Глава семнадцатая родбертусовский анализ воспроизводства

Прежде всего, что значит, что уменьшение доли рабочих должно «немедленно» же вызвать перепроизводство и торговые кризисы? Эта концепция становится понятной, если предположить, что Родбертус

¹ L. с., т. I, стр. 59.

представляет себе «национальный продукт» состоящим из доли рабочих и доли капиталистов, следовательно из v+m, причем одна часть обменивается на другую. В действительности Родбертус отчасти и высказывается почти в этом смысле, когда он в «Первом социальном письме» говорит: «Бедность рабочих классов никогда не допускает, чтобы их доход стал руслом для расширяющегося производства. Если бы избыток продуктов находился в руках рабочих, то он не только мог бы улучшить их положение, но вместе с тем повысил бы стоимость того, что остается у предпринимателей, и тем самым дал бы им возможность продолжать их производство в прежнем масштабе. Но находясь в руках предпринимателей, избыток этот настолько понижает стоимость всего продукта, что указанная возможность исчезает и в лучшем случае оставляет рабочих в прежней нужде¹. Сила, которая в руках рабочих повышает «стоимость находящегося у предпринимателей остатка», может означать здесь лишь спрос. Этим самым мы счастливым образом прибыли бы в ту великолепную кирхмановскую «местность», где рабочие и капиталисты обменивают заработную плату на прибавочную стоимость и где кризисы возникают потому, что переменный капитал мал, а прибавочная стоимость велика. Это странное представление рассмотрено уже выше. Но в других местах Родбертус преподносит нам уклоняющееся от изложенного понимание вопроса. В «Четвертом социальном письме» он толкует свою теорию таким образом, что постоянное изменение в отношении между спросом, образуемым долей рабочего класса, и спросом, образуемым долей класса капиталистов, должно вызывать хроническую диспропорциональность между производством и потреблением: «Но как это происходит? Не так ли, что хотя предприниматели и стараются держаться в границах этих долей, но самые эти доли постепенно, но с незаметной и непреодолимой силой постоянно уменьшались для большинства, для рабочих? Не так ли, что эти доли у указанных классов постоянно уменьшаются в той же мере, в какой увеличивается производительность. Поэтому не благодаря ли капиталистам, которые организуют и должны были организовать производство, чтобы сделать богатство всеобщим, не благодаря ли им размер производства постоянно превышает прежние доли, и не они ли таким образом вызывают постоянную неудовлетворенность потребностей, которая возрастает до степени застоя в сбыте»? ²

Соответственно с этим мы должны объяснить себе кризисы следующим образом. Национальный продукт состоит из некоторого количества «обыкновенных товаров» (как выражается Кирхман) для рабочих и лучших товаров для капиталистов. Количество первых товаров определено суммой заработных плат, количество вторых – совокупной прибавочной стоимостью. Если капиталисты сообразовываются с этим в их производстве и если производительность при этом возрастает, то уже в следующее мгновение должно обнаружиться несоответствие, ибо сегодняшняя доля рабочих уже не больше, а меньше их вчерашней доли; если спрос на «обыкновенные

¹ L. с., т. III, стр. 176.

² L. с., т. III, стр. 53 и 57.

товары» вчера составлял, скажем, шесть седьмых национального продукта, то он сегодня составляет лишь пять седьмых, и предприниматели, которые приготовились к производству шести седьмых в «обыкновенных товарах», к прискорбию своему вдруг должны будут констатировать, что они произвели этих товаров больше на одну седьмую. Но если они, наученные этим опытом, завтра направят свое производство так, чтобы лишь пять седьмых всей стоимости национального продукта производить в «обыкновенных товарах», то они тем самым впадут в новую ошибку, потому что послезавтра доля заработной платы в национальном продукте, наверное, будет равняться лишь четырем седьмым и т. д.

Эта оригинальная теория тотчас же возбуждает массу сомнений. Если наши торговые кризисы происходят единственно только оттого, что «доля заработной платы» рабочего класса, т. е. переменный капитал составляет все меньшую часть стоимости всего национального продукта, то ведь фатальный закон таит в самом себе и исцеление вызванного им зла, так как перепроизводство составляет ведь все меньшую часть совокупного продукта. Родбертус любит, правда, выражения: «подавляющее большинство» потребителей, «широкая народная масса» потребителей, доля которых, по его мнению, постоянно понижается, но при спросе дело зависит не от числа людей, предъявляющих его, а от стоимости, которую он представляет. И эта стоимость, по самому Родбертусу, образует все более незначительную часть совокупного продукта. Экономический базис кризисов становится тем самым все более узким, и остается только вопрос, каким образом кризисы вопреки тому, что устанавливает Родбертус, становятся, во-первых, всеобщими и, во-вторых, все более жестокими. Далее, если «доля заработной платы» образует одну часть национального продукта, то прибавочная стоимость образует, по Родбертусу, другую часть его. То, что теряется в покупательной силе рабочего класса, выигрывается в покупательной силе класса капиталистов; если (v) становится все меньше, то (m) становится зато все больше. По грубой схеме самого Родбертуса покупательная сила общества, взятая в целом, не может вследствие этого измениться. Ведь он сам говорит: «Я, конечно, знаю, что в конце концов та величина, на которую уменьшается доля работников, увеличивает собой доли получателей ренты (у Родбертуса «рента» соответствует прибавочной стоимости), что таким образом в общем и целом покупательная сила остается неизменной. Но по отношению к доставленному на рынок продукту кризис всегда обнаруживается раньше, чем может дать себя почувствовать указанное увеличение». Следовательно, речь может итти не больше, как о том, что постоянно обнаруживается избыток «обыкновенных товаров» и в равной мере недостаток в лучших товарах для класса капиталистов. Родбертус неожиданно приходит здесь своеобразным путем к теории Сэя-Рикардо, которую он так горячо оспаривал: он приходит к тому, что перепроизводству на одной стороне постоянно соответствует недопроизводство на другой. И так как доли рабочего класса и капиталистов постоянно изменяются не в пользу первого, то наши торговые кризисы в целом все более принимали бы характер периодического недопроизводства вместо перепроизводства! Но оставим эту загадку. Из всего этого явствует, что Родбертус мыслит себе

национальный продукт, состоящим по стоимости лишь из двух частей, из (v) и (m), что он, стало быть, в этом отношении разделяет понимание и традиции классической школы, против которой он с таким ожесточением боролся, и еще украшает его представлением, что вся прибавочная стоимость потребляется капиталистами. Он без всяких обиняков высказывает это во многих местах. Так в «Четвертом социальном письме» он пишет: «Соответственно с этим, чтобы прежде всего найти принцип ренты (прибавочной стоимости) вообще, т. е. п р и н ­ц и п р а з ­д е ­л е ­н и я п р о ­д у к ­т а т р у ­д а н а з а ­р а ­б о т ­н у ю п л а ­т у и р е н ­т у, нужно как раз отвлечься от тех причин, которые обусловливают разделение ренты вообще на поземельную ренту и ренту на капитал»¹. И в «Третьем письме»: «Земельная рента, прибыль на капитал и заработная плата, повторяю я, составляют доход. Землевладельцы, капиталисты и рабочие хотят жить этим доходом, т. е. удовлетворять им свои непосредственные человеческие потребности. Блага, которые получаются в виде дохода, должны быть к тому пригодными»². Фальсификация капиталистического хозяйства в смысле превращения его в производство, предназначенное для целей непосредственного потребления, нигде не нашла себе более резкой формулировки, и в этом Родбертусу, несомненно, принадлежит пальма «первенства» – не по отношению к Марксу, а по отношению ко всем вульгарным экономистам. Чтобы не оставить в читателе никаких сомнений об этой своей путанице, он несколько дальше в том же письме ставит капиталистическую прибавочную стоимость как экономическую категорию прямо в один ряд с доходом античного рабовладельца: «В первом случае (при рабстве) мы имеем самое простое натуральное хозяйство; та часть продукта труда, которая удерживается из дохода рабочих или рабов и составляет доход господина или владельца, достается нераздельно, как единая рента, единому владельцу земли, капитала, рабочих и продукта труда; здесь не различаются даже в понятиях ни земельная рента, ни прибыль на капиталы. Во втором случае мы имеем дело с самым сложным денежным хозяйством; та часть продукта труда, которая удерживается из дохода теперь свободных рабочих и достается собственнику земли и капитала, разделяется далее между владельцами сырого продукта и владельцами промышленного продукта; наконец единая рента прежней эпохи распадается на земельную ренту и прибыль на капитал»³. Наиболее резкую экономическую разницу между эксплоатацией при господстве рабства и современной капиталистической эксплоатацией Родбертус усматривает в делении прибавочной стоимости, «удержанной из дохода» рабочих, на земельную ренту и прибыль на капитал. Решающим моментом капиталистического способа производства является не специфическая форма распределения новой стоимости между трудом и капиталом, а совершенно безразличное для процесса производства распределение прибавочной стоимости между различными ее потребителями! В остальном капиталистическая прибавочная стоимость как целое остается тем же, чем была «единая

¹ L. с., т. I, стр. 19.

² L. с., т. II, стр. 110.

³ L. с., т. II, стр. 144.

рента» для рабовладельца, – частным фондом потребления эксплоататора!

Родбертус, конечно, противоречит себе и в других местах и вспоминает о постоянном капитале, равно как и о необходимости его возобновления в процессе воспроизводства. Вместо деления совокупного продукта на две части, на v+m, он принимает таким образом деление на три части, на c+v+m. В своем «Третьем письме» он пишет о формах воспроизводства в рабовладельческом хозяйстве следующее: «Так как господин требует, чтобы часть рабского труда была употребляема на поддержание в прежнем состоянии или на улучшение полей, стад и орудий в сельском хозяйстве и промышленности, то так называемое ныне «возмещение капитала» будет происходить так, что часть национального продукта хозяйства будет употребляться совершенно непосредственно и без вмешательства обмена и даже меновой стоимости для поддержания имущества в прежнем состоянии»¹. Переходя к капиталистическому воспроизводству, он пишет: «Таким образом, теперь ч а с т ь с т о ­и ­м о с ­т и продукта труда употребляется или зачитывается на поддержание имущества, или как «возмещение капитала»: ч а с т ь с т о ­и ­м о с ­т и продукта труда употребляется в виде денежной платы рабочим на поддержание их жизни, и наконец, ч а с т ь с т о ­и ­м о с ­т и остается в руках владельцев земли, капитала и продукта труда как их доход, или как рента»².

Мы имеем здесь отчетливое деление на три части – на постоянный капитал, переменный капитал и прибавочную стоимость. То же самое он еще раз отчетливо формулирует, как особенность своей «новой» теории в том же «Третьем письме»: «После того как согласно этой теории при достаточной производительности труда та часть стоимости продукта, которая остается в виде дохода после возмещения капитала, разделяется вследствие собственности на землю и капитал между рабочими и владельцами как заработная плата и рента» и т. д.³. Родбертус в анализе стоимости совокупного продукта, невидимому, сделал здесь решительный шаг вперед по отношению к классической школе; несколько дальше он даже прямо критикует догмат Смита, и остается только удивляться, как ученые почитатели Родбертуса господа Вагнеры, Дитцели, Дили и К° упустили случай не зафиксировать «приоритет» их любимца по отношению к Марксу в таком важном пункте экономической теории. В действительности с вопросами о приоритете здесь обстоит столь же неблагополучно, как в теории стоимости вообще. Даже там, где Родбертус приходит, повидимому, к верному взгляду, этот взгляд в следующее же мгновение оказывается сплошным недоразумением или по крайней мере ошибкой. Как мало пользы фактически принесло Родбертусу деление национального продукта на три части – деление, к которому он постоянно подходил ощупью, лучше всего доказывает как раз его критика смитовского догмата. Она гласит буквально следующее: «Вы знаете, что, по мнению всех экономистов, начиная с

¹ l. с., т. II, стр. 146.

² L. с., т. 11, стр. 155.

³ L. с., т. II, стр. 223.

Адама Смита, стоимость продукта распадается на заработную плату, земельную ренту и прибыль на капитал, так что идея основать доход различных классов, в том числе и части ренты, на разделении продукта не представляет новизны. Однако экономисты тотчас же впадают в заблуждение. Все они, не исключая даже школы Рикардо, делают п р е ж ­д е в с е ­г о ту ошибку, что принимают не весь продукт, не законченное благо, не весь национальный продукт за единое целое, в разделе которого принимают участие рабочие, землевладельцы и капиталисты, но представляют себе разделение сырого продукта как особый процесс, в котором участвуют три участника, и разделение промышленного продукта как особый процесс, в котором участвуют только два участника. Таким образом эти системы рассматривают и сырой и промышленный продукты как особые самостоятельные блага, составляющие доход. Затем они делают, за исключением впрочем Рикардо и Смита, в т о ­р у ю ошибку, принимая естественный факт, что труд без содействия материи, следовательно без земли, не может произвести ни одного блага, за экономический факт, и считая тот общественный факт, что при разделении труда необходим капитал в современном смысле слова, первичным явлением. Они выдумывают таким образом основное экономическое отношение, в котором при обособленном в обществе владении землей, капиталом и трудом доли этих различных владельцев образуются таким образом, что земельная рента проистекает из содействия земли, предоставляемой землевладельцем для производства, прибыль на капитал – из содействия капитала, употребляемого для этой цели капиталистом, и заработная плата наконец – при содействии труда. Школа Сэя, которая полнее всего развила эту ошибочную теорию, создала даже понятие производительных услуг земли, капитала и труда, соответствующих долям различных владельцев в продукте для того, чтобы объяснить это участие в продукте производительными услугами каждого. Наконец т р е т ь я несообразность заключается в том, что заработная плата и части ренты выводятся из стоимости продукта, в то время как стоимость продукта выводится из заработной платы и частей ренты, т. е. одно взаимно обосновывается другим. У некоторых авторов эта несообразность выступает с такой очевидностью, что в двух главах, непосредственно следующих одна за другой, излагается сначала «влияние рент на цены продуктов», а затем «влияние цен продуктов на ренту»¹.

При всех этих превосходных критических замечаниях, из которых последнее особенно тонко и в известном смысле предвосхищает соответствующую критику во втором томе «Капитала» Маркса, Родбертус спокойно принимает главную ошибку классической школы и ее вульгарных последователей, именно полное игнорирование части стоимости совокупного продукта, которая необходима для возмещения постоянного капитала общества. Эта путаница способствовала его увлечению странной борьбой против «падающей доли заработной платы».

Стоимость совокупного общественного продукта при капиталистических формах производства распадается на три части, из коих

¹ L. с., т. II, стр. 226.

одна соответствует стоимости постоянного капитала, другая – сумме заработной платы, т. е. переменному капиталу, а третья – совокупной прибавочной стоимости класса капиталистов. Часть стоимости, соответствующая переменному капиталу, становится в пределах этой суммы относительно все меньше и меньше. Это происходит по двум причинам. Во-первых, в пределах c+v+m изменяется отношение (с) к (v+m), т. е. отношение постоянного капитала к новой стоимости; это изменение происходит в таком направлении, что с становится относительно все больше, a (v+m) все меньше. Это – простое выражение возрастающей производительности человеческого труда, который в полной мере сохраняет свою силу для всех экономически прогрессирующих обществ независимо от их исторических форм и который означает лишь, что живой труд в состоянии перерабатывать все большее количество средств производства в предметы потребления во все более короткое время. Так как (v+m) по отношению к стоимости всего продукта убывает, то вместе с тем уменьшается и (v) как часть стоимости совокупного продукта. Выступать против этого, стремиться к прекращению этого падения – значит, другими словами, противиться прогрессу производительности труда в его всеобщих проявлениях. Во-вторых, внутри (v+m) также происходит изменение в таком направлении, что (v) становится относительно все меньше, а (m) относительно все больше, т.е., что из вновь созданной стоимости на заработные платы выпадает все меньшая часть и все большая присваивается как прибавочная стоимость. Это – специфически капиталистическое выражение прогрессирующей производительности труда, которое однако при капиталистических условиях производства сохраняет столь же абсолютное значение, как и приведенный первый закон. Помешать государственными средствами постоянному уменьшению (v) по отношению к (m) – значит помешать тому, чтобы прогрессирующая производительность труда, уменьшающая издержки производства всех товаров, распространялась и на основной товар, на рабочую силу; это значит изъять этот товар из экономических влияний технического прогресса. Более того, «падающая доля заработной платы» является лишь другим выражением возрастающей нормы прибавочной стоимости, которая (норма) представляет собой самое могущественное средство для того, чтобы удержать падение нормы прибыли, а потому и движущую силу капиталистического производства вообще и в особенности технического прогресса в пределах этого производства. Устранить падение «доли заработной платы» законодательным путем таким образом означает устранить мотив существования капиталистического хозяйства, подрезать его жизненный нерв. Но представим себе вопрос конкретно. Отдельный капиталист, как и капиталистическое общество в целом, вообще не знает стоимости продуктов как суммы общественно-не­об­хо­ди­мо­го труда; он даже не в состоянии понять его таким образом. Капиталист знает ее лишь в производной форме издержек производства, – в форме, поставленной конкуренцией на голову. В то время как стоимость продукта распадается на части с+v+m, издержки производства в сознании капиталиста, наоборот, слагаются из c+v+m. Да и эти слагаемые представляются ему в видоизмененной и производной форме, во-первых, как снашивание его ос-

новного капитала, во-вторых, как его затраты на оборотный капитал, включая сюда и затраты на заработную плату рабочим, и, в-третьих, как «обычная», т. е. средняя норма прибыли на весь его капитал. Каким же образом капиталист, вынужденный, скажем, законом в родбертусовском смысле, сохранит «постоянную долю заработной платы» по отношению к стоимости всего продукта? Этот замысел настолько же остроумен, как если бы мы захотели зафиксировать законодательным путем, что цена сырья при производстве всех товаров должна всегда составлять ни больше, ни меньше одной трети всей цены товаров. Ясно, что главная идея Родбертуса, на которую он возлагал надежды, которой он гордился, как новым открытием Архимеда, и которой он собирался радикально лечить капиталистическое производство, является со всех точек зрения капиталистического способа производства чистейшим вздором, к которому только и можно было притти через ту путаницу в теории стоимости, которая у Родбертуса нашла свою кульминационную точку в следующем несравненном положении: «Продукт должен в настоящее время (в капиталистическом обществе) иметь меновую стоимость точно так же, как он в античном хозяйстве должен был иметь потребительную стоимость»¹. В античном обществе хлеб и мясо приходилось съедать, чтобы этим поддерживать жизнь, теперь человек уже становится сытым, когда он знает цену мяса и хлеба! Но что яснее всего вытекает из родбертусовской idee fixe «фиксированной доли заработной платы», так это его полная неспособность понять капиталистическое накопление.

Уже из приведенных цитат можно было заключить, что он, воспринимая неправильное представление, согласно которому целью капиталистического производства является производство предметов потребления для удовлетворения «человеческих потребностей», имеет в виду исключительно только простое воспроизводство. Ведь он все время говорит только о «возмещении капитала» и о необходимости давать капиталистам возможность продолжать «их предприятия в прежнем масштабе». Но его главная идея направлена прямо против накопления капитала. Зафиксировать норму прибавочной стоимости, воспрепятствовать ее росту – значит парализовать накопление капитала. На деле для Сисмонди, как и для Кирхмана, вопрос о равновесии между производством и потреблением был вопросом накопления, т. е. расширенного капиталистического воспроизводства. Оба они выводили нарушения в равновесии воспроизводства из накопления, возможность которого они оба отрицали. Разница между ними лишь в том, что один в качестве средства против этого рекомендовал торможение роста производительных сил вообще, в то время как другой предлагал все возрастающее применение их в производстве предметов роскоши и потребление прибавочной стоимости без остатка. Родбертус и здесь идет своим собственным путем. В то время как Сисмонди и Кирхман с большим или меньшим успехом пытаются уяснить я в ­л е ­н и е капиталистического накопления, Родбертус ведет борьбу с п о ­н я ­т и ­е м.

«Политико-эко­но­мы со времен А. Смита друг за другом повторяли и выставляли как всеобщую и абсолютную истину, что капитал воз-

¹ L. с., стр. 156.

никает лишь путем сбережения и накопления». Против этой «ошибки» Родбертус выступает во всеоружии и на 60 печатных страницах детально доказывает, что капитал возникает не благодаря сбережению, а благодаря труду, что «ошибка» политико-экономов относительно «сбережения» происходит оттого, что они придерживаются ошибочного понимания, будто производительность присуща капиталу, что эта ошибка наконец получается из другой ошибки, что капитал есть капитал.

Кирхман, со своей стороны, очень хорошо понял, что скрывается за капиталистическим «сбережением». Он прекрасно излагает это в следующих словах: «Накопление капиталов заключается, как известно, не в простом умножении запасов или в собирании металла и денег, которые затем складываются без пользы в подвалах собственника; наоборот, тот, кто хочет сберегать, употребляет сам или через других сбереженную сумму как капитал с производительной целью, чтобы получить от этого доходы. Эти доходы возможны только потому, что эти капиталы помещаются в новые предприятия, которые благодаря производимым продуктам оказываются в состоянии давать требуемые проценты. Один строит судно, другой – овин, третий возделывает при помощи капитала пустопорожнее поле, четвертый выписывает себе новую прядильную машину, пятый покупает больше кожи и нанимает больше подмастерьев для расширения своей сапожной мастерской и т. д. Только при таком применении сбереженный капитал может приносить проценты (т. е. прибыль), которые и составляют конечную цель всякого сбережения»¹. To, что Кирхман рисует здесь в неуклюжей форме, но в общем правильно, является не чем иным, как процессом капитализации прибавочной стоимости, процессом капиталистического накопления, которое и составляет весь смысл «сбережения», защищаемого с правильным инстинктом классической экономией, «начиная с А. Смита». Поэтому Кирхман со своей точки зрения вполне последователен, когда он выступает против накопления и против «сбережения», так как кризисы согласно его пониманию – и пониманию Сисмонди – являются прямым результатом накопления. Родбертус и здесь «более основателен». К несчастью своему он усвоил из рикардовской теории стоимости тот взгляд, что труд является единственным источником стоимости, а следовательно, и капитала. И этой элементарной мудрости оказывается вполне достаточно, чтобы лишить его возможности видеть все сложные отношения производства и движения капитала. Так как капитал возникает благодаря труду, то накопление капитала, т. е. «сбережение», капитализация прибавочной стоимости, является простым шарлатанством.

Чтобы распутать этот запутанный клубок ошибок «политико-экономов, начиная с времен А. Смита», он, как это само собой разумеется, берется за «изолированного хозяина» и продолжительной вивисекцией несчастного червяка доказывает все, что ему нужно. Так, он уже здесь находит «капитал», разумеется, ту знаменитую «первую палку», при помощи которой политическая экономия «начиная с А. Смита», сбивает с древа познания плоды своей теории капитала.

¹ L. с., т. и, стр. 15.

Возникает ли палка из «сбережения»? -спрашивает Родбертус. И так как всякий нормальный человек понимает, что из «сбережений» никакой палки получиться не может, но что Робинзон должен себе изготовить палку из дерева, то этим самым доказано также, что «теория сбережений» совершенно неправильна. Далее, «изолированный хозяин» при помощи палки сбивает себе плод с дерева; этот плод составляет его «доход». «Если бы капитал был источником дохода то можно было бы доказать это отношение уже на этом первоначальном и наипростейшем примере. Но можно ли, не насилуя вещей и понятий, называть палку и с ­т о ч ­н и ­к о м всего дохода или части его, – дохода, состоящего в данном случае из сбитого с дерева плода; можно ли сводить этот доход, в целом или отчасти, к палке, как его п р и ­ч и ­н е, «рассматривать его в целом или отчасти, как п р о ­д у к т п а л ­к и?» Конечно, нет. И так как плод является продуктом не палки, которой его сбивают, а дерева, на котором он вырос, то Родбертус этим самым уже доказал, что все политико-эко­но­мы, «начиная с А. Смита», делали грубую ошибку, когда они утверждали, что доход происходит от капитала. Выяснивши таким образом на «хозяйстве» Робинзона все основные понятия политической экономии, Родбертус переносит полученные этим путем определения сперва на воображаемое общество «без собственности на капитал и землю», т. е. с коммунистической собственностью, а затем на общество «с собственностью на капитал и землю», т. е. на современное общество, и, оказывается, что все законы хозяйства Робинзона в полной мере сохраняют свою силу и для этих обеих форм хозяйства. Здесь Родбертус предлагает теорию капитала и дохода, которая венчает его утопическую фантазию. Открыв, что у Робинзона «капитал» представляет собой попросту средства производства, он и в капиталистическом хозяйстве отождествляет капитал со средствами производства, и сводя таким образом мановением руки капитал к постоянному капиталу, он во имя справедливости и морали протестует против того, что средства существования рабочих, их заработная плата, также рассматриваются как капитал. Против п о ­н я ­т и я переменного капитала он ведет горячую борьбу, так как это понятие является причиной всех зол! «Политико-эко­но­мы, – упрашивает он, – все же могли бы здесь удостоить меня вниманием и беспристрастно решить, прав ли я, или они! Здесь – узел всех ошибок господствующей системы относительно капитала, здесь последнее основание и теоретической и практической несправедливости по отношению к рабочим классам»². «Справедливость», видите ли, требует, чтобы «реальные блага, составляющие за-

¹ L. с., т. I, стр. 250.

² L. с., т. I, стр. 295. Родбертус и здесь всю жизнь переживает лишь идеи, которые он уже в 1842 году высказал в своем «Zur Erkenntnis»: «Однако даже для современного строя ушли так далеко, что причисляют к стоимости (Kosten) блага не только заработную плату, но даже ренту и прибыль.

Этот взгляд заслуживает поэтому подробного опровержения. В основе этого взгляда лежат две ошибки: а) неправильное представление о капитале, согласно которому заработная плата причисляется к капиталу таким же образом, как материал и орудия, в то время как она стоит лишь на одной линии с рентой и прибылью, б) смешение стоимости блага с издержками предпринимателя или с издержками предприятия». («Zur Erkenntnis». Neubrandenburg und Friedland С. Barnevitz, 1842, стр. 14).

работную плату» (reale Lohnguter) рабочих, причислялись не к капиталу, а к категории дохода. Правда, Родбертус хорошо знает, что для капиталиста «авансированная» им заработная плата является частью его капитала, подобно другой части, авансированной в виде неодушевленных средств производства. Но по Родбертусу это относится только к отдельному капиталу. Лишь только он обращается ко всему общественному продукту и ко всему производству, как он объявляет капиталистические категории производства призраком, злостной ложью и «несправедливостью». «Нечто совершенно отличное от капитала с а ­м о ­г о п о с е ­б е, капитальных предметов (Ka­pi­tal g е ­g е n ­s t a n ­d е), капитала с т о ч ­к и з р е ­н и я н а ­ц и и, представляет собой ч а с т ­н ы й к а ­п и ­т а л, капитальное имущество (Kapital vermogеn), капитальная собственность (Kapital еigеntum), – то, что теперь вообще понимается под «капиталом»¹. Отдельные капиталисты производят капиталистически, а все общество производит точно так же, как Робинзон, т. е. как собирательный собственник – коммунистически: «Для этой общей и национальной точки зрения не имеет значения то обстоятельство, что теперь совокупный национальный продукт на всех различных ступенях производства в больших или меньших частях составляет собственность отдельных частных лиц, которых никоим образом нельзя причислить к действительным производителям; что последние производят весь этот национальный продукт постоянно лишь на службе у этих немногих собственников, никогда не являясь собственниками своего собственного продукта». Отсюда вытекают, конечно, известные особенности отношений и для общества в целом: во-первых, «обмен» как посредник и, во-вторых, неравномерное распределение продукта. «Но как мало все эти последствия мешают тому, чтобы движение национального производства и форма национального производства и форма национального продукта оставались в общем теми же (как при господстве коммунизма), – так же мало изменяют они с н а ­ц и ­о ­н а л ь ­н о й т о ч ­к и з р е ­н и я, в каком бы то ни было отношении установленную выше противоположность между капиталом и доходом». Сисмонди, подобно Смиту и немногим другим, трудился в поте лица своего, чтобы освободить понятие капитала и дохода от противоречий капиталистического производства; Родбертус поступает проще; он для общества в целом попросту упускает из виду все определенные формы (Form­bes­timm­thei­ten) капиталистического производства, называет «капиталом» средства производства и «доходом» средства потребления, – и баста! «Собственность на землю и капитал оказала существенное влияние лишь на участников обращения. Если же представлять себе нацию как единое целое, то это последнее влияние ис-

¹ L. с., т. 1, стр. 304.Точь-в-точь то же самое он говорит уже в «Zur Er­kennt­nis»: «Капитал в более узком или в собственном смысле следует отличать от капитала в более широком смысле или фонда предприятия. Первый охватывает действительный запас орудий и материалов, второй – весь фонд, необходимый при современных отношениях разделения труда для того, чтобы начать предприятие. Первый представляет собой капитал, абсолютно необходимый для производства, второй обладает лишь благодаря современным условиям относительной необходимостью. Первый является поэтому капиталом в более узком или в собственном смысле, и только с ним совпадает понятие национального капитала». L. с., стр. 23, 24.

чезает»¹. Итак, лишь только Родбертус подходил к действительной проблеме, к совокупному капиталистическому продукту и его движению, как он обнаруживал типическое пренебрежение утописта к историческим особенностям производства, и к нему как нельзя лучше подходит замечание Маркса по адресу Прудона, что, когда он говорит об обществе в целом, то у него получается, что оно как будто перестает быть капиталистическим. С другой стороны, на примере Родбертуса можно еще раз видеть, как беспомощно блуждала вся политическая экономия до Маркса в своих попытках привести в соответствие вещественные точки зрения процесса труда с точками зрения стоимости капиталистического производства, формы движения отдельного капитала с формами движения всего общественного капитала. Эти попытки колеблются обыкновенно между двумя крайностями: между вульгарным пониманием a la Сэй и Мак Куллох, для которых существуют вообще только точки зрения отдельного капитала, и утопическим пониманием a la Прудон и Родбертус, для которых существуют лишь точки зрения процесса труда. Здесь только научаешься понимать, какой яркий свет был пролит на весь вопрос благодаря марксовской схеме простого воспроизводства, которая охватывает все эти точки зрения в их совпадении и противоречии и которая в двух рядах чисел изумительной простоты разрешает безнадежную путаницу бесчисленных томов.

Что капиталистическое присвоение при таком понимании капитала и дохода становится необъяснимым, понятно само собой. Родбертус недаром объявляет это присвоение попросту «грабежом» и клеймит его перед судом права собственности, по отношению к которому оно является постыдным нарушением. «Итак, когда эта личная свобода (свобода рабочих), которая юридически заключает в себе собственность на стоимость продукта труда, в силу принуждения, оказываемого собственностью на землю и капитал по отношению к рабочим, ведет на практике к отчуждению этого притязания собственности, то собственники как будто бы удерживаются от признания этой великой и всеобщей несправедливости инстинктивным страхом, что история может вывести из этого свои строгие и неумолимые силлогизмы»². «Поэтому эта теория (теория Родбертуса) служит во всех своих частностях доказательством того, что те панегиристы современных отношений собственности, которые никак не могут удержаться от того, чтобы не обосновывать собственность на труде, попадают в полнейшее противоречие со своим собственным принципом. Она доказывает, что современные отношения собственности покоятся как раз на всеобщем нарушении этого принципа и что крупные индивидуальные имущества, накопляющиеся в современном обществе, с каждым вновь родившимся рабочим увеличивают издавна накопляющуюся в обществе награбленную добычу»³. А раз прибавочная стоимость объявлена «награбленной добычей», то возрастающая норма прибавочной стоимости выступает как «удивительная ошибка современной экономической организации»⁴. Прудон в своем первом памфлете раз-

¹ L. с., т. I, стр. 292.

² L. с., т. II, стр. 236.

³ L. с., т. II, стр. 225.

⁴ L. с., т. I, стр. 61.

вил по крайней мере парадоксальное, грубое, но революционно звучащее положение Бриссо: собственность это кража; Родбертус – что капитал есть кража собственности. Сравните с этим главу в «Капитале» Маркса о превращении законов собственности в законы капиталистического присвоения – главу, которая дает мастерской образец исторической диалектики, и вы еще раз сумеете констатировать «приоритет» Родбертуса. Во всяком случае Родбертус благодаря своим декламациям против капиталистического присвоения с точки зрения «права собственности» закрыл себе дорогу к пониманию процесса возникновения прибавочной стоимости из капитала точно так же, как он раньше благодаря своим декламациям против «сбережения» закрыл себе дорогу к пониманию процесса возникновения капитала из прибавочной стоимости. Таким образом Родбертусу недостают все предпосылки для понимания капиталистического накопления, и он ухитряется в этом остаться позади даже самого Кирхмана.

Итак, Родбертус хочет неограниченного расширения производства, но без всяких «сбережений», т. е. без капиталистического накопления! Он хочет неограниченного роста производительных сил, но в то же время фиксированной нормы прибавочной стоимости, устанавливаемой законодательным путем! Одним словом, он обнаруживает полное непонимание как истинных основ капиталистического производства, которое он хочет реформировать, так и важнейших выводов классической политической экономии, которые он критикует.

Не потому ли проф. Диль говорит, что Родбертус благодаря своей «новой теории дохода» и разграничению логической и исторической категорий капитала (пресловутый «капитал в себе» в противоположность отдельному капиталу) проложил в теоретической политической экономии новые пути? И не потому ли проф. Адольф Вагнер называет его «Рикардо экономического социализма», чтобы таким образом засвидетельствовать одним ударом свое собственное непонимание как Рикардо и Родбертуса, так и социализма? Лексис же даже находит, что Родбертус по силе абстрактного мышления стоит по крайней мере на одном уровне со «своим британским соперником», и «виртуозностью вскрытия глубочайшей связи явлений», «живостью фантазии» и прежде всего своей «этической точкой зрения по отношению к хозяйственной жизни» далеко превосходит его. Напротив того, то, что Родбертус действительно сделал в теоретической экономии помимо его критики земельной ренты Рикардо: его местами совершенно ясное разграничение между прибавочной стоимостью и прибылью; его рассмотрение прибавочной стоимости как целого и сознательное отграничение последнего от его частичных явлений; его местами превосходная критика смитовского догмата о составе стоимости товаров; его резкая формулировка периодичности кризисов и анализ их форм проявления – эти ценные попытки пойти дальше Смита-Ри­кар­до в анализе, который должен был потерпеть крушение на путанице в основных понятиях, – все это для официальных поклонников Родбертуса большей частью китайская грамота. Франц Меринг уже указал на замечательный удел Родбертуса: за его воображаемые великие дела в области политической экономии его превознесли до небес; напротив того, за его истинные политические заслуги он теми же людьми рассматривался как «глупец». Но в нашем случае дело идет даже

не о противоположности между его экономической и политической деятельностью: даже на поприще теоретической политической экономии его панегиристы воздвигли ему огромный памятник на том песчаном поле, где он копался с безнадежным рвением утописта, в то время как они дали зарасти сорной травой и предали забвению ту пару скромных грядок, на которых он оставил несколько плодотворных ростков¹.

В целом нельзя утверждать, что проблема накопления в прусско-по­ме­ранс­ком обсуждении подвинулась вперед со времени первой контроверзы. Если экономическое учение о гармонии тем временем спустилось с высот Рикардо до уровня Бастиа-Шуль­це, то и социальная критика, в соответствии с этим, завершила свое падение от Сисмонди до Родбертуса. И если критика Сисмонди в 1819 г. была историческим подвигом, то реформистские идеи Родбертуса уже в самом начале, а тем более в его позднейших повторениях, были жалким шагом назад.

В споре между Сисмонди и Сэем-Ри­кар­до одна сторона доказывала невозможность накопления вследствие кризисов и предостерегала против развития производительных сил, другая сторона доказы-

¹ Впрочем самый скверный памятник поставлен ему его посмертными издателями. Все эти ученые господа – проф. Вагнер, д-р Козак, Мориц Вирт и как их там всех звать, – которые в своих предисловиях, подобно компании необузданных слуг в передней, выносят свои личные делишки и мелкие обиды и coram publico ругают друг друга, не обнаружили даже самого элементарного пиэтета и заботы, чтобы установить время, когда были написаны отдельные манускрипты, оставшиеся после Родбертуса. Они лишь, например, от Меринга должны были узнать, что самая старая из рукописей Родбертуса относится не к 1837 году, как это уверенно заключает профессор Вагнер, а самое раннее к 1839 году, ибо в первых же строках этой рукописи речь идет об исторических фактах из чартистского движения, которые относятся к 1839 году и знание которых является, так сказать, долгом профессора политической экономии. Профессор Вагнер, который в своих предисловиях к Родбертусу постоянно надоедает своим самодовольствием и страшно «занятым временем» и который вообще разговаривает только со своими «коллегами по специальности» через головы прочей людской черни, как великий человек перед собравшимися коллегами, по специальности молча принял к сведению великолепный урок Меринга. Диль также молча попросту исправил в «Hand­wor­ter­buch der Sta­at­wis­sen­schaf­ten» дату 1837 г. на 1839 г. и ни одним словом не обмолвился перед читателем, когда и от кого он узнал, что это так.

Венец составляет однако вышедшее в 1899 г. и предназначенное «для народа» «новое дешевое издание» Путткаммера и Мюлбрехта, которое мирно объединяет нескольких ссорящихся господ редакторов и помещает их спор в предисловиях, – издание, где например, из прежнего вагнеровского II тома сделан I том, и Вагнер, несмотря на это, в предисловии к III тому спокойно продолжает говорить о «II томе»; где «Первое социальное письмо» попало в III том, второе и третье во II том, а четвертое в I том; где вообще последовательность «Социальных писем», «Kont­ra­ver­sen», «К освещению» и томы, хронологические и логические связи, даты издания и даты, когда соответствующие работы были написаны, представляют еще более непроходимый хаос, чем слои земной коры после многократных вулканических извержений; где в 1899 году, вероятно, из пиэтета к проф. Вагнеру, в качестве года, когда была написана первая работа Родбертуса, сохранен 1837 год, несмотря на то, что поучение Меринга имело место уже в 1894 году! Стоит сравнить с этим изданием «Литературное наследство» Маркса, изданное Мерингом и Каутским в издательстве Дитца, чтобы увидеть, как в столь, повидимому, внешних вещах отражаются более глубокие связи: так заботятся о научном наследии учителя сознательного пролетариата и так официальные ученые буржуазии распродают наследство человека, который по их собственной тенденциозной легенде был первоклассным гением! Suum cuique – такова была любимая поговорка Родбертуса.

вала невозможность кризисов и защищала безграничное развитие накопления. Несмотря на ложность своих исходных точек, обе они были в своем роде последовательны. Кирхман и Родбертус – иначе и не могло быть – оба исходят из фактов кризисов. Но несмотря на то, что кризисы теперь, после исторического опыта полустолетия, как раз своей периодичностью отчетливо выказали себя лишь формой движения капиталистического воспроизводства, несмотря на это проблема расширенного воспроизводства всего капитала, проблема накопления, и здесь была целиком отождествлена с проблемой кризисов и поставлена на безнадежный путь искания средства против кризисов. Одна сторона видит такое средство в потреблении капиталистами всей прибавочной стоимости, т. е. в отказе от накопления, другая сторона – в законодательном фиксировании нормы прибавочной стоимости, т.е. тоже в отказе от накопления. Особенная причуда Родбертуса покоится при этом на том, что он без капиталистического накопления ожидает безграничного капиталистического роста производительных сил и богатства и отстаивает его. В то время, когда высокая ступень зрелости капиталистического производства должна была в ближайшем будущем сделать возможным его основной анализ, произведенный Марксом, последняя попытка буржуазной экономии справиться даже с проблемой воспроизводства выродилась в нелепую детскую утопию.

ТРЕТИЙ СПОР
[Струве-Булгаков – Туган-Барановский
против Воронцова – Николая-она.]

Глава восемнадцатая
ПРОБЛЕМА В НОВОМ ИЗДАНИИ

В совершенно иных исторических рамках, чем первые две, разыгралась третья контроверза по вопросу о капиталистическом накоплении. На этот раз действие происходило в период от начала 80-х до середины 90-х годов; ареной была Россия. Капиталистическое развитие в Западной Европе к тому времени уже достигло степени зрелости. Былая розовая концепция классиков Смита-Рикардо, относящаяся к эпохе, когда буржуазное общество переживало еще начальные стадии развития, давным давно сошла со сцены. Небеспристрастный оптимизм вульгарноманчестерского учения о гармонии также замолк под влиянием потрясающего впечатления мирового краха 70-х годов и могучих ударов грозной классовой борьбы, которая, начиная с 60-х годов, разгоралась во всех капиталистических странах. Даже от покрытых социал-ре­фор­ма­торс­ки­ми заплатами гармоний, которые пользовались широкой известностью в Германии еще в начале 80-х годов, вскоре осталось лишь одно похмелье; 12-летний период испытания, период исключительного закона против социал-де-

мократии, вызвал грозное отрезвление; он окончательно сорвал все покровы с «гармоний» и показал голую действительность капиталистических противоречий во всей их наготе. С тех пор оптимизм был еще возможен лишь в лагере восходящего рабочего класса и его теоретических вождей. Это был, конечно, не оптимизм по отношению к естественно или искусственно установленному внутреннему равновесию капиталистического хозяйства и его вечному бытию, а оптимизм в том смысле, что вызванное капиталистическим хозяйством могущественное развитие производительных сил как раз благодаря его внутренним противоречиям является прекрасной исторической почвой для прогрессивного развития общества по направлению к новым экономическим и социальным формам. Отрицательная, понижательная тенденция первого периода капитализма, которую некогда только и видел Сисмонди и которую еще Родбертус наблюдал в 40-х и 50-х годах, сменилась теперь повышательной тенденцией, полной надежд победоносной борьбой рабочего класса в его политическом и профессиональном движении.

Такова была историческая среда в Западной Европе. Иную картину представляла в то время Россия. Здесь семидесятые и восьмидесятые годы во всех отношениях являются переходным временем, периодом внутренних кризисов со всеми его муками. Крупная промышленность под эгидой высоких таможенных пошлин переживала лишь свои медовые месяцы. В начавшемся в это время форсированном поощрении капитализма абсолютистским правительством введение в 1877 г. золотых пошлин на западной границе явилось поворотным пунктом. «Первоначальное накопление» капитала прекрасно процветало в России при поощрении разнообразными государственными субсидиями, гарантиями, премиями и казенными заказами и пожинало такие прибыли, которые для Западной Европы в то время уже отошли в сказочное прошлое. Внутреннее положение России представляло при этом менее всего привлекательную и отрадную картину. В деревне упадок и разложение крестьянского хозяйства под гнетом фискального грабительства и под влиянием денежного хозяйства создали ужасное положение – периодические голодовки и периодические крестьянские волнения. С другой стороны, фабрично-за­водс­кий пролетариат городов не успел еще в социальном и духовном отношении консолидироваться в современный рабочий класс. В самом крупном, Московско-Вла­ди­мирс­ком центральном промышленном районе, который является важнейшей областью русской текстильной промышленности, пролетариат был еще большей частью тесно связан с сельским хозяйством и состоял наполовину из крестьянских элементов. Соответственно с этим примитивные формы эксплоатации вызвали примитивные проявления обороны. Лишь в начале 80-х годов стихийные волнения на фабриках Московского района, сопровождавшиеся разрушением машин, дали толчок к первым основам фабричного законодательства в стране царей.

Если хозяйственная сторона общественной жизни в России выявляла таким образом на каждом шагу вопиющие диссонансы переходного периода, то ей соответствовал и кризис в духовной жизни. Самобытный русский социализм в лице народничества, которое теоретически базировалось на особенностях аграрного строя России, стал

политическим банкротом после того, как его крайнее революционное проявление – террористическая партия Народной Воли – потерпело фиаско. С другой стороны, первые работы Георгия Плеханова, которые должны были содействовать распространению в России марксистского метода мышления, относятся лишь к 1883 и 1885 гг. и в первое десятилетие имели, невидимому, еще слабое влияние. В продолжение 80-х, а отчасти и 90-х годов в умственной жизни русской интеллигенции – именно оппозиционно настроенной, социалистической интеллигенции – господствовало своеобразное смешение «самобытных» пережитков народничества и схваченных на лету элементов теории Маркса, – смешение, наиболее характерной чертой которого был скептицизм по отношению к возможности развития в России капитализма.

Вопрос о том, должна ли Россия по примеру Западной Европы пройти путь капиталистического развития, очень рано стал занимать русскую интеллигенцию. Она видела и в Западной Европе прежде всего темные стороны капитализма, его разлагающее влияние на традиционные патриархальные формы производства, на благосостояние и обеспеченность существования широких народных масс. С другой стороны, русское крестьянское общинное землевладение, знаменитая община, казалась возможной исходной точкой для более высокого социального развития России, которая, минуя стадию капитализма с его страданиями, должна более коротким и менее мучительным путем, чем западноевропейские страны, вступить в светлое царство социализма. Стоило ли пренебречь этим счастливым исключительным положением, этой единственной в своем роде исторической возможностью, и форсированным насаждением в России капитализма – при помощи государства – уничтожать крестьянские формы собственности и производства и широко открыть двери пролетаризации, нищете и необеспеченности существования трудящихся масс?

Эта основная проблема господствовала над умственной жизнью русской интеллигенции со времени крестьянской реформы и даже раньше – со времени Герцена и, в особенности, Чернышевского; она являлась центральным пунктом, вокруг которого сформировалось все своеобразное народническое мировоззрение. Это идейное направление, которое вылилось в различные разновидности и течения, – начиная с явно реакционных учений славянофильства и кончая революционной теорией террористической партии, – породило в России огромную литературу. Она, с одной стороны, дала богатый материал в монографиях о хозяйственных формах российской жизни, в особенности о «народном производстве» и его своеобразных формах, о сельском хозяйстве крестьянской общины, о кустарной промышленности, об артели, а также о духовной жизни крестьянства, о сектах и т. п. С другой стороны, появилась своеобразная беллетристическая литература – художественное отражение полных противоречий социальных отношений, в которых старое боролось с новым и на каждом шагу осаждало ум сложными проблемами. Наконец, из того же источника в 70-х и 80-х годах произошла оригинальная доморощенная философия истории – «субъективный метод в социологии», которая сделала «критическую мысль решающим фактором общественного развития, или, точнее, превратила деклассированную

интеллигенцию в носителя исторического прогресса; эта философия истории нашла своих поборников в лице Петра Лаврова, Николая Михайловского, проф. Кареева и В. Воронцова.

Во всей этой обширной и широко разветвленной народнической литературе нас интересует здесь лишь одна сторона – полемика по вопросу о видах на капиталистическое развитие в России, и то лишь постольку, поскольку она опиралась на общий анализ общественных условий капиталистического способа производства. Ибо и этот анализ должен был сыграть большую роль в русской полемической литературе 80-х и 90-х годов.

Речь шла прежде всего о русском капитализме и его перспективах, но возникшие отсюда дебаты коснулись, естественно, общей проблемы развития капитализма, причем пример и опыты Запада сыграли самую выдающуюся роль в качестве материала для доказательств.

Для теоретического содержания начавшейся дискуссии имел решающее значение тот факт, что достоянием образованной России был не только марксовский анализ капиталистического производства в том виде, как он изложен в I томе «Капитала», но и вышедший уже в 1885 году II том, содержащий анализ воспроизводства капитала, взятого в целом. Это придало дискуссии существенно другую окраску. Проблема кризисов уже не замаскировывала больше, как в прежних случаях, истинную сущность исследования. Вопрос о воспроизводстве капитала в его целом, о его накоплении, в его чистой форме впервые был поставлен в центр спора. Анализ уже не терялся больше в беспомощных блужданиях вокруг понятий дохода и капитала, отдельного и совокупного капитала. Спорящие стороны стояли теперь на твердой почве марксовых схем общественного воспроизводства. И, наконец, на этот раз речь вообще идет уже не о споре между манчестерством и социал-ре­фор­миз­мом, а о споре между двумя разновидностями социализма: скептицизм по отношению к возможности капиталистического развития поддерживался в духе Сисмонди и отчасти Родбертуса мелкобуржуазной народнически-пу­та­ной разновидностью русского социализма, которая однако сама постоянно ссылается на Маркса; оптимизм поддерживался марксистской школой в России. Декорации таким образом целиком переменились.

Из двух главных представителей народнического направления один, Воронцов, известный в России главным образом по его литературному псевдониму В. В. (его инициалы), был оригиналом, который совершенно терялся в политической экономии и к которому как к теоретику вообще нельзя относиться серьезно; напротив того, другой, Николай-он (Даниэльсон) был человек широкого образования, основательный знаток марксизма и к тому же автор русского перевода I тома «Капитала» и личный друг Маркса и Энгельса, с которыми он состоял в оживленной переписке (изданной в 1908 г. на русском языке). Однако именно Воронцов оказывал в 80-х годах огромное влияние на общественное мнение русской интеллигенции, и именно против него должен был в первую голову вступить в борьбу русский марксизм. По интересующему нас вопросу об общих возможностях развития капитализма против обоих вышеназванных представителей скептицизма в 90-х годах выступил целый ряд оппонентов – новое поколение марксистов, вооруженных историческим опытом и знанием

Западной Европы: рядом с Георгием Плехановым выступили проф. Каблуков, проф. Мануйлов, проф. Исаев, проф. Скворцов, Владимир Ильин, Петр Струве, Булгаков, проф. Туган-Ба­ра­новс­кий и др. В дальнейшем мы ограничимся главным образом тремя последними авторами, так как каждый из них дал более или менее законченную критику народнической теории и в интересующей нас здесь области. Этот в известной мере блестящий турнир, державший в 90-х годах в напряжении российскую социалистическую интеллигенцию и закончившийся бесспорным триумфом марксистской школы, открыл марксизму как историко-эко­но­ми­чес­кой теории официальный доступ в русскую науку. «Легальный» марксизм открыто укрепился в ту пору на кафедре, в журналах и в русской экономической литературе – со всеми теневыми сторонами этого положения. Десять лет спустя, когда возможности развития русского капитализма открыто показали всем свою оборотную оптимистическую сторону в виде революционного подъема пролетариата, из названной плеяды марксистских оптимистов ни один – за единственным лишь исключением – уже не находился в лагере пролетариата.

Глава девятнадцатая
ГОСПОДИН ВОРОНЦОВ И ЕГО «ИЗЛИШЕК»

Представителей народнического направления в России привело к проблеме капиталистического воспроизводства их убеждение в том, что капитализм не имеет в России никаких видов вследствие недостатка рынков. Воронцов изложил свою теорию в этом духе в ряде статей, напечатанных в «Отечественных записках» и других журналах и собранных в 1882 году в книгу под названием «Судьбы капитализма в России», затем в статье «Излишек снабжения рынка товарами», напечатанной в майской книжке названного журнала за 1883 год, в статье «Милитаризм и капитализм», появившейся в сентябрьской книжке «Русской мысли» за 1889 год, в книге «Наши направления», вышедшей в 1893 году, и, наконец, в 1895 году в книге под названием «Очерки теоретической экономии». Понять позицию Воронцова по вопросу о капиталистическом развитии в России не совсем легко. Он не стоит ни на стороне чисто славянофильской теории, которая, исходя из «особенностей» экономической структуры России и ее особого «народного духа», считала путь капитализма для России ложным и пагубным, ни на стороне марксистов, видевших в капиталистическом развитии неизбежный исторический этап, который и для русского общества может открыть единственный возможный путь к социальному прогрессу. Воронцов со своей стороны утверждал, что капитализм в России попросту невозможен, что он не имеет никаких корней и никакой будущности. Одинаково неправильно желать его или проклинать, ибо в России даже нет жизненных условий для его развития, так что все связанные с тяжелыми жертвами усилия, направленные к воспитанию капитализма в России при помощи государственной власти, являются напрасной тратой энергии. Но если присмотреться поближе, то оказывается, что Воронцов весьма существенно ограничивает высказанное им утверждение. Поскольку дело

касается не накопления капиталистического богатства, а капиталистической пролетаризации мелких производителей, необеспеченности существования рабочих и периодических кризисов, Воронцов отнюдь не отрицает наличности этих явлений в России. Напротив того, в предисловии к своим «Судьбам капитализма в России» он ясно говорит: «Нужно здесь заметить, что, отрицая возможность господства в России капитализма как формы производства, я ничего не предрешаю относительно его будущего как формы и степени эксплоатации народных масс». Воронцов, следовательно, полагает, что в России капитализм не может лишь достигнуть той степени зрелости, что на Западе, но что процесса отделения непосредственных производителей от средств производства следует ожидать и в русских условиях. Воронцов идет даже дальше. Он вовсе не оспаривает возможности развития капиталистических форм производства в известных отраслях русской промышленности, он не оспаривает даже возможности капиталистического экспорта из России на внешние рынки. В своей статье об «Излишке снабжения рынка товарами» он говорит: «Капиталистическое производство очень быстро (по-русски, разумеется) развивается в некоторых отраслях промышленности»¹. «Весьма вероятно, что Россия, как и другие страны, имеет некоторые естественные преимущества, благодаря которым она может явиться поставщиком на внешнем рынке известного рода товаров; очень может быть, что этим воспользуется капитал и захватит в свои руки соответствующие отрасли производства, т. е. «национальное разделение труда» действительно поможет нашему капитализму укрепиться в некоторых отраслях производства; но ведь у нас речь идет не об этом; мы говорим не о случайном участии капитала в промышленной организации страны, а о вероятности построения всего производства России на капиталистическом принципе»².

В этой форме скептицизм господина Воронцова приобретает, очевидно, несколько иной вид, чем это можно было подумать вначале. Он сомневается в том, что капиталистический способ производства сумеет завоевать все производство России. Но такого фокуса он не совершил еще до настоящего времени ни в одной стране в мире, даже в Англии. Подобного рода скептицизм по отношению к будущему русского капитализма таким образом должен был распространиться на все страны. И теория Воронцова действительно сводится здесь к общим рассуждениям о характере и жизненных условиях капитализма; она опирается на общие теоретические взгляды, на процесс воспроизводства всего общественного капитала. Воронцов в следующей ясной форме формулирует особую связь капиталистического способа производства с вопросом о рынках: «Национальное разделение труда, распределение всех отраслей промышленности между участвующими во всемирной торговле странами не имеет ничего общего с капитализмом. Рынок, образующийся таким образом, запрос на продукты разных стран, вытекающий из подобного разделения труда между народами, по своим свойствам не имеет

¹ «Отечественные записки», 1883, кн. V, Современное обозрение, стр. 4.

² L. с., стр. 10.

ничего общего с тем рынком, который необходим для капиталистического производства... Продукты же капиталистической промышленности поступают на рынок с другой целью: они не затрагивают вопроса, удовлетворены ли все потребности страны; им не нужно взамен себя непременно предоставить хозяину другой материальный продукт, служащий потреблению. Главная их цель – р е ­а ­л и ­з о ­в а т ь с к р ы ­т у ю в н и х п р и ­б а ­в о ч ­н у ю с т о ­и ­м о с т ь. А что это за прибавочная стоимость, интересная для капиталиста сама по себе? С точки зрения, с какой мы рассматриваем вопрос, указанная прибавочная стоимость, это – избыток производства над потреблением внутри страны. Каждый рабочий производит больше, чем сам потребляет, и все эти излишки скопляются в немногих руках; владельцы этих излишков потребляют их сами, для чего обменивают их внутри страны и за границей на разнообразнейшие продукты необходимости и комфорта; но сколько бы они ни ели, ни пили и ни плясали – всей прибавочной стоимости им не извести; остается значительная часть, которую им нужно не обменять на другой продукт, а просто-на­прос­то сбыть, превратить в деньги, иначе она все равно погибнет. Не имея кому сбыть внутри страны, ее нужно везти за границу – и вот причина, почему капитализирующиеся страны не могут обойтись без внешнего рынка»³.

В этой цитате, которую мы привели буквально, со всеми особенностями стиля Воронцова, читатели имеют образчик, который может им дать представление об остроумном русском теоретике, при чтении которого испытываешь большое удовольствие.

Те же самые взгляды Воронцов впоследствии изложил в своей книге «Очерки теоретической экономии», вышедшей в 1895 г. Послушаем, что он здесь говорит. Воронцов полемизирует здесь против Сэя-Рикардо, а также против Д. С. Милля, оспаривавших возможность всеобщего перепроизводства. Он открывает при этом то, чего никто до него не знал: он обнаружил источник всех ошибок классической школы в вопросе о кризисах.

Этот источник заключается, по его мнению, в ошибочной теории издержек производства, которую разделяла буржуазная экономия. Сточки зрения издержек производства (в которые В. не включает прибыль, чего тоже никто до него не делал), прибыль и кризисы во всяком случае немыслимы и необъяснимы. Но наш оригинальный мыслитель хочет, чтобы мы насладились его собственными словами: «По учению буржуазной политической экономии стоимость продукта определяется трудом, затраченным на его производство. Но дав такое определение ценности, она тотчас забывает о нем и в последующем объяснении явлений обмена держится другой теории, в которой труд заменен издержками производства. Итак, два продукта обмениваются один на другой в таких количествах, чтобы на обеих сторонах были одинаковые издержки производства. При подобном взгляде на обмен излишку товаров в стране действительно нет места. Какой-либо продукт годового труда рабочего с этой точки зрения является представителем известного количества материала, из которого он сделан, орудий труда, изношенных при его производстве, и продуктов, составляющих со-

¹ L. с., стр. 14.

держание трудящегося в продолжение периода работы. Являясь на рынок, он (надо полагать «продукт»! – Р. Л.) имеет целью изменить свою потребительную форму, превратиться опять в материал, продукты, нужные для рабочего, и ценность, пойдущую на ремонт орудий, а после такого раздробления его на составные части начнется опять процесс их соединения, процесс производства, в продолжение которого все перечисленные ценности будут потреблены, но зато получится новый продукт, служащий связью прошедшего потребления с будущим». Из этой весьма своебразной попытки представить общественное воспроизводство как непрерывный процессе точки зрения теории