Л-17 ЛАЗАРЕВА А.Н. Интеллигенция и религия. К историческому осмыслению проблематики Вех. – M., 1996. – 85 с. 1 страница

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И РЕЛИГИЯ

К историческому осмыслению проблематики " Вех"

Москва
1996

ББК 87.3

Л-17

В авторской редакции

Рецензенты:
доктор философских наук С.Н.Шердаков

кандидат философских наук

В.В.Мильков

Л-17 ЛАЗАРЕВА А.Н. Интеллигенция и религия. К историческому осмыслению проблематики " Вех". – M., 1996. – 85 с.

В работе рассмотрены духовные установки российской интеллигенции; осознание ею своих задач и миссии в устройстве России. Предпринята попытка соизмерить существенные характеристики социально-психологического и нравственно-духовного облика либеральной и радикальной интеллигенции с выдвигаемыми ею перед собой и обществом целями, а также с ее действительным историческим призванием. Проанализирован исторически воспроизводящийся (со времен " Вех" и до наших дней) и не решенный вопрос о необходимости обновления этого слоя общества как условия для выполнения своего общественного и исторического назначения. Общий контекст, в котором проведен данный анализ – русская идея; следовательно, в работе показано отношение интеллигенции к Духовности, Державности и Соборности.

ISBN 5-201 – 01904 – 8 ^© А.Н.Лазарева 1996 ^© ИФРАН, 1996

Введение

О российской интеллигенции справедливо говорят как о единственном, неповторимом явлении истории и потому уже ей, как и всему уникальному, крайне затруднительно дать удовлетворительное определение. Это не значит, что она вовсе неопределима, напротив, она даже сама определяет себя, как теоретически, так и практически. И хотя не всегда представление о себе и самомнение является истинным, однако, при историческом подходе нельзя не учитывать этих самоосмыслений и самоопределений, анализ которых способствует формированию действительного определения, а не просто дефиниции.

" Каждое поколение интеллигенции определяло себя по-своему, отрекаясь от своих предков и начиная – на де­сять лет – новую эру" ^[1], – писал Г.П.Федотов. Знаменитый сборник " Вехи" (1909 г.) – только наиболее концентриро­ванное и яркое выражение интеллигентской самокритики, ставшей традицией и часто принимавшей довольно мрач­ные формы перемен в " самоопределении". " Трагедия ин­теллигенции", – таким заголовком своей статьи Федотов давал правильно понять и оценить ситуацию, которую создают и в которую непрестанно ввергают себя предста­вители этого слоя общества. За идеалистами – реалисты, за реалистами – " критически мыслящие личности" – они же народники, за народниками – марксисты... Нет, это не дружные усилия: " дедка за репку, бабка за дедку", это – че­реда " братоубийственных могил".

Еще предстоит подробнее обсудить столь своеоб­разно проявляющуюся критическую самоопределяе­мость, ставшую близкой нам и знакомой по недавно разразившимся событиям, когда наша " славная совет­ская интеллигенция" в мгновение ока и в массовом масштабе определилась на виду у всего народа в не менее славную постсоветскую и антисоветскую.

Речь идет, разумеется (и пойдет далее), об интеллигенции, радикальной в политическом отношении, революционной и либеральной, т.е. лишь о части этого слоя общества, но такой части, в которой концентрируются известные существенные черты, за проявления которых ответственна интеллигенция в целом.

Что бы ни совершалось в жизни нашего отечества за последние полтора столетия, происходило не без участия интеллигенции. Душа ее, как заявлено в " Вехах", есть ключ к грядущим судьбам российской государственности и общественного бытия. С.Н.Булгаков дал острую и до сих пор не устаревшую постановку вопроса об интеллигенции, сравнив ее с прорубленным Петром I окном в Европу, через которое входит к нам западный воздух, одновременно и живительный, и ядовитый. Поэтому высоко и значительно ее историческое призвание, но вместе с тем и " устрашающе огромна ее историческая ответственность перед будущим нашей страны, как ближайшим, так и отдаленным" ^[2]. Размышления Булгакова, как и других веховцев, вызваны одною озабоченностью, одною общей тревогой: " поднимется ли на высоту своей задачи русская интеллигенция, получит ли Россия столь нужный ей образованный класс с русской душой, просвещенным разумом, твердой волею, ибо, в противном случае, интеллигенция... погубит Россию" ^[3].

Многое зависит от природы интеллигенции, еще больше – от духовных и идейных основ, на которых она утвердится. Революции 1905 и 1917 гг. были раскрытием ее характера и вместе с тем исторической проверкой действи­тельного содержания и смысла ее идеологии, испытанием нравственной состоятельности ее мировоззрения.

Большинство веховцев, объединившись с вновь при­влеченными авторами, подготовили в 1918 г. сборник " Из глубины", рассматриваемый ими как вторые " Вехи". Прозвучал горестный упрек образованному обществу, которое в массе своей не вняло их прежнему напоминанию о тяжкой ответственности за роковые события 1905-1907 гг., вновь разразившиеся в 1917 г.

Несмотря на различия в настроениях и взглядах, участники нового сборника, по словам П.Б.Струве, переживали одну муку и испытывали одну веру, " всем авторам одинаково присуще и дорого убеждение, что положительные начала общественной жизни укоренены в глубинах религиозного сознания и что разрыв этой коренной связи есть несчастие и преступление" ^[4].

В интеллигенции такой разрыв совершился. В своем первоначальном духовном облике она еще носила в себе черты религиозности. Ей свойственно было отвращение к духовному мещанству, хотя черты такого рода являются, как считают веховцы, не столько собственно интеллигент­скими, сколько унаследованными от христианства. В статье " Героизм и подвижничество" Булгаков просле­дил превращение этого обстоятельства в реликтовое: " Вообще, духовными навыками, воспитанными Церко­вью, объясняется и не одна из лучших черт русской ин­теллигенции, которые она утрачивает по мере своего удаления от Церкви, например, некоторый пуританизм, ригористические нравы, своеобразный аскетизм, вообще строгость личной жизни; такие, например, вожди русской интеллигенции, как Добролюбов и Чернышевский (оба семинаристы, воспитанные в религиозных семьях духов­ных лиц), сохраняют почти нетронутым свой прежний нравственный облик, который, однако же, постепенно утрачивают их исторические дети и внуки" ^[5].

Революционные потрясения и смуты обнажили иррелигиозную сущность интеллигенции, даже враждебность христианству. Атеизм в их среде играл роль особого рода веры, в которую, по Булгакову, " крещаются" поступающие в лоно интеллигентской " церкви", как это повелось еще с Белинского, духовного отца российской интеллигенции.

Отвергая религию и проповедуя атеизм, интеллигенция утверждает вслед за П.Бейлем возможность безрелигиозной морали и существование атеистического общества вполне морального. Однако историческая эволюция интеллигенции, тенденция ее развития, особенно ярко выявившиеся итоги революционного периода, не реализовывали такую возмож­ность и свидетельствовали скорее об обратном, что вызы­вало серьезное беспокойство у части представителей самой интеллигенции. С.Л.Франк задается вопросом о причинах моральной деградации революционной интеллигенции, об­наружившейся в ходе первой русской революции. Как могли столь быстро и радикально расшататься, казалось бы, устойчивые и крепкие нравственные основы интеллигенции? Как могла она, воспитанная на проповеди лучших людей, вдруг опуститься до грабежей и животной разнуздан­ности? Отчего политические преступления слились с уго­ловными и вульгаризованная проблема пола идейно сплелась с революционностью? Как это получилось, что субъективно чис­тые, бескорыстные и самоотверженные служители социальной веры уже в годы первой русской революции ока­зались не только в партийном соседстве, но и в духовном родстве с грабителями, корыстными убийцами, хулиганами и разнузданными любителями по­лового разврата?

Эти явления – не простые нарушения нравственности, возможные всегда и повсюду, а бесчинства, претендующие на " идейное значение" и проповедуемые как " новые идеалы". Отметив это как факт, открыто и без злопыхательства, Франк находит ему объяснение в самом содержании интеллигентской веры, именно в нигилизме, который как бы сам невольно санкционирует преступность и хулиганство и дает им возможность рядиться в мантию идейности и прогрессивности^[6].

Понимание нигилизма не в качестве временной моды, а как фундаментального идейного компонента этого ми­росозерцания, помогает увидеть главное зло, уродующее жизнь общественного и индивидуального организма, и потому зло еще более опасное, чем попрание норм, анар­хическое разложение, дезорганизация и озлобленность, в источник которых оно очень скоро превращается. Это – " ложь и обман, сознательно проводимые и сознательно приемлемые, дающие роковой уклон самим корням ду­шевной жизни"; это поток фальшивых лозунгов и фраз, это цинизм и бесстыдство того, что ныне называют средствами массовой информации, духовный яд которых оказал сильное воздействие на личность и народное со­знание уже в годы первой русской революции; это " внутренняя зараза зла", распространяемая с целью оправдать уже совершенные злодеяния; это более глубо­кий слой зла, чем " разбушевавшиеся звериные ин­стинкты", ибо ложь и обман делаются уже " долговечными факторами будущих беззаконий". С.А.Аскольдов указал на значительный " удельный вес" этого зла^[7], поразившего интеллигенцию в ходе революции, которая стала как бы духовным зеркалом ее.

Иные из характерных черт многих представителей этого слоя общества прозревались уже Достоевским. Усматривая в интеллигенции по мере все большего уда­ления ее от народной почвы, устремленность в " идеализм", потребность в " высшей мысли", притом в основе своей нигилистической, писатель одновременно укреплялся в убеждении, что " нигде на свете... нет столько мошенников и лакеев мысли, столько самого низменного подбора людей, как в так называемом классе интелли­гентном. Это как бы полная и всегда присущая противо­положность идеалистам. Это так на­зываемая золотая средина, которая (как бы), кажется, так и родится бездар­ной и развратной" ^[8].

Как ни прискорбно, но оправдывалась также – и с лихвой – настороженность Чехова к " двуличию" интелли­генции^[9], вызывавшему его брезгливое и неприязненное отношение к ней. По общему убеждению веховцев, иммо­рализм, лживость, безответственность интеллигенции есть следствие отщепенства ее от государства, от народной почвы, от веры. Корень недуга составляет религиозное извращение, и только религиозное оздоровление может и должно исправить положение.

Как во временном развитии, так и в сущностном развертывании интеллигентского сознания постоянно происходит отталкивание его от религии и возвращение к ней, потеря Бога и богоискательство. И порой трудно установить, что это: реликт былой, еще не изжитой религиозности или новое ее зарождение. На протяжении XIX и XX вв. многократно повторяется это " религиозное беспокойство" (Булгаков), выражающее, по-видимому, противоречивую сущность этого сознания, устремляющегося через ряд проб и ошибок к завершению общего круга своего развития: от падения к обновлению и преображению, от попрания религиозности к напряженным поискам неземного града, от утраты веры к страстным усилиям исполнить на земле волю Божию.

Дорога не из прямоезжих и сколько приходится плу­тать, прежде чем достичь цели! И сколь драматично это продвижение! Послушаем Булгакова: " Интеллигенция отвергла Христа, она отвернулась от Его лика, исторгла из сердца своего Его образ, лишила себя внутреннего света жизни и платится, вместе с своей родиной, за эту измену, за это религиозное самоубийство" ^[10]. Но расплата, наказание – это пассивное следствие, объективный исход ситуации, а не то решение проблемы, которое требует волевого усилия, субъективного выбора, нравственного подвига, действенного религиозного мотива. Все говорит о необходимости решать, решаться преобразить себя, и никакой поруки, что такое решение будет принято и про­ведено. И все же. Тоска по Христу, мятущаяся тревога, затаенная в глубинах души, жажда духовности подают надежду на будущее обновление интеллигенции, ибо в ней – Булгаков это остро чувствует вместе с другими вехов­цами – заключены, рядом с антихристовым началом, также и " высшие религиозные потенции, новая историче­ская плоть, ждущая своего одухотворения" ^[11]. Надежда на такое оздоровление, как и вера в Россию, коренится в ре­лигиозном слое сознания – не только у веховцев, но и у многих соотечественников, которые уже не знают (тою же интеллигенцией вышиблено из исторической памяти) и даже не подозревают о своем православии и по слабости веры не замечают ее в себе и не верят, что они – верующие.

Булгаков четко определил значение религиозного вопро­са во всей веховской проблематике интеллигентского сознания: " Я не могу не видеть самой основной особенности интеллигенции в ее отношении к религии... историческое будущее России также стягивается в реше­нии вопроса, как самоопределится интеллигенция в отно­шении к религии, останется ли она в прежнем, мертвенном, состоянии или же в этой области нас ждет еще переворот, подлинная революция в умах и сердцах" ^[12]. Спустя почти десятилетие П.И.Новгородцев убежденно подтверждал, что " и сейчас, когда революционный вихрь рассеял и разметал в стороны державу российскую, когда он отдал ее в чужие руки, только пробуждение религиозного сознания и национально-государственного чувства может возродить Россию" ^[13].

Контекст, в котором объективно стоит проблема отношения российской интеллигенции к религии, это – русская идея. Духовность, Державность, Соборность – вот основные определенности ее, которые в царствова­ние Николая I были обозначены в тройственной фор­муле: Православие, Самодержавие, Народность. А что сделала интеллигенция для более углубленной разра­ботки и развития этой формулы традиционной русской государственности? Она отвергла казенное толкование ее, отбросила и реальные, конкретные исторические основы, на которых взрастилась эта формула, заменив их, по словам Новгородцева, " отвлеченной пустотой начал безгосударственности, безрелигиозности и интернациона­лизма" ^[14]. Не менее суровые упреки бросал Бердяев: интел­лигенция " в огромной массе своей никогда не сознавала себе имманентным государство, церковь, отечество", цен­ности эти " представлялись ей трансцендентно-далекими и вызывали в ней враждебное чувство, как что-то чуждое и насилующее" ^[15]. Это определенно проистекало из интелли­гентской отстраненности от религии, государства, народа и его истории, и из интеллигентского нигилизма, что об­рисовано в " Вехах" в резких очертаниях как позиция раз­рыва и дезинтеграции целостного мироотношения, идей­ным принципом которого является русская идея.

Поскольку интеллигентское отщепенство (на фи­ло­софском языке выражаемое термином " отчуждение") свя­зано с преднамеренным и деятельным укоренением в ни­гилизме, то приходится говорить еще и о самоот­чуж­дении. Процесс этот начинался с нигилистического отре­шения от того или иного из элементов русской идеи и завершался общей противопоставленностью всем им: пра­вославию противопостав­лялся атеизм, самодержавию – антигосударственность, народности – безродный космо­политизм и индивидуа­лизм. Впрочем, осознает это ин­теллигенция не как са­моотчуждение, а как самообретение и самоутвер­ждение. Она понимает это как освобождение от религи­озных предрассудков, от гнета государствен­ного деспотизма, от уз традиционной общности и от пут соци­альных механизмов, нивелирующих индивидуаль­ности и обезличивающих их. Это освобождение в сущ­ности была чаемая индивидуализация и партикуляризация частных лиц, процесс атомизации и формирования самостоятель­ного и независимого инди­вида, огульно отождествляемый с формированием сознающей себя личности.

В той мере, в какой интеллигентская идеология дер­жит­ся на отрицании, на нигилизме, она оказывается в нега­тивной зависимости от отвергаемого ею объекта. Ее сущ­ность составляют искаженные и как бы вывернутые наизнан­ку лозунги, вернее, антилозунги по отношению к Правосла­вию, Самодержавию, Народности. По своей об­остренной противопоставленности интеллигенция зави­сит от того, чему противопоставляет себя; по своей исключи­тель­ной отрицательности она не свободна от отрицаемого: без нападок на русскую идею, которая есть существенный ее предмет, она не может чувствовать себя собою.

Существенной противопоставленностью триединой формуле и в целом, и в элементах ее, взятых порознь, определяются и три основные черты, или качества интел­лигенции, тройное ее " отщепенство": безрелигиозность, антигосударственность и космополитичность. Интелли­гентское сознание предстает таким образом как негатив тройственной формулы. Оно несет в себе перевернутый и отчужденный образ той самой формулы, с которой нахо­дится в резкой конфронтации.

Саму формулу " Православие, Самодержавие, На­род­ность" выставляют примитивной, профанирован­ной, расщепленной и превратно интерпретированной в ее элемен­тах. Православие представляют как суеверие, про­поведь невежества, поповщину, обман народа, детские сказки, выдуманные для оправдания эксплуа­таторов и угнетателей, самодержавие – воплощенный деспотизм, произвол самовластья, конечно же, попи­рающий " права", удушающий свободы. С самодержа­вием связывали представления о России как полицей­ском государстве, " тюрьме народов" и " жандарме Европы". Народность – разумеется, кре­постничество, отстаивание старых консервативных традиций тем­ными, непросвещенными низами общества, не знающими своих истинных интересов, игра правящей верхушки на инфернальных инстинктах черни; власть спекулирует на слове " народ", сглаживает и затушевывает классо­вые ан­тагонизмы обманчивой видимостью нацио­нального единства.

Нападки на уваровскую формулу триединства ка­жутся тем “справедливее", критика – тем " убедительнее", что каждый из элементов формулы берется изолированно, в " догматически обособляющем истолковании" (Новгородцев), в оторванности от по­ложительных орга­нических связей его с другими, от такого же единства с целым, – берется вне исторической традиции, в оторван­ности от живой общности, в чуждом ему контексте.

Разумеется, приверженцы позиции разрыва целост­ности противостоят и точке зрения тех, кто положи­тельно прини­мает эту целостность, истолковывая ее (точку зрения целост­ности) не иначе как в свете своего негативистского и разру­шающего подхода, и потому просто лишают себя возмож­ности постичь ее. Прибе­гают к умышленному извращению уваровской фор­мулы. Создают примитивный и уродливый имидж ее, который остался в ходу до наших дней^[16]. И те­перь соединенность трех элементов представляют все еще каким-то искусствен­ным, неорганичным, тем более не духовным. Это происхо­дит в результате определенной предварительной перера­ботки смыслов и значений в содержании формулы, свойствен­ных первоначальному действительному содержа­нию ее. Интеллигенция отрицала и разрушала эту формулу. Она внесла посильную лепту в от­лучение русского народа от его православной веры, сеяла в народе ненависть и вражду к веками создававшейся им форме правления и общественного устройства.

Воссоздание и положительное утверждение русской идеи будет равнозначно отрицанию интеллигентского отрицания, самоотрицанию своей установки, но именно этого интеллигенция стремится избежать, потому что в таком случае она перестанет быть самою собой, интелли­генцией. На разные лады повторяя тезис о необходимости этого самоотрицания, веховцы, интеллигентские флагел­ланты, ставили вопрос либо о преобразовании интелли­генции в православную, державную, народную, либо о ее cамоизживании и формировании новой национальной интеллигенции. В " Вехах" звучит призыв к внутреннему самоуглублению, чтобы на этом пути интеллигенция осознала себя и преобразилась, стала религиозной, дер­жавной и национальной. Или призыв этот бессмыслен­ный, в известной мере напоминающий призыв к безумцу образумиться или калеке – отбросить костыли и ходить? Может быть, не интеллигенции предназначено обновлять Россию, а России интеллигенцию?

Известно, что интеллигенция в целом не приняла ве­хов­ской критики, этой интеллигентской же исповеди. Она не учла опыта ни первой русской революции, ни революции 1917 г., и осталась при прежней нерешенной своей проблеме также в наше смутное время. Свою болезнь, отщепенство, интеллигенция продолжает выдавать за здоровье, а недуг усматривает в чем угодно, но не в себе. Это как если бы раз­лад и неустройство и были нормальным состоянием, а един­ство и гармония – только признаком незрелости, детской болезнью, так что навязываемое интеллигенцией излече­ние является попыткой превратить свою болезнь во все­общую и универсальную.

Как бы интеллигенция ни относилась к русской идее и как бы ни определяла ее, она всегда, даже во враждеб­ном противостоянии находится в зависимости от этого предмета (хотя чаще всего в негативной) и определяется им; он всегда является ее существенным предметом.

Предмет интеллигенции старше и величественнее ее са­мой. Поскольку этот предмет изначальнее, то судить о нем можно и должно по тому, как он существовал совер­шенно независимо от интеллигентского его осознания, до появле­ния этого сознания, в подлинном своем виде, не искаженном в зеркале этого сознания. Предмет этот пред­ставляет собой органичное целое. Если желательно знать отношение интеллиген­ции к тому или иному из его аспек­тов, имеет смысл использовать не столько комплекс­ный, ныне распространен­ный и для исследователя " выигрышный" под­ход, сколько выигрышный для истины целостный предмет.

Глава I

ПРАВОСЛАВИЕ – ОРГАНИЧЕСКИЙ ЭЛЕМЕНТ РУССКОЙ ИДЕИ. ПРОБЛЕМА " ЗАИМСТВОВАНИЙ"

" Русский, преданный отечеству, столь же мало согла­сит­ся на утрату одного из догматов нашего правосла­вия, сколь и на похищение одного перла из венца Мономахо­ва. Самодержавие составляет главное условие политиче­ского существования России. Наряду с сими двумя нацио­нальными началами, находится и третье, не менее важное, не менее сильное: народность " ^[17]. Так писал в отчете о деся­тилетнем (1833-1843 гг.) управлении министерством на­родно­го просвещения С.С.Уваров. С тех пор формула " Православие, Самодержавие, Народность", вольно ин­терпретирован­ная (например, А.Н.Пыпин без всяких обоснований истолковал " народность" как " крепостное право"), обрела славу реакционной и с этим клеймом пре­зрения осталась в ходу вплоть до нашего времени. Ее пре­подносили как плод чиновничьего мудрствования, как ци­ничное выражение официальной идеологии², которая вклю­чает наиболее застарелую и косную форму христианской религии, прислуживающей политическому деспо­тизму, оправдывающей крепостное рабство и бесправие на­родных низов. В такой интерпрета­ции тройственной формулы интеллигенцией, – разумеется, интеллигенцией " передовой" и " прогрессивной", – автор этой формулы, дея­тель русской культуры и патриот, поборник нравственно-религиозного воспитания и образования, " просвещеннейший человек, один из самых просвещенных тогда в России" (Г.Г.Шпет), должен был представляться махровым реакцио­нером, защитником самовластия и сред­невековых порядков, противником истинного просвещения, едва ли не мракобесом.

Идею народности как идею государственную Шпет попытался сопоставить с учением так называемой исто­рической школы права³, изложенным в книге Фр.Л.Яна " Deutsches Volksthum" (1810 г.), который настаивал на необходимости связывать задачи государственного правле­ния с своеобразием народной культуры и устремлять науку на развитие народного духа, а научного образования – на познание самой народности, на жизнь и деяния предков с целью воспитания добронравия и любви к отечеству. Увлек­шись аналогизированием и изысканием источников уваров­ского представления на Западе, пытаясь найти влияния и заимствования (без концепции внешних заимствований иные толкователи русского сознания не могут и шагу ступить), Шпет даже не ставит вопроса об отечественных корнях тройствен­ной формулы. А между тем идейное содер­жание одного только поэтического наследия Древней Руси дает серьезные основания для выявления ростков искомой идеи на родной почве.

На этом пути исследования обнаруживается, что знаме­нитый лозунг " Православие, Самодержавие, Народность" не является ни перенятой из-за рубежа идеей, ни изобретением графа Уварова. Этим лозунгом на протяжении долгих столе­тий определялись основные зиждительные начала русской жизни. Говоря словами митрополита Иоанна, этот лозунг есть констатация объективного факта – того, что гармонично устроенное общество должно содержать в своей основе три важнейшие элемента: духовный, государственный, национальный⁴. Адекватно понять характер русского православия можно только как органичный элемент целостного воззрения, в котором эта вера исторически сложилась сначала в Киевской Руси, затем в Московской. С былинных времен – в афористическом и буквальном смысле – в былинах об Илье Муромце не раз называются в одной связке стольный Киев-град, как центр земли русской и народа русского (причем нередко в одном из его важнейших частных значений: простой люд, " вдовы и сироты"), князь Владимир-солнышко, первый христианский государь на Руси, и " церкви богомольные", которыми святилась Русь. Например, в дошедшей до нас былине в запиcи Кирши Данилова⁵ песнопевец (задолго до Уварова) не случайно соединяет вместе все три символа высших ценностей крещеной Руси. В татарском нашествии предчувствуется угроза всем им: и православной вере, и вместе со стольным городом Киевом всему " русскому люду" (" А от духу татарского не можно нам крещеным живыми быть"), и самому " ласковому князю Владимиру". И повторяется, чему грозит опасность:

... Возьмет Калин-царь стольный Киев-град,

А Владимира-князя в полон полонит,

Божьи церкви на дым пустит⁶.

Князь Владимир " до сырой земли" бьет челом Илье, просит постоять за ценности более высокие и значительные, чем за эмпирически-телесное бытие его княжеской персоны, защитить нечто большее, чем просто церковные строения и монастырские стены, но и не пус­тые абстракции:

Постарайся за веру христианскую

Не для меня, князя Владимира,

Не для – ради княгини Апраксии,

Не для церквей и монастырей

А для бедных вдов и малых детей! ⁷

В " Слове о Законе и Благодати" (1037-1050 гг.) Илариона, первого русского священника, поставленного на киевскую митрополию, элементы триады – православная вера, державность великого князя (Владимира Святославича, " единодержца земли cвоей") и Русская земля, – сведены в предмет восхищения и почитания. Русская идея еще в пути, в стадии формирования.

Вчитаемся в древнерусский текст Сказания о Борисе и Глебе (около 1115 г.). Уж не Уваровым ли подсказано на­чало " Сказания", где воспета хвала " самодрьжьцю вьсей Русьскей земли Володимиру... иже и святыимь крьщением вьсю просвети сию землю Русьску? " ⁸. Или не просится само в уваровскую формулу лирическое раздумье в этом же " Сказании" о Христовых угодниках, пекущихся и молящихся не об одном каком граде или селении, но о всей земле Русской?

Преподобный Феодосий Киево-Печерский в своем " Слове о вере христианской и латинской" (ок. 1069-1074 гг.) ставит как наиболее важные вопросы о долге власти защи­щать веру Православную и об обязанностях князя как христианина, в частности, об обязанности быть мило­сердным к людям. " Подавай милостыню не только едино­верцам, но и чужим. Если увидишь раздетого или голод­ного, или больного лихорадкой, или одержимого какой-либо другой бедой, даже если это будет иудей... – всякого помилуй и от беды избавь, если можешь, не оста­вит тебя Бог без вознаграждения" ⁹. Князь, как имеющий от Бога власть, в ответе за то, как он ее использовал – во благо ли? – приводит свои соображения на этот счет наш совре­менник, митрополит Иоанн. " Власть есть лишь особое служение, источник дополнительных религиозных обя­занностей. Князь распорядится властью достойно, бого­угодно, если употребит ее на защиту веры и на по­мощь нуждающемуся, – таков, вкратце, вывод преп. Феодосия¹⁰. А Владимир Мономах, всегда добра желав­ший " братьи и Русьскей земли", в своем " Поучении" (1117 г.) видит уже свою прямую заслугу в попечении о простолюдинах и церкви: " И худого смерда и убогые вдо­вице не дал есм силным обидети, и церковнаго наряда и службы сам есм призирал" ¹¹. Так (после принятия Русью христи­анства) происходило интенсивное осмысление религи­озной стороны содержания власти.

Ясные очертания триединого духовного стержня, в котором державность великого князя служит звеном, сое­диняющим в себе заботу и о судьбе православия, и о на­циональном спасении, мы видим в " Задонщине". В этом поэтическом памятнике, посвященном Куликовской битве, звучит призыв князя Дмитрия Ивановича постоять за святые церкви и за православную веру и прославить ратным подвигом отечество; стекающиеся под велико­княжеское знамя князья полны решимости не щадить жизни своей " за землю Русскую, и за веру христианскую". Князь и народ соучаствуют в единой для них – хорошей ли, плохой ли, какой ни есть – судьбе земли русской, и церковь разделяет эту судьбу с великим князем, его войском и всем народом. Благословленные Сергием Радонежским, чернецы Пересвет и Ослябя несут на алтарь битвы свои жизни. И опять повторяется: за веру христианскую, и за землю Русскую, и за великого князя Дмитрия Ивановича.