Ультраячество

Ультраячество – феномен, в структуре которого особое значение имеет само это «ультра» (лат. – далее, более, сверх). Приставка «ультра» выражает радикализацию некоего исходного опыта, формы, значения. Для того чтобы определить функцию этого превосходящего все и вся «сверх», не нужно заглядывать слишком далеко: радикальное – в самом воздухе нашей эпохи. Современную цивилизацию на уровне ее знаковой репрезентации все больше заносит в колею глобальной радикализации. Ее, поощряющую быть «звездой», бить спортивные рекорды, штурмовать Эверест, отращивать самые длинные в мире усы, побеждать на конкурсах «Мисс Вселенная» (поскольку быть «мисс Мира» – это уже мало), все время куда-то круто забирает – все выше, и выше, и выше... Уже не достаточно быть современным, оригинальным, модным или сексуальным. Требуется быть супер современным, сверх оригинальным, ультра модным и гипер сексуальным. Сегодня мы имеем настоящую конкуренцию всевозможных радикальных приставок: сверх-, ультра-, гипер-, мега-, супер-, с помощью которых субъект, расталкивая своих конкурентов, позиционирует себя в современном сообществе. Уже не важно, что последует за ультра-, супер- и мега-: важно само их наличие и тотальная гегемония в конкурентной борьбе товаров и услуг, рекламных роликов и информационных выпусков. Чтобы быть замеченным, услышанным и признанным в условиях всеобщей гипер коммуникации, европейскому человечеству необходимо регулярное сверх­ усилие и супер презентация: супер хит, мега проект или ультра манифест.

Ажиотажный спрос на означающие превосходной степени образует общий фон, на котором возникает такое явление модернизма, как ультраманифест, – жанр самовыражения, в котором манифестация приобретает свое законченное и радикальное воплощение. Вслед за первым ницшеанским манифестом сверхчеловека модернистская культура порождает множество других – художественных, литературных, феминистских, националистических, фашистских, гомосексуалистских и прочих манифестов, призванных обозначить и явить миру (лат. manifestus – явный) некую истину, феномен или голос. На смену концептуально взвешенному индивидуализму первых манифестов приходит демократизм наводнивших Интернет сиюминутных «обращений к человечеству». Манифестация входит в моду и готова превратиться в массовую истерию самовыражения. Сам дух радикализма и конкуренции требует новых форм выделения голоса из растущего хора манифестантов. Видимо поэтому на смену «обычному» манифесту приходит ультраманифест, где «ультра» призвано к тому, чтобы придать самой манифестации характер чего-то из ряда вон выходящего, экстремально-возвышенного, авантюрного и даже скандального. Так, в манифесте литературного журнала «Ультра» (1919 г.), объединившего молодых испанских писателей, само слово «ультра» объявляется «лозунгом» и «символом веры», а претензия на радикальное превосходство становится концептуальным принципом. «Литература наша должна обновиться, она должна превзойти самое себя, как будто бы превзошла себя наша научная и политическая мысль. От литературы – к ультралитературе! < …> Мы, молодые писатели, выйдем на волю и заявим твердо, что мы хотим превзойти наших предшественников!»[9].

Как некая акция, связанная с позиционированием «собственного Я», ультраманифестация интересна сама по себе, независимо от манифестируемого содержания. Здесь важно не столько то, что заявляет о себе Я, сколько то, что оно заявляет. Важны тон, манера, скрытый пафос, – словом, некоторые обстоятельства заявления, которые говорят о заявителе иногда больше, чем само содержание заявления. В манифесте как таковом есть нечто избыточное по отношению к манифестируемому содержанию. По нашему мнению, – это фигура самого субъекта, но в качестве таковой остающаяся неузнанной. Акционизм и радикализм манифестации – свидетельство того, что в него помимо прочего инвестировано скрытое желание явить свое Я. Это желание есть то в субъекте, что существует помимо самого субъекта, что является его «неизвестной родиной» или чем-то вроде темной стороны Луны. Сверхзначимость «собственного Я» – это иногда почти единственное, о чем действительно хочет сказать манифестант, не узнающий своего желания за громкими фразами манифеста.

Если относительно содержания манифеста, к примеру, литературного или художественного, поза значимости «собственного Я» представляется не вполне законной, то имеем ли мы право на такое же утверждение, если речь идет о манифесте самогоячества? Является ли фигура «собственного Я» контрабандным товаром, если в декларации прямо заявлено: «молитва ячеству»? Скрывает ли что-либо манифест, в который фигура «собственного Я» вложена самым прямым и непосредственным образом? Возможно, что ответ на этот вопрос позволит лучше понять, что стоит за самим феноменом ячества. Может быть, нарочитое «я-я» призвано скрыть нечто противоположное себе – некую фигуру нехватки?

Вопрос не праздный, ибо замечено, что условием идентификации субъекта с чем-либо является неузнавание того «места», из которого эта идентификация осуществляется. Такое неузнавание характерно для большинства манифестов феминизма, таких, например, как «Манифест ОПУМ»[10]. В критике «мужской» культуры как «агрессивной», «сексуальной» и «логоцентричной» представительницы феминистского движения часто не замечают, что сама их критика подчас ведется с позиций той самой «маскулинной», «агрессивной», «фалло-лого-центричной» культуры. В качестве другого примера неузнавания сошлемся на примечательный комментарий Ж.Лакана к знаменитой фразе, появившейся в одной из аудиторий Сорбонны в период майских событий 1968 года: «структуры не выходят на улицы!». По мнению основателя структурного психоанализа, если что и демонстрируют майские события, так это именно «выход на улицу структур»: «Тот факт, что слова эти пишутся на том самом месте, где и произошел этот выход на улицу, доказывает всего-навсего, что просто то, что очень часто и даже чаще всего есть внутреннее того, что называют актом, – это именно то, что он не опознает сам себя»[11].

В соответствии с лакановской терминологией то, что остается неузнанным в актах саморепрезентации, проявляет себя в форме симптома. В симптоме внутренняя неузнанная сущность выходит на поверхность, предоставляя себя для симптоматического чтения. Последнее предполагает обнаружение за символической избыточностью «читаемого» текста нехватки в означаемом, т.е. некоего патологического ядра, наличие которого вызывает сбой в системе означающих, что является признаком (симптомом) их радикальной нехватки. Экстремальный акционизм и избыточная сигнификация, свойственные ультраманифестам, дают достаточно оснований для их симптоматического прочтения.

Что же маскирует радикальное ультраячество?

Рассмотрим фрагмент ультраманифеста испанского концептуалиста Г.де-Торре, именуемый «Манифестом ультраячества», в котором он торжественно объявляет о пришествии нового мессии – «собственного Я», исповедуя «богохульство» и «языческую религию самопоклонения»:

Я сам

Ты сам

Он сам

Так, отринув множественное число, станем читать молитву ячества.

Единственные

Невписанные

Неповторимые

А главное – упорно держащиеся за свое Я, которому нет и не будет равных.

Тщеславие, скажете вы? Ницшеанство?

НЕТ

Поклонение самому себе? Антропоцентризм?

Быть может.

И твердая, убеждающая вера в гордыню, которая призвана осветить и оплодотворить путь молодого творческого ячества.

Я

сам себе причина

сам себе критик

сам себе предел.

На пороге славных деяний, которыми чреват ультраизм, я утверждаю высоту и незаменимость ЯЧЕСТВА, которое было и будет первой из духовных добродетелей новатора и бунтаря[12].

Что это? Манифест трансгрессии как выхода за жесткие границы порабощающих структур или неузнаваемая и неконтролируемая работа самих этих структур? Метафизический жест свободы, обращенный к пределу [13], или возвышенная истерика, род фаллического алиби и импотентного отыгрывания? То или другое? Или и то, и другое? Ладонь, повернутая одновременно в жесте защиты и приглашения?

Чтобы испытать полноту и значение данного жеста, необходимо определить не только то, на что он указывает, но и место, из которого он исходит. В пользу первого – это жест трансгрессии – говорит постструктуралистское понимание последнего как актапереступания границ, связанного с преодолением социальных кодов. Где переступание (преступление) – это прорыв за границы наличествующей системы смыслов и значений в область, для которой уже нет определений, и в которой трансгрессирующий субъект, говоря словами де-Торре, «сам себе предел». Но все дело в том (и это вступает в противоречие с мотивом испанского литератора), что в акте трансгрессии субъект не просто теряет матрицы социальной идентичности, он утрачивает еще и себя – себя в качестве возможного объекта поклонения, т.е. «себя себе любезного»[14]. В подобном ракурсе ультраистский манифест ячества – лишь декларация трансгрессии. И тогда в пользу второго объяснения – это жест защиты – говорит бросающаяся в глаза нечувствительность к проблеме онтологической необеспеченности, на которую субъект трансгрессии принципиально обречен[15].

Следствием этой нечувствительности является невосприимчивость к проблеме пустоты (нищеты) Я как означающего для не вписанного ни в какие структуры «новатора и бунтаря». Словом, если это и трансгрессия, то с каким-то налетом прекраснодушия, ибо направление, в котором должен был бы совершаться этот жест, – это то, что ничтожит порывы «прекрасной души», – это само Ничто. И тогда особый вес приобретает второе объяснение, которое побуждает еще раз спросить: не сталкиваемся ли мы в декларации ультрасубъективизма с ситуацией «квазивозвышенных воспарений», когда за мотивом поиска истины стоит мотив поиска уборной[16]?

В этой связи уместен вопрос: симптомом чего является ультраячество? Не связана ли указанная двойственность жеста («приглашение – отказ») с бессознательным выражением той символической кастрации, которая конститутивна для субъекта? Если трактовать кастрацию не в узком (психоаналитическом), а в широком (символологическом) смысле – как знак радикальной нехватки, то приобретают особый смысл следующие слова Ж.Бодрийяра: «Вся история западной цивилизации, итогом которой становится головокружительное, навязчиво-реалистическое влечение, отмечена этим страбизмом кастрации: под видом воссоздания " сути вещей" взгляд бессознательно косит в пустоту. Вместо признания кастрации человек создает всевозможные фаллические алиби, а затем, увлекаемый завороженным навязчивым влечением, начинает одно за другим их устранять, дабы обнаружить " истину", – каковой всегда является кастрация, только в конечном счете всякий раз отрицаемая»[17].

В пользу того, что радикальное ультраячество связано с какой-то трещиной в субъекте и, как следствие, неудачей в саморепрезентации, свидетельствует избыточная сигнификация. Последняя может быть рассмотрена как признак неспособности субъекта достичь в актах самовыражения исчерпывающей и удовлетворяющей его полноты. Не отсюда ли характерная спешка, отличающая ультраманифест от евангельской благой вести? Последняя, при всей своей радикальности, отсылала к неспешному чтению священного текста, предполагала отсрочку смысла, являлась его дискурсивно оформленной задержкой. Напротив, истерическая сверхъявленность ультраманифестаций сама по себе говорит об их недолгой жизни, в то время как неспешная евангельская весть протягивается сквозь века.