Третья победа: Коко становится Шанель

Третья победа: Коко становится Шанель. Она делает шляпы. В Довилле изобретает платье из джерси. С безупречным вкусом, исключающим всякую двусмысленность, преображает английскую мужскую моду в женскую. Ободренная первыми успехами, она собирает своих: три Грации из Мулена вновь соединяются, поддерживают, помогают друг другу, дают приют сироте-племяннику, а главное создают в магазинах Коко неведомую до сих пор атмосферу свободы, завораживающую богатых дам.

Ее торговля шляпами очень быстро стала процветать. Вскоре она «переманила» у Каролин Ребу[94]ее знаменитую первую мастерицу Люсьенн.

— Как только я поняла, — говорила она, — дело пошло.

Она зарабатывала деньги, становилась независимой, была счастлива, любила Кейпела. Почему она не вышла за него замуж?

Он знал. Знал все, что она так неистово старалась скрыть. Во всяком случае, прежде чем думать о браке с ним, она должна реабилитировать себя, добившись успеха. Могущество денег заключается и в том, что они восстанавливают репутацию и даже чуть ли не девственность. Это она тоже усвоила. Между 1910 и 1914 годом, лет в 30 она прожила лучшие годы жизни. Именно эти годы, по ее замыслу, должны были лечь в основу оперетты «Коко». С Боем Кейпелом она стала известной и даже модной в свете. При Бальсане ее известность была скромнее. Правда, и тогда о ней уже говорили, но куда меньше, чем когда она стала выезжать с Боем Кейпелом, который всегда был в центре внимания. Его имя появлялось в газетах. Теперь определенная пресса посвящала ему первые полосы: «Счастье Боя под угрозой!». Или: «Тайна Боя зовется Коко».

Все, что рассказывали о ней, даже если это не занимало еще восьми полос, помогало продавать ее первые шляпы. Схватив свой шанс, с поразительной прозорливостью и хладнокровным весельем она эксплуатировала его. С самого начала, настоящая крестьянка, она заставила свой талант приносить плоды. Она брала огромные деньги с дам, которые чтобы, попялить на нее глаза, приходили мерить шляпы. Теперь никто не эпатировал ее. А чтобы внушить почтение к себе… Из своего нелегкого познания Всего-Парижа она усвоила среди прочего, что богатые признают только одну цену — самую высокую. Как должна была она веселиться, продавая свои шляпы! Колпаки, купленные в Галери Лафайет (вскоре у поставщиков из Галери появились немалые барыши) за сущие пустяки, украшенные какой-то штуковиной, и держите, мадам, это для вас… Думая про себя: идиотка, так как ты слишком глупа, чтобы сделать это сама, плати! Плати же!

Она много выезжала. К этому времени, может быть, до шляпного «завода», относится ее первый ужин у «Максима», о котором она так забавно рассказывала:

«Мне сказали, что у «Максима» бывают кокотки. Дамы (порядочные) не ходят в ресторан. Я любила кокоток. Они были чистые».

Постоянный лейтмотив: дамы полусвета чистые. Как не вспомнить диалог Жижи и ее бабушки Мадам Альварец из романа Колетт:

«Мадам Альварец: Ты хотя бы помылась?

Жижи: Да, бабушка, лицо.

Мадам Альварец: Лицо в крайнем случае ты можешь отложить на завтра, но уход за нижней частью тела — это достоинство женщины».

Когда Коко в первый раз ужинала у «Максима» (в 1913 году — я была маленькая девочка) там было много кокоток. Ее сопровождало трое господ:

«…Среди них невозмутимый англичанин. Одна пара села за соседний стол. Тут же появилась какая-то женщина:

— Выйди на минуту! — сказала она мужчине.

— Оставь меня в покое! — ответил он.

Она разбила бокал и его ножкой принялась кромсать лицо мужчины. Все было залито кровью. Я немедленно спряталась (она сделала вид, что сползла под стол). Взбежала по маленькой винтовой лестнице, которую вы должны знать (нет). Вошла в комнату и спряталась под стол, покрытый скатертью. Я не хотела видеть эту драку, эту кровь. Какой ужас! Я плакала, потому что трое мужчин, с которыми я была, не вмешались. Они заботились только о том, чтобы их не забрызгало кровью.

Очень влюбленный в меня англичанин спросил, куда я исчезла.

— Вернулась домой, — ответили другие.

— От нее, — сказал он, — можно ждать чего угодно.

Чтобы выяснить это, он пошел искать меня. Поднялся по лестнице. Вошел в комнату, где я пряталась. Приподнял скатерть (она подняла скатерть, нагнулась, чтобы закричать, как англичанин): «Коко! Покажись!».

Я вылезла, но не хотела возвращаться вниз.

— Ты пойдешь со мной, — решил англичанин. — Надо всегда уметь преодолевать себя».

В следующий раз, когда она завтракала у «Максима», «…вошел какой-то тип с револьвером и заставил всех поднять руки вверх. Вы поймете, почему после этого в течение тридцати лет я не бывала у «Максима».

Ах, эта Коко! Англичанин, заставлявший ее преодолеть себя, был, конечно, Бой Кейпел.

— Он прекрасно понимал меня, — говорила она. — Обращался со мной, как с ребенком. Он говорил: «Коко, если бы ты только перестала врать! Неужели не можешь говорить, как все люди? И откуда только ты берешь свои бредни?»

Из романов Пьера Декурселя, объяснила она 60 лет спустя.

Но вопросы, которые она вкладывала в уста Боя Кейпела, — не задавала ли она их сама себе: зачем лгать? Почему не рассказать правду? Я записал такой диалог Коко и Кейпела:

— Ведь ты выдумала эту историю, Коко! — протестовал Бой Кейпел.

— Я ее немного приукрасила, — призналась она.

— Лучше бы рассказала правду!

Может быть, теперь она и сама так думала, сама спрашивала себя об этом, но, рассказывая, вкладывала эти нотации в уста Кейпела. Ей случалось испытывать головокружение перед бездной, куда она сбросила десять лет жизни. Она говорила:

«Начиная с войны я размышляю гораздо больше, чем прежде. Раньше мне не хватало времени, я вечно спешила. Я также больше нуждалась во сне, чем сейчас. Была одержима всем, что предпринимала. Хотела забыть».

Забыть — что? Правда рвалась из глубины сердца на уста. Если бы я это сознавал, может быть, мне удалось убедить ее освободиться, исповедаться. Она спохватывалась:

«Я никогда точно не знала, что хочу забыть. Тогда, что бы за быть что-то, что, вероятно, преследовало меня, я пускалась в какое-нибудь новое дело».

Она еще колебалась, недолго, собственные слова растревожили ее:

«Забыть невозможно, это остается в подсознании, где все и происходит».

И наконец:

«Я спрашиваю себя, не стараешься ли ты попросту забыть, что живешь? Неизвестно. Это не формулируется достаточно отчетливо. Разве я человек беспокойный? Я охотно проводила бы целые дни на своем диване. Всегда была непозволительно ленива. Но во мне сидит потребность забыть, что я жива, потребность, которая заставляет меня суетиться, что-то делать, чтобы забыть, что я живу. Однако разве это не приятно — жить?»

Она останавливалась, как бы для того, чтобы акцентировать вопрос, в то же время не ожидая на него ответа. Она никогда его не ждала, за исключением тех случаев, конечно, если спрашивала, который час. Она говорила:

«Я провела такую насыщенную жизнь, мне всегда не хватало времени. Я всегда бежала».

Когда ее угнетала тоска — кем-я-стану? — она бежала так быстро (даже до того как начала делать шляпы), что плохо себя чувствовала. Среди возражений, выдвинутых Бальсаном и Кейпелом, когда она настаивала на магазине, фигурировало и ее слабое здо ро вье.

— У меня часто бывали обмороки, — говорила она.

Нервные припадки? Приступы досады? Она говорила:

«Однажды на скачках я упала в обморок три раза подряд. Пришла в себя в комнате, окруженная жокеями. Я слышала, как один господин объяснял Бою Кейпелу, что я пьяна. Такие вещи случаются только со мной.

Мы позавтракали у одного тренера из Мэзон-Лаффитта. Стало ли мне холодно? Теперь я чувствую себя лучше, чем в ту пору. У меня было тогда слишком много волнений, всяких историй, я жила слишком интенсивно. Нервы не выдерживали. И внезапно…

Я находилась рядом с одним господином, чья лошадь должна была бежать. И вдруг у меня возникло ощущение, что он очень быстро удаляется от меня! Ужасное ощущение! Я упала, успев подумать: так оно и есть, все кончено.

Потеряла сознание. Господин поднял меня и отнес в дамскую комнату. Я пришла в себя и услышала:

— Уйдите, дамы! Здесь не хватает воздуха, она придет в себя, если вы оставите ее в покое. Я сделаю все, что нужно.

Какая-то женщина кричала, что я должна выпить горячий ром. Мне протянули стакан. Я выпила и вышла, поблагодарив даму, которая заставила меня выпить ром. Сделала несколько шагов и снова упала, потеряв сознание.

Тогда меня отнесли в помещение, куда кладут раненых жокеев. И вот здесь, придя в себя, я услышала, как этот господин уверял, что я пьяна. Это привело меня в ярость. Бой Кейпел возражал:

— Не говорите глупости, месье, она никогда не пьет.

Это так и было, но господин уловил в моем дыхании запах рома.

— Она пьяна, она спит, — твердил он. — Спит, потому что пьяна, очень просто.

И он был прав. Я поняла, что пьяна. Когда открыла глаза и мне начали задавать вопросы, я не могла ответить, не знала, что сказать и сделала знак рукой, что не хочу говорить».

Почему она так подробно вспоминала об этих обмороках? Я слышал о них не один раз и, исключительный случай, без каких-либо вариантов. Она говорила:

«Будут говорить о нервах! В течение двух лет я не могла перейти улицу или войти в церковь. Тогда я перестала ходить к мессе, до этого бывала там из приличия. Я не могла высидеть на концерте.

Бой Кейпел вылечил меня, просто повторяя с редким терпением:

— Ну, упади в обморок!

Он все время выводил меня на люди:

— Я здесь, — говорил он. — С тобой ничего не может случиться. Падай в обморок, пока я здесь.

Меня много раз приносили домой без сознания. Это не были обычные женские обмороки. Я падала, глаза становились черными до… Думали, что умерла. Это длилось полчаса».

И заключала свой рассказ фразой, которая явно подчеркивала его важность:

«Когда я занялась Домом Шанель, я выздоровела».

С тех пор как она открыла шляпное ателье на авеню Габриэль, ее младшая сестра Антуанетт и молодая тетушка Адриенн работали вместе с ней. Они с трудом справлялись втроем, так успешно шло дело. Коко говорила:

«Для удачи не так уж много нужно. Я приехала в подходящий момент и знала нужных людей». И та же старая песня: «…Я все сделала с неведеньем ребенка».

Среди нужных людей друзья Этьена Бальсана: Морис и Робер де Нексон, маркиз де Шаваньяк, Жюль де Сен-Совер, но особенно молодая женщина, певица из Опера Комик Март Давелли[95].

Она пела Кармен, Тоску, была первой исполнительницей Навсикаи в опере Рейнальдо Ана[96]. Коко очень сблизилась со знаменитой певицей. Давелли была красоткой. Того же типа, что и Коко. На старых фотографиях их трудно различить. Тот же шарм, та же элегантность. Кто кому подражал? Те, кто их знал, утверждали, что понять это невозможно. Они вспоминают о них, как о стрекозе и муравье. Муравей — Коко. Это не заметно по их лицам. Март Давелли вышла замуж за сахарозаводчика Констана Сэ, впоследствии разорившегося, когда семейное дело потерпело крах. Она умерла в Американском госпитале в Париже в 1955-м — в год триумфального come-back Мадемуазель Шанель.

— Она пришла меня навестить, — прошептала Давелли одному из своих близких прежде чем закрыть глаза. — И пробыла четверть часа.

В 1910 году, когда она встретилась и подружилась с Март Давелли, смерть еще не существовала для Коко. Жизнь была прекрасна! Скачки, Довилль, поло. Бой Кейпел познакомил ее с англичанами, приезжающими в Париж, чтобы рассеяться от сурового лондонского климата; речь идет, разумеется, о климате моральном. Встречалась и с русскими, великими князьями и графами, разгонявшими скуку в Париже. Это была еще «Белль эпок», и Наслаждение носило имя Париж.

Коко открыла бутик в Довилле. В Париже она работала у себя на авеню Габриэль. В Довилле на маркизе над витриной появилось ее имя — уже черным на белом — Габриэлль Шанель.

В пору ее первых успехов умерла ее старшая сестра Жюли-Берт[97], оставив маленького сына. Коко занялась им. Можно сказать, усыновила своего племянника Палласа.

Помните, что она сказала во время одной из наших первых встреч о мальчике, которого по ошибке в родильном доме отдали другой женщине и от которого потом отказалась родная мать:

— Я бы усыновила его!

И тут же добавила:

— Поместила бы в лучший пансион Швейцарии.

Что она и сделала со своим племянником Палласом. Но послала его не в Швейцарию, а в Англию, в колледж Бомон — католический Итон. Только что начав зарабатывать деньги, она уже равнялась на других: Бальсанов, Шаваньяков, Нексонов, Сен-Соверов, учившихся в английских колледжах или посылавших туда своих детей.

Мода шла тогда из Лондона, где принято было одеваться; туда даже посылали стирать белье. Все игроки в поло, окружавшие Коко, говорили по-английски. Как и великие князья, но эти знали и французский. Коко только и слышала, что stud book, race, dead heat, start и, чтобы не забыть, five-o'clock-tea[98]— написанное большими белыми буквами (по-английски) на витринах всех кондитерских, даже в провинции. Говорила ли уже тогда Коко по-английски? Я забыл ее об этом спросить. Можно думать, что она научилась ему, как научилась смаковать устрицы, со свойственным ей прилежанием. Она усвоила эту англоманию естественно, как растение усваивает и извлекает пользу из дождевой воды; она делает листву блестящей и приносит плоды. Она говорила:

«Однажды я надела мужской свитер, просто так, потому что мне стало холодно. Это случилось в Довилле. Подвязала его платком (на талии). В тот день я была с англичанами. Никто из них не заметил, что на мне свитер. Никто не сказал, что он мне идет, что я в нем красива. Англичане ничего вам не говорят. Я смотрела, как они играют в поло. Не знала, кому из них принадлежит свитер, который взяла с плетеного кресла. Стоял конец августа. Говорили о войне. Я была недалека от того, чтобы думать, что немцы собираются начать войну, специально чтобы помешать мне делать шляпы».

Такова версия самой Шанель о том, как родилась Шанель: свитер игрока в поло, подвязанный на талии платком, допустим, шарфом. Первое платье из джерси. Направление было определено. На авеню Габриэль, где она делала шляпы, появилась портниха. Коко имела право делать платья только из джерси, за другие, настоящие, ей угрожало привлечение к ответственности за незаконную конкуренцию. Джерси? Тут нечего сказать. Настоящие платья не делают из джерси. Джерси — это для мужчин, к тому же… во Франции им не пользуются. Его носят в английских колледжах. Племянник Коко приехал на каникулы из Бомона в темно-синем блейзере. Коко ощупала его. Эврика! Эврика! Осталось только выкроить и сшить. Форма, вкус — все это было в ней самой. Ее гениальная идея заключалась в том, чтобы трансформировать английскую мужскую моду в женскую. Причем, как это она уже проделала со шляпами, с таким вкусом, который исключал малейший намек на двусмысленность. Она преображала все, к чему прикасалась. Жакеты, блузки с галстуками, запонки — все, что она заимствовала у мужчин, благодаря ей превращалось в ультра-женственное.

Вместе с Март Давелли, которую она одевала, они стали появляться в платьях-«открытиях» Коко и таким образом вводили их в моду. Похожие, как близнецы, они являли собой образ новой элегантности. Адриенн и сестренка Антуанетт тоже служили своего рода манекенщицами. Как в Мулене?

Нет, черные годы Мулена уже исчезли в пучине забвения, на которое их обрекла Коко.

— У меня хорошие новости от моего племянника, — говорила она знатным дамам, которые пытались было смотреть на нее свысока. — Он учится в Англии, в колледже Бомон.

Можно не сомневаться, что молодая профессионалка, умело лансируя, «шанель» преуспеет.

Почему же Коко добилась гораздо большего, чем просто успех?

В 1906 году Пуаре[99]упразднил корсет. В 1908-м остриг своих манекенщиц. Был первым модельером, выпускавшим духи. Правда, не под своим именем, а под именем своей дочери Розин. Но не совершил революцию, как это сделала Мадемуазель Шанель. Однако не ошибаются ли, говоря, что Мадемуазель Шанель произвела революцию в моде? Не потрясла ли она, скорее, нравы?

Вот что услышала актриса Габриэлль Дорзиа, когда при ней впервые произнесли имя Шанель:

— На рю Сент-Оноре появилась маленькая забавная модистка.

Ее ателье уже перебралось с авеню Габриэль на рю Камбон, 14[100], на углу рю Сент-Оноре.

Мадемуазель Шанель не понравился бы этот эпитет — «забавная». И все же… К ней шли прежде всего потому, что она была забавна. Какова, да она же номер! Вот что думали о ней. Ни на кого не похожа. С ней весело. С ней жизнь меняла краски и становилась ярче, занятнее, не такой скучной, как обычно. С ней как бы выходишь из сумерек на яркий свет. Одно из первых платьев из джерси она сделала для Дорзиа. Темно-синее, прямое, еще очень длинное с жакетом в форме кардигана и маленьким кроличьим воротником. Им, как вспоминает мадам Дорзиа, снабдил начинающий меховщик. Его имя — Жак Эйм[101].

Когда-то, и так было еще в 1910 году, в пору дебютов Коко, китайские императрицы или куртизанки никогда не обрезали себе ногти. Длиной ногтей измерялась социальная значимость их красоты.

Туалеты кокоток, их шляпы — это ногти китаянок, не позволявшие им работать и превращавшие их из живых людей в дорогие безделушки.

Как загнутые ногти самых желанных китаянок отдавали их под опеку богатым и могущественным покровителям, способным оплачивать их слуг, так мода «Белль эпок» отдавала Эмильенн д'Алансон и ей подобных на милость Бальсанов.

Их видимая свобода оборачивалась рабством. Сняв с них их туалеты, Коко спровоцировала вымирание социального типа, правда находящегося уже на спаде. Конец целой породы: приспособленные к буржуазным нравам, они были потомками королевских фавориток.

Вот как описывает Кокто знаменитую куртизанку Каролин Отеро, прекрасную Отеро:

«…Настоящая коллекция блесток, драгоценностей, корсетов, китовых усов и пластинок, цветов и перьев составляла доспехи этой жрицы наслаждения. Вы видите, как она выступает совсем одна. Но это не так. Никогда она не бывает одна; ее всегда, как тень, сопровождает важный господин; лысая тень с моноклем и во фраке. Тень во фраке знает, чего стоят ее шляпы и кастаньеты. Содержать ее — то же самое, что управлять недвижимостью. Ее раздеть — все равно, что переехать в новый дом. Отеро! Посмотрите, как выпячивает она грудь. Посмотрите, как пренебрежительно измеряет из-под опущенных ресниц взглядом Минервы своих «коллег». Поглядите, как мечут огненные искры ее черные глаза. Посмотрите на нее, бросающую вызов тореадорам».

На самом деле Шанель изменила, перевернула отношения между мужчинами и женщинами. Это можно было бы давно понять, не скрывай она так упорно и мучительно правду о самой себе.

На авеню Габриэль, так же как и в Довилле, дамы толпились вокруг нее, чтобы вдохнуть воздух свободы. Коко продавала им новое искусство жить.

Вообразим, что в Версале Кандид открыл книжную лавку[102], где продавались бы произведения о грядущей революции, и что король ввел бы ее в моду, заходя туда каждый день. Это то, что произошло с Шанель: она совершила свою революцию с помощью женщин, которых эта революция уничтожила.

Я всегда ни во что не ставила деньги. Это не мешало ей по вечерам проверять кассу. Ей случалось щипать себя: не сон ли это? неужели действительно так просто сделать состояние?

Путь, пройденный начиная с Мулена, не был легок, но и не бесполезен, время не потрачено зря. Горькие пилюли, которые ей довелось проглотить, закалили ее, научили выдержке. От богатых она узнала, что такое деньги, и это помогло ей рассчитывать, устанавливая, цены. Она знала, что богачи скряжничают, экономят на необходимом, чтобы разоряться на бесполезном. Как устраивалась она с Адриенн и Антуанетт?

Когда об этом размышляешь… Это было благословенное время: Коко, Адриенн, Антуанетт и очаровательная Давелли, лицо которой светилось счастьем. Так непохожие на других женщин. Свободные! Они продавали платья и шляпы! Свободные и прекрасные! Совсем не чопорные, не ханжи. Их называли недотрогами — совсем не недотроги. Но чтобы добиться их согласия, что ж… не надо было вмешательства нотариуса, это зависело только от них, если хотите, от сердца, чаще от жажды удовольствия, от желания быть счастливой.

Это было чем-то очень новым. Еще не слишком хорошо понимали, что происходило, а главное, не догадывались что начиналось, но это завораживало. Если бы Коко только продавала шляпы и платья, она могла бы сделать состояние, но что осталось бы от Мадемуазель Шанель?

Она подарила женщинам великую иллюзию нашего времени: свободу, которую дает независимость, счастье, которое дает удовольствие.