела на себя первое, что попалось под руку. Кажется, она была в этой одежде вчера. Или позавчера? Она не помнила. И боль не давала взглянуть, есть ли на одежде кровь.

Нужно уходить отсюда, уходить от Трака, пока он ее не убил. Эта мысль приходила ей в голову десятки раз, когда он избивал ее, и однажды, около года назад, она все-таки ушла и добралась до Такомы, но в конце концов Трак нашел ее, и Облачко вернулась, потому что ей больше некуда было идти и потому что ничего другого она не ждала от жизни. Ничего другого у нее никогда не было.

Но теперь она уже не молода – стара, если посмотреть правде в глаза. Кости стали хрупкими, и что, если после очередного удара о стену позвоночник просто сломается?

Беги отсюда!

Она прокралась к тумбочке и дрожащими руками раскрыла бумажник, в котором обнаружились три двадцатки. Облачко понимала, что дальше будет только хуже. Если она хочет жить, она должна уйти.

Зажав деньги в кулаке и стараясь не шуметь, она шагнула к двери.

Скрипнула половица, и Трак что-то пробормотал во сне и повернулся на бок.

Она замерла с отчаянно бьющимся сердцем, но Трак не проснулся. Облегченно выдохнув, она взяла две самые ценные для нее вещи – рассыпающиеся бусы из бусин и сухих макаронин и старую черно-белую фотографию. Надела ожерелье на шею, а фотографию сунула в карман фланелевой рубашки и для верности застегнула пуговицу на кармашке.

Потом осторожно наступая на здоровую ногу, прихрамывая, она вышла из комнаты.

Во дворе насторожились собаки, они сели и уставились на нее. На фоне черного неба четко была видна гора Рейнир. Ее заснеженная вершина блестела при свете луны.

– Тихо, мальчики, – прошептала Облачко, проходя мимо собак.

Когда она уже поравнялась с шезлонгом, раздался лай. Облачко продолжала идти не оглядываясь.

В лесу было совсем темно, она медленно шла, напрягая зрение, чтобы различать дорогу; каждый шаг отзывался болью во всем теле, но Облачко не останавливалась и упрямо шла вперед, пока не добралась до автобусной остановки в Итонвилле. Здесь, в крошечном павильоне с тремя стенками из замызганного пластика, она наконец опустилась на скамью и облегченно выдохнула.

Потом вытащила сигарету с марихуаной – последнюю – и закурила. Это ненадолго притупило боль. Но тут ее стали одолевать сомнения. Казалось, еще немного – и решимость покинет ее, и она вернется.

Подъехал автобус, и она села в него, стараясь не замечать неодобрительный взгляд водителя.

Два с половиной часа спустя Облачко вышла из автобуса в центре Сиэтла на Пайонир-сквер. Здесь можно было исчезнуть, раствориться без следа. Она хорошо знала, как стать невидимой. Именно это ей теперь и нужно: стать бесплотной тенью в призрачном мире.

Медленно продвигаясь по безлюдным закоулкам, она чувствовала, как усиливается головная боль, словно ее бьют молотком по черепу. Услышав тихий плач, Облачко не узнала собственный голос. Ведь она уже давно научилась терпеть боль и страдать молча.

Боль была такой сильной, что мысли путались. А потом она поняла, что падает.

19

Облачко постепенно приходила в себя. Сначала вернулась боль, потом она услышала собственное дыхание, потом пришло ощущение чистоты. Тогда она и поняла, где находится.

Больница. За свою жизнь она побывала во многих больницах и хорошо знала эти запахи и звуки. Теперь ноябрь две тысячи пятого, и она сбежала.

Она лежала тихо, не решаясь открыть глаза. Прошлая ночь сохранилась в памяти отдельными картинами – сначала красный мигающий свет, потом ее грузят на каталку и привозят в ярко освещенную комнату. Врачи и медсестры суетятся вокруг нее, спрашивают, кто ее избил и кому из близких надо позвонить. Она ничего не говорила и лишь закрыла глаза. Во рту было так сухо, что она не могла пошевелить языком, даже если бы и хотела ответить.

Она почувствовала, что в палате кто-то есть. Слышно было чужое дыхание и шелест страниц. Она осторожно приоткрыла один глаз. Второй заплыл и не открывался.

– Привет, Дороти, – поздоровалась полная черноволосая женщина с множеством косичек на голове и россыпью веснушек на пухлых щеках.

Облачко с усилием сглотнула. Можно было поправить эту миловидную молодую женщину и сказать, что Дороти умерла в семьдесят третьем, но какое теперь это имеет значение?

– Уходите, – сказала она, жалея, что не может взмахнуть рукой – она боялась показать, как дрожат ее руки. В больнице нужно скрывать свои слабости, одно неверное движение – и ты уже в психиатрическом отделении.

– Я доктор Карен Моди. Не знаю, помните ли вы, но, когда вас сюда привезли, вы пытались ударить санитара.

Облачко вздохнула.

– Вы тут для того, чтобы оценить мое состояние. Давайте облегчим вам задачу: я не опасна ни для себя, ни для окружающих. Если я и дралась, то это вышло случайно.

– Насколько мне известно, это не первое ваше подобное обследование. Вы знаете правила.

Облачко пожала плечами.

– Я запросила вашу медицинскую карточку, Дороти. И кое-что уточнила в полиции. Все это о многом говорит.

Облачко молча смотрела на нее.

– Количество сломанных костей никак нельзя считать нормой. И я вижу ожоги от сигареты над вашей ключицей. Наверное, есть и другие.

– Я очень неловкая.

Доктор Моди закрыла карточку.

– Сомневаюсь, Дороти. И предполагаю, что вы занимаетесь самолечением.

– Хотите сказать, что я пью и принимаю наркотики? Что ж, вы правы. И то и другое. Уже не один десяток лет.

Доктор Моди прищурилась и пристально посмотрела на нее. Потом сунула руку в карман и вытащила визитную карточку.

– Возьмите это, Дороти. Я работаю в реабилитационном центре. Если вы готовы изменить свою жизнь, я с радостью вам помогу.

Облачко взяла карточку и принялась ее разглядывать.

– Должно быть, вы знаете про мою дочь. Думаете, она за все заплатит.

– Я хочу вам помочь, Дороти. И все.

– Почему? Почему вы хотите мне помочь?

Доктор Моди медленно закатала рукав.

Облачко увидела цепочку маленьких розовых шрамов на ее коже. Ожоги от сигарет.

– Я знаю, как это бывает, когда пьешь, пытаясь забыться.

Облачко не знала, что сказать.

– Спиртное перестает помогать. На самом деле оно и не может помочь, а со временем все становится только хуже. Я знаю и могу вам помочь. По крайней мере, попытаюсь. Дело за вами.

Облачко смотрела, как женщина выходит из больничной палаты и закрывает за собой дверь. Тьма обступила ее со всех сторон, и стало трудно дышать. Много лет она не вспоминала об этих шрамах.

Не трепыхайся, черт бы тебя побрал. Ты знаешь, как это будет.

Она с трудом сглотнула. На стене перед ней тикали часы, отсчитывая минуты. Двенадцать ноль одна.

Начинается новый день.

Она закрыла глаза и провалилась в сон.


Кто-то прикасался к ней, гладил ее лоб.

Облачко заставила себя открыть слипшиеся веки. Сначала она не видела ничего, потом глаза постепенно привыкли к темноте. Угольно-черный прямоугольник окна, через который в палату проникает слабый свет. Дверь открыта, а за ней виден ярко освещенный пустой сестринский пост.

Глубокая ночь. Она поняла это по тишине.

– Привет, – произнес кто-то совсем рядом.

Талли.

Она узнала бы голос дочери где угодно, даже в этой беззвучной темноте.

Облачко повернула голову на подушке и поморщилась от боли.

Дочь стояла рядом; лицо ее было озабоченным. Даже в этот поздний час Талли выглядела великолепно – блестящие темно-рыжие, почти каштановые волосы, красивые глаза шоколадного цвета и крупный рот, который мог показаться слишком большим, но каким-то образом очень ей шел. Ей… сколько? Сорок четыре? Сорок пять?

– Что случилось? – спросила Талли, убирая руку с ее лба.

Облачко почувствовала, что ей не хватает этого прикосновения, хотя понимала, что не имеет на него права.

– Меня избили, – сказала она и прибавила, не желая выглядеть совсем уж жалкой: – Какой-то незнакомец.

– Я не спрашиваю, как ты оказалась здесь. Я спрашиваю, что с тобой произошло.

– Значит, твоя драгоценная бабушка ничего тебе не сказала?

Ей очень хотелось найти в себе тот гнев, который давал ей силы всю жизнь, но не могла. Осталась только печаль, раскаяние и усталость. Как объяснить дочери то, что она сама никогда не могла понять? Внутри нее жила тьма, и эта тьма поглотила ее целиком. Всю жизнь она пыталась защитить Талли, держать ее подальше от себя – как взрослый человек не дает своему ребенку подойти к краю обрыва. Но теперь уже слишком поздно и ничего нельзя исправить.

Теперь все это уже не имеет значения и правда никому из них не поможет. Наверное, когда-то давно такой разговор мог бы что-нибудь изменить, но время ушло. Талли продолжала что-то говорить, но Облачко не слушала. Она знала, что нужно Талли, но не находила в себе ни сил, ни ясности мысли быть такой, какой хочет видеть ее дочь. И никогда не находила.

– Забудь обо мне.

– Хорошо бы, но ты моя мать.

– Ты разбиваешь мне сердце, – тихо сказала Облачко.

– А ты мне.

– Я бы хотела… – начала Облачко и умолкла. Какой смысл мучиться самой и мучить своих близких?

– Что?

– Я бы хотела стать такой матерью, какая тебе нужна, но не могу. Ты должна меня отпустить.

– Я не знаю, как это сделать. Ведь и теперь после всего, что было, ты все равно моя мать.

– Я никогда не была тебе матерью. Мы обе это знаем.

– А я всегда буду возвращаться. Надеюсь, однажды ты будешь готова меня принять.

Вот она, суть их отношений. Нескончаемая тоска Талли по матери и такая же безбрежная неспособность Дороти ответить на ее чувства. Они похожи на две половинки сломанной игрушки, которую уже не починишь. Теперь Талли что-то говорила о мечтах, о материнстве, о том, что нужно держаться. От этого Облачку стало только хуже.

– Уходи, – сказала она и закрыла глаза.

Она чувствовала присутствие дочери, слышала в темноте ее дыхание.

Течение времени отмечали только звуки: скрип пола под ногами Талли, тяжелый вздох.

Наконец – кажется, прошло несколько часов – в палате стало тихо.

Облачко с трудом приоткрыла один глаз и увидела, что Талли заснула прямо на стуле. Откинув одеяло, она встала с кровати и поморщилась, когда вес тела пришелся на поврежденную лодыжку. Затем доковыляла до шкафчика и открыла дверцу, надеясь найти там свои вещи.

Ей повезло – на дне шкафчика стоял бумажный пакет. Внутри была ее одежда – поношенные штаны коричневого цвета, трусы, серая, в пятнах, футболка, фланелевая рубашка и видавшие виды ботинки. Ни бюстгальтера, ни носков.

На дне маленькой змейкой свернулось самодельное ожерелье.

Конечно, это не настоящие бусы, а всего лишь несколько твердых сухих макаронин и бусинки на потрепанном шнурке.

Облачко взяла его в руки. Жалкое украшение на ее ладони вызвало воспоминания.

– С днем рождения! Я сделала это для тебя…

Десятилетняя Талли протягивает ей ладошки с ожерельем, словно это драгоценный алмаз.

– Возьми, мамочка!

Если бы только она тогда ответила: «Какое красивое! Мне нравится. И я тебя люблю!»

Воспоминания бередили душу. Торопливо сунув в карман ломкие бусы, Облачко оделась и оглянулась на дочь.

Хромая, подошла ближе, протянула руку, но увидела свои дрожащие пальцы с распухшими суставами, выступающие голубые вены – рука ведьмы – и быстро отдернула руку, так и не дотронувшись до Талли.

У нее нет права прикасаться к этой женщине, нет права желать того, чего никогда не было, нет права даже на угрызения совести.

«Мне нужно выпить», – подумала она. Потом еще раз посмотрела на дочь и открыла дверь. Крадучись, она преодолела один коридор, затем другой и добралась до выхода.

На улице ее поглотила окутавшая Сиэтл тьма, и Облачко снова стала невидимой.


Сунув руку в карман, Облачко обнаружила мятые шестьдесят долларов, которые взяла из бумажника Трака.

Скоро он проснется, зарычит по-медвежьи, вытянет руки, окликнет ее и потребует кофе.

Она отогнала от себя эти мысли и пошла дальше, хромая. Светало. Пятна светло-серого неба робко проступали между высоченными зданиями. Пошел дождь, сначала мелкий, потом сильнее, и Облачко спряталась под крыльцо какого-то пустующего дома и села, поджав колени к груди.

Головная боль не проходила, руки дрожали. Но бары еще закрыты. Винные магазины тоже.

На противоположной стороне улицы заря осветила небо за старыми кирпичными зданиями. Через разбитые окна были видны развешанные простыни. Тощая кошка пробиралась между вонючими, переполненными контейнерами для отходов. Дождь прибивал раскиданный мусор к обочине дороги.

Сколько раз за свою жизнь она ночевала в подобных местах? И это еще не самый плохой вариант. Бывало кое-что и похуже. Мужчины вроде Трака. В темноте они все были одинаковыми – мужчины, которых она выбирала и которые выбирали ее. Кулаки, спиртное, злоба.

Облачко опустила руку в карман и нащупала деньги. Может, ей отказаться от них, просто выбросить под дождь. Это бы могло стать символом освобождения, началом чего-то нового в ее жизни.

Но вытащила она из кармана не деньги, а визитную карточку с загнутым уголком.


Доктор Карен Моди

Западный реабилитационный центр


Ниже было написано: Если вы готовы к переменам.

За свою жизнь Облачко слышала эти слова сотни раз от врачей и социальных работников. И даже от дочери. Люди все время делают вид, что могут помочь – и хотят.

Она никогда им не верила, даже когда носила имя Дороти и была достаточно молодой, чтобы верить в доброту незнакомых людей. За прошедшие годы она выбросила не один десяток подобных визитных карточек, флаеров и брошюр.

Но теперь, когда она сидела на пахнувшем гнилью крыльце и капли дождя падали на ее ноги, это слово – перемены – наполнило ее сердце тоской. Она заглянула в пропасть своего одиночества и ужаснулась ее глубине и мраку.

Западный реабилитационный центр.

Указанная улица находилась в одном квартале. Может, это знамение?

В ее жизни был период, когда она верила в знамения. Годы, отданные групповой терапии и униатской церкви. Она металась в поисках спасения. Погружение в веру сменялось депрессией, такой глубокой и мрачной, что из нее можно было только выползти. Раз за разом она терпела поражение, и каждое поражение отнимало у нее силу и надежду.

Единственный бог, к которому Облачко не обращалась – это она сама. Реабилитация, трезвость, день за днем. Эти слова пугали ее. Что, если она действительно попытается стать лучше и разумнее и потерпит неудачу? Что от нее тогда останется?

И вот к чему она пришла. Шестьдесят с лишним лет, сожительница злобного пьяницы, груша для битья, без дома и без работы, алкоголичка и наркоманка. Мать и в то же время не мать.

В ней уже не осталось ничего, что можно было бы спасти. Это дно, которого она боялась всю жизнь. Она сломлена и больше ни на что не годна. И подняться сможет, только если ей кто-то поможет.

Она так устала от этой жизни, она совсем выбилась из сил.

Именно усталость и решила дело.

Она ухватилась за шаткие перила и с трудом встала. Потом стиснула зубы, вышла под дождь и побрела дальше, хромая, но не останавливаясь.

Реабилитационный центр располагался в небольшом кирпичном здании с плоской крышей, построенном еще в те времена, когда город Сиэтл только начинался. Рядом на бетонном виадуке грохотали проезжающие машины. Задержав дыхание, Облачко потянулась к дверной ручке.

Заперто.

Она опустилась на бетонные ступеньки, не защищенные навесом. Дождь вымочил ее насквозь. Голова раскалывалась, боль в шее и лодыжке не проходила. Ее трясло, но она не двигалась. Сидела, сжавшись в комок, и дрожала от холода, пока ее внимание не привлек какой-то звук. Подняв голову, она увидела доктора Моди, которая стояла у ступеней крыльца с ярким зонтом в руке.

– Я не смогу, – глухо сказала Облачко, дрожа всем телом.

Доктор Моди поднялась на ступеньки и протянула руку:

– Пойдемте, Дороти, внутрь, там сухо.

– Думаю, сухо – это самое главное.

Доктор Моди рассмеялась:

– Чувство юмора. Это хорошо. Вам оно понадобится.


В реабилитационный центр вошла Облачко, а через сорок дней из него вышла Дороти Харт. Теперь она стояла в своей маленькой комнате и собирала немногочисленные пожитки: самодельные бусы и старую черно-белую фотографию с пометкой «октябрь 1962» по зубчатому белому краю.

Когда она вошла в это здание, эти ее личные вещи мало что значили для нее. Безделушки, сказала бы тогда Облачко, но теперь она понимала их ценность. Это сокровища, и все свои непутевые годы она каким-то чудом держалась за них. Доктор Моди утверждает, что сохранила их настоящая Дороти – тот маленький, здоровый обломок ее самой, который оказался настолько сильным, что не дал ей окончательно погибнуть.

Дороти не знала об этом. Честно говоря, она пыталась не думать о девочке, которой когда-то была, и о своей жизни в доме на ранчо «Фламинго». Ей трезвой было так же трудно оглядываться назад. Теперь ее жизнь измерялась секундами, вдохами и выдохами, невыпитыми порциями спиртного, невыкуренными сигаретами с марихуаной. Каждая секунда без алкоголя и наркотиков была победой.

Это началось так же, как все ее отчаянные попытки вернуться к нормальной жизни, – с чувства облегчения. В первое время больше всего успокаивает сознание того, что теперь за тебя кто-то отвечает, кто-то, но не ты сам. Она вошла в центр и подчинилась правилам. У нее не было ни освежающей жидкости для рта, ни другого алкоголя, который нужно было отобрать, ни сумок, чтобы их обыскивать. Доктор Моди отвела ее в маленькую комнату с решетками на окнах, выходивших на серую бетонную дугу виадука.

Когда дрожь в руках усилилась, а головные боли стали невыносимыми, она впервые осознала, что означает принятое ей решение, и буквально взбесилась. Именно так, хоть ей и не нравилось это слово. Ее безумие было безмерным – она швыряла стулья, до крови разбила голову об стену, кричала, чтобы ее выпустили.

Закончилось все в палате детоксикации. Эти семьдесят два часа были самыми длинными в ее жизни. В ее памяти теснились обрывочные картины, которые наползали одна на другую, делались размытыми, пока не теряли всякий смысл. Она помнила запах собственного пота, вкус желчи, поднимавшейся к горлу. Ее рвало, она сыпала проклятиями, вырывалась, кричала. Умоляла отпустить ее, дать хотя бы один глоток.

А потом вдруг чудесным образом она заснула и проснулась в другом мире, словно после шторма прибитая волной к берегу. Дезориентированная, все еще дрожащая и слабая, как новорожденный щенок.

Трезвая.

Трудно даже описать, какой незащищенной она себя чувствовала тогда, какой хрупкой и ранимой. День за днем она сидела на сеансах групповой терапии, словно призрак, слушая исповеди соседок: «Привет, я Барб, и я алкоголик. Привет, Барб».

Это было как ужасный момент, и она отключалась, грызя ногти до крови и думая о том, когда, наконец, сможет напиться, и что ей здесь не место – эти парни принимали смертельные дозы, садились в машины и убивали людей на дорогах, их выгоняли с работы. Они были закоренелыми пьяницами, а она просто неудачником, который пьет.

Дороти помнила, когда все изменилось – на утренних групповых занятиях, недели через три после детоксикации. Она смотрела на свой обгрызенный ноготь и слушала вполуха толстуху Джильду, которая жалобным голосом рассказывала, как ее изнасиловали на вечеринке студенческого братства; она горько плакала, пуская сопли, а доктор Моди посмотрела на Облачко.

– Что ты сейчас чувствуешь, Облачко?

Она рассмеялась при мысли, что история девушки может что-то значить для нее, но тут из глубин памяти всплыли воспоминания, словно со дна тело утопленника.

Темно. Он курит. Красный огонек сигареты вызывает ужас. Почему ты не слушаешься? Ты заставляешь меня быть плохим. Я не плохой.

– Облачко?!

– Меня зовут Дороти, – поправила она, хотя это не имело никакого значения.

– Ты снова можешь ею стать, – сказала доктор Моди.

– Я этого хочу, – ответила она, понимая, что это правда, что это очень давно было правдой и что она очень боится, что у нее не получится.

– Я знаю, вам страшно, – сказала доктор Моди. Болванчики из группы кивнули и забормотали, соглашаясь с ней.

– Я Дороти, – медленно произнесла она, – и у меня зависимость…

Это было началом – наверное, единственным настоящим началом за все время. С той минуты ее зависимостью стало выздоровление; оно превратилось в настоящий наркотик, выбранный сознательно. Дороти говорила, говорила и говорила. Рассказывала всем, кто соглашался слушать, о своих провалах и ошибках, о своих мужчинах – теперь она видела, что они все были одинаковыми, череда подлых пьяниц, которые во что бы то ни стало хотели доказать свое превосходство. Если подумать, эта закономерность вовсе не удивительна. А Дороти думала, думала беспрерывно. Но даже теперь, в своем фанатичном стремлении к трезвости, она ни разу не произносила вслух имя дочери и не говорила о своей юности. Некоторые раны слишком глубоки, и о них невозможно поведать незнакомым людям.

– Вы готовы нас покинуть?

Услышав ласковый голос доктора Моди, Дороти оглянулась. В прямых джинсах с высокой талией и тунике с этническим орнаментом она выглядела так, как должна была – женщиной, которая все свое время и все силы отдает для того, чтобы помочь другим. Дороти жалела, что у нее нет ничего, что бы она могла отдать женщине, спасшей ее.

– Думаю, что готова, но не очень уверена. А если…

– День за днем, – напомнила доктор Моди.

Конечно, это банальность вроде молитвы о душевном покое. Раньше Дороти просто закатывала глаза, слыша и то и другое. Теперь она знала, что некоторые слова могут быть одновременно и банальностью и истиной.

– День за днем, – повторила Дороти и кивнула. Она надеялась, что так у нее получится – разбить жизнь на маленькие кусочки.

– Это вам. – Доктор Моди протянула ей маленький конверт.

Дороти взяла конверт и посмотрела на пакет с изображением ярко-красных томатов-черри.

– Семена помидоров?

– Для вашего экологически чистого огорода.

За последние недели Дороти разработала план. Изучала, представляла, мечтала. Но сможет ли она его воплотить? Сможет ли снова переехать в старый дом на улице Светлячков, который родители сдавали в аренду, выкорчевать разросшийся рододендрон и можжевельник, расчистить маленький участок земли и выращивать на нем овощи?

Никогда в жизни у нее не получалось за чем-нибудь ухаживать. Она неизменно терпела неудачу. Во всем. Паника медленно поднималась изнутри, словно всплывающие на поверхность пузыри.

– Я приеду в пятницу, – сказала доктор Моди. – Привезу моих мальчиков. Мы поможем начать расчистку.

– Правда?

– У вас получится, Дороти. Вы сильнее, чем думаете.

Нет. Не сильнее. Но разве у нее есть выбор? Назад пути нет.

– Вы свяжетесь с дочерью?

Дороти тяжело вздохнула. Перед глазами пронеслась череда картинок из прошлого. На всех она, Облачко, бросала Талли. Можно вернуть себе имя Дороти, но Облачко никуда не делась; она разбивала сердце дочери столько раз, что невозможно даже сосчитать.

– Пока нет.

– А когда?

– Когда я поверю.

– Во что?

Дороти посмотрела на психотерапевта и увидела вопрос в ее темных глазах. Доктор Моди хотела исцелить Дороти, и на пути к этой цели она провела пациентку через детоксикацию, своими беседами помогла пережить худшие периоды ломки, убедила принимать успокоительное, чтобы справиться с резкой сменой настроения. Все это помогло.

Но прошлое ничем не исправишь. Нет такой таблетки, которая принесла бы ей искупление за ошибки. Дороти могла лишь изменить себя, смириться и надеяться, что однажды у нее хватит сил предстать перед дочерью и попросить прощения.

– В себя, – наконец сказала она, и доктор Моди кивнула.

Правильный ответ. Иногда на групповых занятиях они обсуждали это. Очень важно поверить в себя, но как это трудно для тех, кто в совершенстве овладел искусством разочаровывать друзей и родных. Честно говоря, когда Дороти произносила эти слова, стараясь быть искренней, она сама не верила в возможность искупления. Только не для нее.

День за днем, час за часом, минута за минутой. Именно так Дороти научилась жить в этой своей новой жизни. Тяга к алкоголю, наркотикам и забвению, которое они давали, никуда не исчезла; помнила Дороти и о том горе, которое она принесла близким, о разбитых ею сердцах. Наоборот, сознательно не давала себе забыть об этом. Стремление к переменам стало для нее чем-то вроде веры. Она будто погружалась в свои страдания, купалась в ледяных водах трезвости.

Дороти начала новую жизнь не торопясь, делая все по порядку. Написала бизнес-менеджеру дочери и сообщила, что переезжает в дом родителей на улице Светлячков. Он стоял пустым уже много лет, и Дороти без осложнений и по праву могла поселиться в нем. Отправив письмо, она почувствовала, как к ней протянулась тонкая ниточка надежды. Каждый день Дороти ходила к почтовому ящику с одной мыслью: «Она ответит». В январе шестого года пришло деловое письмо, но не от дочери, а от ее менеджера: «Ежемесячное содержание будет отправляться по адресу: улица Светлячков, 17».

Что ж, по крайней мере Талли знает, где ее теперь найти. У нее нет права надеяться на ответ дочери.

Та первая зима запомнилась отчаянием, жестким распорядком и усталостью. Дороти старалась так, как не старалась никогда в жизни. Вставала на рассвете и дотемна работала на большом ровном поле, а потом без сил падала в кровать, иногда даже забывая умыться и почистить зубы. Каждый день она завтракала (банан и оладьи из экологически чистой муки) и обедала (сэндвич с индейкой и яблоко) прямо в поле, сидя по-турецки на взрыхленной черной земле, от которой поднимался запах плодородия. Исключение составляли лишь дни, когда она садилась на велосипед и ехала в город на собрания группы поддержки. «Привет, я Дороти, и я алкоголик. Привет, Дороти».

Как ни странно, рутина успокаивала ее и даже приносила ощущение своего рода комфорта. Незнакомые люди, которые окружали ее после собрания, пили дрянной кофе из пластмассовых стаканчиков и ели магазинное печенье, стали ее друзьями. Тут она познакомилась с Майрон и Пегги, а через Пегги с Эдгаром, Оуэном и людьми из Ассоциации экологических ферм.

К июню шестого года Дороти очистила четверть акра земли и вспахала маленький участок. Купила кроликов, построила им сарайчик и научилась делать компост, смешивая их помет с опавшими листьями и остатками еды. Она перестала грызть ногти, приверженность к алкоголю и марихуане сменилась одержимостью экологически чистыми фруктами и овощами. Она отказалась от большинства благ цивилизации, решив, что это поможет ей укрепить обретенную самодисциплину.

Однажды, когда Дороти работала на своем участке, стоя на коленях и разрыхляя землю тяпкой, она услышала за спиной голос.

Дороти отложила тяпку и встала, отряхивая землю с рабочих перчаток.

Через улицу к воротам шла невысокая пожилая женщина в солнцезащитных очках. На ней были темные джинсы и светлая толстовка с яркой надписью: ЛУЧШАЯ В МИРЕ БАБУШКА. Темные волосы – пробор открывал седые корни – обрамляли круглое румяное лицо.

– О! – Женщина внезапно остановилась. – Так, значит, это вы.

Дороти стянула перчатки, сунула их за обвисший пояс джинсов и, вытирая пот со лба, подошла к ограде. Только она хотела сказать женщине, что не знает ее, как вдруг вспомнила.

Я лежу на диване, раскинув руки с горкой травы на животе. Я пытаюсь улыбнуться благодетелю, который только что вошел в дом, но до такой степени одурманена, что могу только смеяться и сыпать проклятиями. Таллула стоит рядом пунцовая от смущения.

– Вы мама девочки с прихваткой, – сказала Дороти. – Той, что жила через дорогу.

– Марджи Муларки. Да, это я отправила сюда свою дочь с горячей кастрюлькой в далеком семьдесят четвертом году. Вы были тогда не в настроении.

– Под кайфом. И наверное, пьяна.

Марджи кивнула и не стала возражать.

– Я решила посмотреть, что тут происходит. Не знала, что вы переехали сюда. Дом ведь пустовал много лет. Я бы приметила вас и раньше, но у нас выдался тяжелый год. Мы часто и подолгу отсутствовали.

– Я могу присмотреть за вашим домом, если понадобится. Забирать почту. – Как только эти слова сорвались у нее с языка, Дороти поняла, что сказала глупость. Приличная женщина вроде Марджи Муларки, которая приглашает соседей на чай, а в свободное время, вероятно, занимается вязанием или шитьем, вряд ли примет помощь от такой, как Дороти.

– Это было бы чудесно. Я вам очень благодарна. На нашем крыльце стоит ящик из-под молока. Если не трудно, складывайте почту туда.

– Договорились.

Марджи кивнула и посмотрела на пустую дорогу.

– Наши девочки убегали по ночам и катались по дороге на велосипедах. Думали, я не знаю, – усмехнулась Марджи. Вдруг ноги у нее подкосились, и она медленно опустилась на землю.

Дороти распахнула калитку, бросилась к женщине и помогла ей подняться. Потом, придерживая под локоть, провела на задний дворик и усадила в плетеное кресло.

– Здесь не очень убрано. Я… ну… пока еще не помыла садовую мебель.

Марджи глухо улыбнулась.

– Все в порядке – лето только началось, еще успеете. – Она сунула руку в карман и достала пачку сигарет.

Дороти присела рядом и увидела, как по лицу Марджи скатываются слезы и капают на руку с набухшими венами.

– Не обращайте внимания, – проговорила Марджи. – Я слишком долго держала это в себе.

– Я понимаю…

– Кейти, моя дочь. У нее рак.

Дороти понятия не имела, что надо говорить в таких случаях. «Мне очень жаль». Но эти слова выглядели жалкими и банальными.

– Спасибо, – нарушила молчание Марджи.

– За что?

– За то, что не сказали: «Она обязательно поправится», или того хуже: «Мне очень жаль».

– В жизни так много горя, – сказала Дороти.

– Да. Но раньше я об этом не задумывалась.

– Как там Талли?

– Она теперь с Кейти. – Марджи подняла голову. – Думаю, она бы обрадовалась, если бы вы навестили ее. Талли забросила свое телевизионное шоу.

Дороти попыталась улыбнуться, но у нее ничего не вышло.

– Я еще не готова. Я слишком часто причиняла ей боль. Не хочу, чтобы это случилось еще раз.

– Да, – сказала Марджи. – Она всегда была ранимой, хотя виду и не подавала.

Они помолчали, потом Марджи поднялась с кресла:

– Ну что, ж, мне пора.

Дороти кивнула. Потом тоже встала и проводила Марджи до калитки на заднем дворе. Когда Марджи была уже на противоположной стороне улицы, Дороти окликнула ее.

– Думаю, ваша дочь знает, как вы ее любите, вашу Кейти. Это очень важно.

Марджи кивнула:

– Спасибо, Облачко. Ведь тогда вы так назвались.

– Я вернула свое имя, теперь я Дороти.

Марджи улыбнулась:

– Вот и правильно. Дороти, вы не обидитесь, если я скажу: время неумолимо. Даже сильные и хорошие девочки могут неожиданно заболеть. Не тяните слишком долго, поезжайте к дочери.

20

Октябрь шестого года выдался дождливым; день за днем дождь лился с неба, затянутого тяжелыми облаками, превратив аккуратно вспаханные грядки Дороти в черное месиво с мутными лужами. Тем не менее она ежедневно в любую погоду обрабатывала землю, это было теперь главным смыслом ее жизни. Она посадила чеснок, а также озимую рожь и вику мохнатую, чтобы укрыть мокрую землю. Приготовила грядки для растений, которые посадит весной, удобрив их доломитовой смесью и компостом. Дороти как раз высаживала растения, когда на дорожку к дому на противоположной стороне улицы свернул фургон с надписью: «Доставка цветов».

Дороти выпрямилась и посмотрела в сторону дома Муларки. За пеленой дождя она не могла видеть черную ленту на доставленном букете.

Она знала, что в доме никого нет. Хозяева теперь либо были в больнице у Кейт, либо у нее дома с внуками. Дороти забирала их почту и аккуратно складывала стопки в ящик, в котором обычно доставляли молоко. Несколько раз ящик оказывался пустым, и тогда Дороти понимала, что Бад и Марджи заезжали домой, но за прошедший месяц не видела ни их самих, ни их машины.

Она отложила тяпку и сняла перчатки, вышла со двора, пересекла улицу и направилась к подъездной дорожке дома Муларки.

Она как раз поравнялась с почтовым ящиком, когда цветочный фургон отъехал от дома и свернул налево на улицу Светлячков.

Дороти зашагала по дорожке к дому, громко шлепая по лужам резиновыми сапогами. Справа тянулся зеленый луг, заканчивавшийся изгородью, которая обозначала границы участка. Она подошла к веранде белого деревенского дома, подумав о том, что никогда не была внутри. А для ее дочери именно он был настоящим домом.

Крыльцо было завалено букетами. Они лежали на полу, на столах, даже на ящике из-под молока. Дороти почувствовала, как у нее все похолодело внутри. Она взяла прикрепленный к букету конверт и открыла его.

Мы скорбим о вашей утрате.

Нам будет не хватать Кейт.

С любовью, семья Голдстейн.


Дороти застыла на месте, пытаясь усмирить колотящееся сердце. Перед ее глазами возникла девочка. Дороти почти не помнила, как выглядит Кейт Райан. В памяти остались только ее прямые светлые волосы и застенчивая улыбка.

Марихуана и алкоголь, они столько у нее отняли! Никогда еще ей так не хватало воспоминаний.

Потеря подруги разобьет сердце Талли, в этом она была уверена. Возможно, Дороти плохо знала дочь, но в одном она не сомневалась: Кейт была ее опорой, поручнем, за который она держалась, чтобы не упасть. Она была сестрой, о которой так мечтала Талли, семьей, которую дочь так хотела иметь.

Дороти искренне жалела чету Муларки, которые, вернувшись домой, увидят на веранде груду увядших цветов. Это будет ужасно. Но чем тут поможешь?

Может быть, ей попытаться поговорить с дочерью?

Эта мысль неожиданно наполнила ее сердце слабой надеждой. Может, именно в этот ужасный момент нужно показать Талли, что она изменилась. Дороти торопливо зашагала по дорожке к своему дому. После нескольких телефонных звонков она узнала, где и когда состоятся похороны. Через два дня в католической церкви на острове Бейнбридж. В таком маленьком городке, как Снохомиш, вести о смерти его уроженцев распространялись быстро.

Впервые за долгое время – Дороти не могла вспомнить, за какое, – она решилась показаться на людях. Пятого октября она под проливным дождем поехала на велосипеде в город в парикмахерскую. По тому, как качала головой и цокала языком молоденькая парикмахерша, было понятно, что она считала, что волосы у Дороти слишком длинные и седые, но Дороти это не волновало – она всегда была не такой, как все. Ей не надо было становиться похожей на Джейн Фонду, не по годам моложавую и стройную. Ей лишь хотелось показать дочери, что она изменилась.

Поэтому она позволила парикмахерше – похожей на черного дрозда девушке в высоких ботинках – постричь ей волосы до плеч, а потом и уложить, так что они теперь лежали волнами. Потом она зашла в один из маленьких местных бутиков на Ферст-стрит, удостоившись удивленных взглядов, и купила простые черные брюки и черную водолазку. Сложив покупки в полиэтиленовый пакет, она направилась к велосипеду. Прическа была безнадежно испорчена дождем, но Дороти этого не замечала. Ее мысли были заняты другим: что она скажет родителям Кейт.


Я рада, что наши девочки дружили. Спасибо вам и Кейт за это.

Я соболезную вашей утрате.

Я знаю, кем она была для вас.

Я теперь не пью. Двести девяносто семь дней.


Она купила книгу о том, как помочь близкому человеку пережить горе. Многие фразы в ее устах звучали бы нелепо: «Она в лучшем мире. Время лечит. Молитва успокаивает». Но кое-что можно попробовать: «Я знаю, кем она была для вас. Вам повезло, что она у вас была». Дороти подчеркнула несколько предложений и репетировала перед зеркалом, стараясь не замечать, какой старой и изможденной она выглядит – алкоголь и наркотики оставили неизгладимый след на ее лице.

День похорон выдался на удивление солнечным. Дороти приняла душ и попыталась привести в порядок волосы. Она и не надеялась, что сумеет уложить их так, как это сделала парикмахерша. Увы, стрижка мало что изменила. Вид у нее был все тот же – то ли Альберт Эйнштейн с седыми всклокоченными волосами, то ли состарившийся хиппи. Но что она могла сделать? Морщины на лице и потухшие глаза не скрыть никаким макияжем. Зрение слабеет, руки дрожат, и скоро она будет выглядеть как актриса Бетт Дэвис в фильме «Что случилось с Бэби Джейн?».

И все же Дороти хотя бы попыталась – надела купленные обновки. Она была немного – совсем немного – похожа на Блайт Даннер  [23] после веселой ночи с текилой, разве что одежда у нее приличнее.

Собравшись, Дороти села на велосипед и покатила в город, не обращая внимания на холод.

В кафе она выпила чай с соевым молоком и специями и на остановке стала ждать автобус, снова и снова повторяя про себя заготовленные фразы. Наконец подошел автобус, и она села в него.

У нее получится. Она подойдет к дочери и, может быть, сможет помочь ей. Наконец.

Дороти смотрела в окно и видела там собственное отражение. Не лучшее зрелище. Дальше автобус поехал по шоссе, и ее обступили нежданные воспоминания.


Автостоянка, заполненная машинами. Тенистые клены, городской парк, играющие в нем дети…

Я обкуренная и ничего не соображаю. Это единственный способ забыться.

Я здесь, потому что умерла моя мать.

– Мама! Слава богу, ты здесь.

Моя дочь так красива, и при взгляде на нее меня охватывает печаль. Кажется, ей шестнадцать? Неужели я могла забыть? Тьма наступает, перехлестывает через край, и я чувствую, как становлюсь меньше, слабее.

– Ты знала, что ты мне нужна.

Талли улыбается. Улыбается.

Я думаю о том, сколько раз я пыталась быть такой, какая нужна этой девочке, и сколько раз терпела неудачу. Талли все говорит и говорит, и я чувствую подступающие слезы. Я говорю ей:

– Посмотри на меня.

– Я смотрю.

– Нет. Посмотри внимательно. Разве ты не видишь, что я не могу тебе помочь.

Талли хмурится и отступает.

– Но ты мне нужна.


Дороти отвернулась от окна. Что она сказала дочери в тот день, когда хоронили ее собственную мать? Она уже не могла вспомнить. Помнила лишь, как уходит… И темные-темные дни – месяцы, годы – потом. Мужчины. Наркотики.

Она отдала дочь под опеку социальных служб.

Автобус подъехал к паромному причалу и, взвизгнув тормозами, остановился. Дороти вышла и ступила на паром до Бейнбриджа.

Была ли она там раньше? Вряд ли. А если и была, то пьяная или под кайфом и поэтому не помнит.

Остров оказался чудесным – ухоженный, с небольшими магазинчиками и тихими улицами он был на удивление красив. В подобных местах все, должно быть, знают друг друга, а такие существа, как она, выглядят здесь неуместно даже в приличной одежде.

Дороти понимала, что если бы не лекарства, то она уже давно слетела бы с катушек. Но таблетки ей реально помогали. Мысли, правда, немного путаются и ворочаются с трудом, зато она спокойна – и это главное. Столько лет она так ненавидела туман в голове, который появлялся от лекарств, что была готова терпеть перепады настроения – взлеты на головокружительную высоту и падение в бездну. Но теперь у Дороти есть силы встретить любой день.

Хотя, честно говоря, сейчас ей хотелось выпить. Всего глоток.

Она прижала ладонь к карману куртки и сжала пальцами жетон, выданный за девять месяцев трезвости. Скоро будет десять. День за днем.

В плотном потоке местных жителей и туристов Дороти покинула морской вокзал и вышла на солнце. Следуя инструкции путеводителя, она прошла почти через весь город, необычно тихий в этот октябрьский день. Расстояние до католической церкви оказалось больше, чем думала Дороти, и она опоздала к началу службы. Большие двойные двери были закрыты. В своей жизни она не раз нарушала законы и правила, но сейчас у нее не хватало духу войти в церковь.

Дороти нашла скамейку под двумя кленами на краю автостоянки и села в тени их разноцветной кроны. Над ее головой осенний лист сорвался с ветки, оборвав свою жизнь, и медленно слетел вниз. Дороти смахнула его с лица и задумалась, опустив голову.

Когда она снова подняла голову, то увидела Талли, в одиночестве стоявшую перед церковью. Дороти поднялась со скамьи и шагнула вперед, но тут же остановилась.

Автостоянка заполнялась людьми. Те, кто присутствовал на службе, выходили из церкви. Несколько человек окружили Талли.

Наверное, это семья Кейт. Видный, интересный мужчина, красивая девочка-подросток и двое взлохмаченных мальчишек. Рядом родители Кейт и, видимо, ее брат.

Марджи обняла Талли, которая всхлипывала в ее объятиях.

Дороти отступила за дерево. Она была дурой, когда думала, что здесь ей найдется место, что ее присутствие может кому-то помочь.

У ее дочери есть люди, которые ее любят и которых любит она. Они соберутся вместе в этот день и разделят общее горе, утешат друг друга. Разве не в этом смысл дружбы? Разве не для этого нужна семья?

Дороти почувствовала невыразимую печаль; она стара, и она устала. Она прошла весь этот путь, следуя за лучом света, который по-прежнему ускользал от нее.


– Притворяться нет смысла, ты сама знаешь. И у нас не так много времени.

Я слышу голос Кейт и, честно говоря, жалею об этом.

– Теперь ты видишь?


Подобно маленькому ребенку, я крепко зажмуриваюсь, уверенная, что в темноте, которую создала я сама, меня не увидят. Сейчас мне хочется именно этого: исчезнуть. Я больше не желаю выходить на свет, оглядываться на свою жизнь. Слишком больно.


– Ты прячешься от меня.


– Да. В точку. Вы, мертвые, все замечаете.

Я чувствую, как она приближается ко мне – словно свет от костра. Непроглядную тьму перед моими глазами рассеивают, вспыхивая, желто-белые точки, похожие на крошечные звезды. Я чувствую лавандовый аромат духов и… запах марихуаны.

Я отшатываюсь.

– Открой глаза.

Ее решительный голос преодолевает мое упрямство. Я подчиняюсь ее просьбе и, еще не видя плаката с Дэвидом Кассиди и не слыша, как Элтон Джон поет про дорогу из желтого кирпича, понимаю, где я. В своей спальне на улице Светлячков. На столике у кровати старенький проигрыватель и стопка сорокапяток.

Дороти. Изумрудный город. «Прощай, дорога из желтого кирпича». Как я пропустила эти очевидные путеводные нити моей жизни? Я всегда была маленькой девочкой, потерявшейся в стране Оз, девочкой, которая верит, что ничто не может сравниться с родным домом…

Рядом со мной Кейт. Мы сидим на моей кровати, прислонившись к расшатанной спинке. Перед глазами у меня желтый плакат с надписью: «ВОЙНА ОПАСНА ДЛЯ ЗДОРОВЬЯ ДЕТЕЙ И ДРУГИХ ЖИВЫХ СУЩЕСТВ».

– Теперь ты видишь? – повторяет Кейт, на этот раз тише.

Я не хочу обо всем этом думать – о том дне, когда мать появилась, чтобы «помочь» мне, и как ужасно я себя вела тогда. Что еще я сделала не так? Но, прежде чем я успеваю ответить Кейт, слышится другой голос:

– Прости.

О боже. Это моя мать.

Спальня исчезает. Я чувствую запах дезинфицирующего средства.

Я поворачиваюсь и смотрю на Кейт:

– Она там? Или тут? Я имею в виду, в больнице?

– Слушай, – тихо говорит Кейт. – Закрой глаза.


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.086 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал