Л-17 ЛАЗАРЕВА А.Н. Интеллигенция и религия. К историческому осмыслению проблематики Вех. – M., 1996. – 85 с. 2 страница

Проследить развитие русской идеи можно было бы также и на многих других, кроме упомянутых, источниках – от " Слова о полку Игореве" до " Новой повести о преславном Российском царстве" (1610-1611 гг.). И трудно предположить, чтобы из всего содержания древнерусской литературы ничто не коснулось слуха Уварова, не про­никло в его сознание и не вошло генетической посылкой в состав его мировоззрения, в формирование им триады.

Однако сторонникам теории внешних заимствований не дает покоя вопрос, относящийся к временам более ран­ним, вопрос о православии на Руси. Если оно воспринято нашими предками из Византии, то не оттуда ли была пере­ня­та вместе с ним и рассматриваемая формула? Не мо­жет же в России появиться что-то незаимствованное, свое! Так, с известной точки зрения, в данном случае совпа­дающей с интеллигентской, должен бы ставиться вопрос. Для ответа на него я воспользуюсь работами Вл.Соловьева (" Значение го­сударства", " Византизм и Россия") и других исследовате­лей.

Носитель верховной власти в христианском госу­дарстве, утверждает философ, не подлежит никаким огра­ничениям, кроме нравственных; он может все, что согласно с совестью, и не должен ничего, что ей противно. " Христианская монархия есть самодержавие совести " ¹². Определение это относится к христианской государствен­ной власти в целом, и еще не выражает специфику связи православной веры на Руси с самодержавной властью, тем более с народностью.

В русском Православии самодержавие совести носит не уникальный, но универсальный характер: не только монарх, но и народ, и каждый представитель народа дол­жен стать носителем самодержавия православной совести. Самодержавие православной совести есть нравственное основание единства в тройственной формуле. Из этого основания Вл. Соловьев (в статье " Византизм и Россия") развил важные положения об историческом бытии рус­ской идеи и специфичном, совсем не свойственном визан­тизму, характере религиозности в ней.

В Византии не ставилось никакой высшей задачи для жизни общества, не ставилось целью совершенствование государственности. И великая империя погибла. Не из-за несовершенства, а потому что не хотела совершенство­ваться в духе христианской нравственности. В Византии было полное и всеобщее равнодушие к " историческому деланию добра", к претворению воли Божией в собира­тельную жизнь людей¹³.

Своеобразие же Православия в России заключалось, как это высказал еще И.В.Киреевский, " в полноте и чис­тоте того выражения, которое христианское учение полу­чило в ней, – во всем объеме ее общественного и частного быта" ¹⁴. Первый христианский князь киевский понял ту простую истину, которой не понимали ни византийские императоры, ни епископы греческие, между прочим и те, что были присланы в Киев для наставления новых хрис­тиан, – он понял, что " истинная вера обязывает", именно обязывает привести правила жизни, своей и общей, в со­гласие с духом новой веры. " Наш первый христианский государь, – заключает Вл.Соловьев, – со всех сторон верно понял и принял нравственную сущность христианства" ¹⁵.

Христианская вера на Руси с самого начала несла в себе творческую переработку византийской веры в нацио­нальном духе. Например, " Правды Божией" Византия " не искала вовсе". Это идет, как утверждает И.Л.Солоневич, " из каких-то нам совершенно неизвестных глубин русского народного сознания" ¹⁶.

Другое обстоятельство: Византийская империя образо­ва­лась из механического смешения самых разнообразных племенных элементов, и идея национального государства ей была совершенно чужда, тогда как Москва, а раньше Киев выступили прежде всего в качестве носителей национальной (сначала национально-племенной) идеи. Солоневич верно замечает, что Византия не могла нам дать того, чего у нее самой не было: представление о национальном госу­дарстве¹⁷. Мысль о трансплантации принципов здесь следует оставить в стороне.

Государственная идея складывалась на Руси отнюдь не механическим прилаживанием ее внешним образом к другим элементам тройственной формулы. Не была она продуктом бессознательного творчества, как не была и плодом абстрактного теоретизирования. Она возникла и решалась как экзистенциальная проблема, как проблема существования в самом жизненнонасущном смысле, в смысле выживания: " Быть или не быть". Так именно стоял вопрос на Руси во времена братоубийственной розни кня­зей и в виду опустошительных нашествий извне. Прежде всего нужно было сплотить русичей крепкою организа­цией, нужно было создать сильное государство. Татаро-монгольское нашествие подтвердило насущность этой задачи. Политическое нестроение грозило Руси оди­ча­нием и гибелью. " Идея единодержавия явилась для всего народа как знамя спасения. К этому тяготело и наше на­циональное миросозерцание, которое ближайшим об­разом определило и характер нашей монархии" ¹⁸.

Ввиду этих обстоятельств христианство на Руси должно было принять и приняло национальную форму, а национальная жизнь – христианское свое назначение. Националь­ные особенности в православии являются в сущ­ности не отступлением от христианства (как в фено­ме­не двоеверия – язычество), а конкретизацией его, адек­ватным условием претворения его в культурно-истори­ческую среду, в народную жизнь. Имеет смысл называть русское православие национальным, в отличие его от верований других народов, и – народным, когда речь идет не столько о церковной догматике, сколько о вере, моди­фицированной традицией и культурой, поско­льку традици­онная культура носит не специфически языческий (часто понимаемый как противохристианский), а пред­христиан­ский характер, просто почвенный (хотя и не обязательно простонародный).

Вселенское универсальное предание по существу своему дает место всем местным (национальным) преданиям, не исключая, а охватывая собою их, как различные выражения всеобщей жизни¹⁹. Национальная модификация христи­анства, связанная с насущными нуждами государственного обустройства и с заботами о его будущем, и есть истинное, живое осуществление религиозного завета прошлого, тогда как жесткая привязанность к первоначальной форме в от­рыве от задач настоящего и целей будущего (каковым отры­вом и было отношение византизма к делу Христову) есть искажение подлинного христианства и умерщвление его духа.

Различие в обряде причащения (в восточной половине христианского мира издревле употреблялся для евхаристии квасной хлеб, а в западных странах – пресный) византизм возвел в принципиальную противоположность; разница обычая, привходящая подробность обряда стала представляться разницей " чистоты учения", особенность местного обычая, греческого, стала признаваться общеобязательностью вселенского предания.

У наших предков, естественно, возникал вопрос: по­чему же именно греческому преданию, а не русскому, должно принадлежать безусловное вселенское значение? Преимущества Москвы, в XV веке уже сбросившей татар­ское иго и достигшей могущества, сказывались перед Константинополем, покоренным " неверными". Возникало искреннее опасение, что под мусульманским владычеством греки могут пошатнуться в вере. Росло и крепло убежде­ние, что истинное благочестие может сохраняться только у нас, где правят благочестивые государи, и значит, ис­тинным православным преданием должно почитать местное предание русской, а не греческой церкви. На этой почве про­изошел религиозный раскол между единомышленниками патриарха Никона и cтарообрядцами²⁰.

Известны слова Никона: " По роду я русский, но по вере и мыслям – грек". Старообрядцы рассуждали на этот счет так: " Если можно быть по вере греком, вместо того, чтобы быть просто христианином, то отчего же не быть по вере русским? Старая русская вера не должна иметь силы перед всемирною христианскою верой, но перед старою греческою верой она во всяком случае имеет рав­ные с тою права" ²¹. Став православным, народ желал и православию придать национальные особенности. Фено­мен старообрядчества означал, что ни безнациональное христианство, ни чуженациональное не подходит для русских, что в России православие должно иметь русский лик (как в Византии оно имело греческий лик), быть не чужеродной народу, а его национальной, русской народной религией.

В государственной политике русское православие, бу­дучи поддержкой и опорой царской власти и вместе с тем духовным авторитетом для нее, отнюдь не стремилось и не должно было стремиться дублировать или подменять ее со­бою. Как же оценить в таком случае притязания патриарха Никона равняться с царем? На этой почве, пишет Соловьев, " голос Никона не мог иметь религиозного авторитета в гла­зах царя, потому что это был голос политического сопер­ника. За притязаниями московского патриарха не скрывалось никакого высшего содержания, ничего такого, что делало бы его и при царе необходимым для общего блага" ²².

Своей церковной деятельностью патриарх Никон не­вольно спровоцировал мощное обнаружение национальной традиции, русскости – и в Православии, и в Самодержавии, и в Народности – во всех трех составляющих русской идеи, которые в формуле Уварова представились потом интелли­гентскому сознанию уже стушеванными в национальном аспекте. Как если бы слово " русское" для этой идеи было простым наименованием, внешне объединяющим совсем иного рода содержание: православие как всего лишь некото­рую разновидность греко-византийской религии, а не как проявление русскости (особенно заметное в старообряд­честве); самодержавие как абсолютную монархию, наряду с республиканским правлением, наряду с анархией, а не как атрибут русской жизни, не как русское – и никакое больше – самодержавие; народность – в лучшем случае как лишь нечто противоположное элитарности или индивидуальности, а не как русский принцип " земли", национальный принцип земщины, нигде не повтори­мый принцип соборности.

В Никоновом противоборстве русскому православию с позиции греко-византизма объективно сказалась одно­временная противопоставленность патриарха и русскому самодержавию, и русской народности, иначе говоря, про­тивопоставленность русской идее в целом. Сопротивление Никону объясняется глубоко национальными причинами. Оно красноречиво свидетельствует не только о неприя­тии византизма в народном, государственном и рели­гиозном сознании россов, но и служит опровержением " византийской" теории истоков и представлений о " заимствовании" из Византии русского государствен­ного устроения. И наше Православие выступает по сути дела не филиацией византизма, а результатом основательной переработки византийского христи­анства русским народом.

Российская государственность создавалась по своей самобытной мерке. У нас, напоминает Соловьев, " самое слово государство – господарство в первоначальном своем значении указывает на домовладыку ", который был пол­новластным хозяином родовой общности.

Деятельность Андрея Боголюбского составила один из значительных этапов становления русской держав­ности, завершившегося двумя царствованиями – Ивана III и Ивана IV, утвердившими национальное единство, освя­щенное в своих истоках и целях святынями веры.

Призванный " мизинными" людьми на " Суздальский стол", Андрей Боголюбский в своих единодержавных устремлениях находил в них поддержку и опору. Солоне­вич оценил это обстоятельство как " чисто народное демо­кратическое" зарождение московского самодержавия²³. Не будем упускать из виду еще один примечательный мо­мент. Пока не установилась строгая система наследования великокняжеской власти, в затруднительных случаях дело решалось народным представительством. Так произошло и после мученической кончины князя Андрея. " Съехались Ростовцы, Суздальцы, Переяславцы и все люди воинские в город Владимир на Вече, следуя примеру Новгородцев, Киевлян и других Российских знаменитых граждан, кото­рые, по словам Летописцев, издревле обвыкли решать дела государственные в собраниях народных, и давали законы жителям городов уездных" ²⁴.

В рязанском, тверском, новгородском, как и в мо­сковском княжестве власть опиралась на народные низы. Иван Грозный, когда ему приходилось туго, обращался к черным людям, " грозя" им отречением от престола, а те, всполошенные этой нависшей над ними бедой, стекались в Александровскую слободу умолять его остаться на царстве. Примечательно и характерно, что Грозный клялся им и божился править не " конституционно" и не самовластно, а именно " самодержавно".

Наблюдателю, воспитанному, по выражению Соло­невича, на " дидеротах", самодержавие представлялось чем-то внешним для народа, навязанным извне: " то ли норманнским завоеванием, как утверждают дидероты германские, то ли византийским влиянием, как утверж­дают отечественные, то ли хозяйским положением север­ных князей, как говорил Ключевский, то ли татарским игом, как говорил Погодин, то ли интересами господ­ствующего класса, как утверждают... марксисты" ²⁵.

Между тем миссия созидания монархической госу­дарственности принадлежала не завоевателям, не ино­странцам, и, если угодно, не верхам общества (боярам), а народным низам. Распри князей, семибоярщина, инозем­ные, как и самозванные поползновения на трон не имели почвы в народе. Но и тяжба князей за трон не была прин­ципиальным отвержением монархии. Да и народные вос­стания Разина, Пугачева носили царистский характер.

В Смутное время, борясь с пришельцами и победив, посадский люд, тяглые мужики проявили свои монархические настроения, не " смирились" перед царской властью, не " ограничили" ее (хотя могли, все было в их руках), а проявили волю к безусловному установлению ее.

У исследователей, судящих по западным парадигмам, все это вызывает искреннее непонимание и изумление: так проворонить момент тиранской слабости и возможности " схватить царей за горло"! Вместо того, чтобы держать власть, которую земство завоевало, вырвав ее из рук интервентов, с выгодой для себя воспользоваться ею, имея казну, войско, поддержку народа, опору в православной церкви, земский собор 1613 года решил установить наследственную монархию, избрать государя и наделить его всей полнотой власти, не ограничиваемой " конституцией". Вот что поражает " дидеротов" от революционной и либеральной интеллигенции. В их сознание настолько глубоко и прочно заклинился стереотип непримиримости и борьбы в общественном и государственном устройстве, что народность монархии, как и народность религии, может представляться им не иначе как " деревянным железом", ибо это мышление знает только анти-народную монархию (деспотизм и самовластие), только антинародную религию (" опиум для народа").

Ревностная поддержка московских князей и царей московским посадом, тяглыми мужиками Севера или " последними людьми государства Московского" (С.Ф. Платонов) – не проявление какого-то политического ма­зохизма. Протестуя против всяких попыток ограничить самодержавную власть, в своей самоотдаче монархи­ческому установлению, ими же воздвигнутому, эти люди вовсе не теряли себя. И если они горячо и бурно реагиро­вали на события политической жизни в стране, значит они не считали себя политически бесправными или поли­тически бессильными. И бессловесными рабами моско­виты себя не считали. Царь не был ограничителем ИХ свободы. Он был представителем ИХ свобод. А также – их силы, их роста, их мощи и их национально-государ­ственного сознания²⁶.

Солоневич сокрушается по поводу глубокого непо­нимания отечественными " дидеротами" стиля московской государственности, этого исключительного в истории человечества примера внутреннего единства двух основ­ных принципов государственности: самодержавия и само­управления. С западноевропейской точки зрения эти прин­ципы несовместимы. В Петербургский период нашей ис­тории, в отличие от московского, они тоже не могли со­вместиться.

Народное самоуправление существовало у нас не в конфликтах с державной властью, а в согласованности и сотрудничестве с нею. Этого-то и не улавливают привер­женцы западнической ориентации, а поставленные перед этим фактом, не могут взять в толк: что это за само­управление, которое не отстаивает никаких " свобод" против " тирана", что это за народное представитель­ство (Соборы), которое не борется против притесните­лей, не добивается никаких " прав", никакого ограничения монархической власти, никакой конституции. Земства, соборы так не похожи на парламенты, на рейхстаги, на которые должны бы быть похожи. Разве это самоуправ­ление? Если самоуправление, если народное представи­тельство, то как увязать его с монархией, которая, по за­падным же критериям, не может не стремиться стать абсолютной монархией? И если самодержавие не абсолю­тизм, то что же оно такое?

Вот и приходится пускаться в поиск определений ис­ходных понятий. Обсуждая уваровскую формулу, Шпет находит, что в ней не выражена определенная и четкая концепция, отсутствует " достаточная основательность". Наименее ясным представляется ему начало народности. Он настороженно относится к попытке " строго логиче­ского анализа" этого понятия, так как это потребовало бы " исключения из понятия нашей народности двух дру­гих начал" ²⁷ (т.е. " народность" пришлось бы рассматри­вать в изолирующей абстракции). Но такая же опасность подстерегла исследователя и на пути сравнительно-исто­рического анализа. Шпет решает, что зародыш идеи на­родности – в немецком романтизме и исторической школе права. Идея не русская, а немецкая! Идея не оригинальная и не самостоятельная еще в одном отношении: она опре­деляется двумя другими началами обсуждаемой триады, сводится к ним и ими исчерпывается²⁸ . Значит, из­лишня. Так на интеллектуальном уровне разлагает и разрушает русскую идею один из наиболее вдумчивых представителей интеллигенции.

Если судить о народе по его деяниям, по исторически документированным поступкам, то понятие о народе предстает все же достаточно ясным. И надо отнести к ер­ничеству сетования Шпета на неопределенность этого понятия у Уварова. Шпет ищет логического определения понятия, а не его исторического смысла, ищет схоласти­ческой дефиниции, но ведь речь идет о народности в рус­ском понимании и в приложении именно к России, а не к той или иной системе категорий западной мысли. Есть чувство слова, есть инстинкт понимания, свойственный большинству народа, есть " психологическая доминанта" (Солоневич), которая позволяет данному народу пони­мать и чувствовать слово с большой отчетливостью и определенностью, без всякого логического определения.

Каждой нации свойственны какие-то типичные для нее способы действия. Например, в польской доминанте была укоренена выборность короля, русская доминанта упорно отстаивала наследственного монарха. В этом тоже выражалась народность, которая есть не мысль, закрепленная в логическом понятии, а образ действия, образ мышления и чувствования, которым нужно обладать, владеть и, так сказать, быть проникнутым.

Внутренняя проникнутость национальной доминантой нужна исследователю особенно тогда, когда его предмет – народ, его народ. Нужна некая самоотрешенность, забвение себя ради достижения большей объективности, подлинного проникновения в изучаемый предмет, тогда как известная отрешенность от предмета исследования, противопоставленность себя ему как субъекта объекту, не достигает его сердцевины. Между тем сам предмет – народность – как бы уже несет в себе и указывает исследователю имманентный способ подхода: пронизанность духом общности, вовлеченность в формы организации народной жизни (самоуправляющиеся общины, земства, соборы), погруженность в традицию, укорененность в ней.

Глава II

С ЧЕМ ЖЕ БОРОЛАСЬ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ?

В Московский период истории Русь бережно хранила свою самобытность, стояла на страже своего национального " я", своей веры, своей организации власти. Царь, церковь и народ были едины и не позволяли пошатнуться ни одному из устоев национальной жизни¹.

Выдвижение на первый план в тот или иной исторический период, скажем, государственности могло происходить и как нормальное явление, без нарушения общей гармонии трех основ. Только обособление какой-нибудь из них или раздувание ее за счет остальных, как это было при Петре Великом (несоразмерное по сравнению с другими развитие элемента государственности, причем ценою умаления народности и принижения церкви), могло вести к деформациям.

Когда из такого рода триады изымают или отграни­чивают какой-нибудь элемент, то им или с его помощью остальными можно манипулировать как угодно; они уже не предохраняют его от извращений, о чем напоминал в " Вехах" Н.Бердяев. Он упрекал интеллигенцию в прене­брежении истиной. Подменив добро полезностью, интел­лигенция требовала, чтобы истина стала сподручницей и орудием общественного переворота ради достижения людского счастья, ради понятого на интеллигентский лад народного благополучия. " Основное моральное суждение интеллигенции укладывается в формулу: да сгинет истина, если от гибели ее народу будет лучше житься, если люди будут счастливее; долой истину, если она стоит на пути заветного клича " долой самодержавие" ².

Бердяев предупреждал, что ложно направленное че­ловеколюбие и народолюбие убивают боголюбие. По без­божности интеллигентской установки человеколюбие и народолюбие превращались в человекопоклонство и на­родопоклонство. Подлинная же любовь к ближним, к своему народу и к соотечественникам есть любовь " не против истины и Бога, а в истине и в Боге" ³.

Соблазн рассматривать русское Православие в его отдельности, вне контекста русской идеи, чреват опасностью вместо уяснения этой религии в ее своеобразии, повести изучение ее в совершенно не свойственной ей системе связей и отношений, где это своеобразие как раз не может свободно проявиться и быть понятым адекватно своей сущности.

Также и функция государственной власти в России должна заключаться не во внешнем оформлении народного быта; дух народа нельзя уподоблять вину, занимающему то пространство и принимающему ту форму, которые определены ему сосудом. Государственное строительство должно быть возвышением нашей жизни до степени Божьего дела, как верили в это и как об этом говорили встарь великие устроители земли русской.

Элементы в триаде взаимно корректируют и кон­кретизируют друг друга. Так и оформляется в качестве специфически русской идеи тройственная формула: православие, самодержавие и народность, тогда как простое соединение элементов ее, каждый из которых несет в себе свое обычное, рассудочное смысловое со­держание, совсем не носит характера русской идеи. В самом деле, чтобы оформиться в нее (идею), Правосла­вие должно явиться русским (не византийским, не грече­ским, не грузинским и т.д.) Православием, и не как узко­церковная доктрина клира, но как народная вера; самодержец должен быть православным и национально ориентированным государем, народ должен быть право­славным народом, поддерживающим своего царя. " Дело не в том, чтобы власть была устроена на каких-то са­мых передовых началах, а в том, чтобы это власть взи­рала на свою задачу как на дело Божие и чтобы народ принимал ее как благословенную Богом на подвиг го­сударственного служения" ⁴.

Православная вера не утесняется в рамки " частного дела" и этим она отличается от протестантской веры. Принятие ее – не результат рассуждений и просчитанного выбора. Православная вера есть приобщение ко Христу не в одиночку, а сошедшихся во имя Его " двоих или троих". Дается она соединяющим и единым Духом и потому всегда представляет собой нечто общее, общее дело. Соборное дело. Высшее единящее начало православия и народности заключено в понятии Соборности.

Соборность – это прежде всего принцип организации православной церкви, но простирается он и на устройство народной жизни, которая содержит предпосылку и основу для реализации этого принципа – общинную нравственность. Нравственное единство служит ступенью к религиозному единству и церкви, и народа. Оно представляет собою форму духовности. Корпоративность, коллективность суть только ступени, которые могут вести к нравственному единству, единству в Добре, но могут и не вести (шайка воров). Общественность (под нею не вполне правомерно разумеют порой " социальность") еще не есть единство нравственное.

Соборное единство народа является аналогом кафоличного единства церкви. Вместе они составляют внутреннюю всецелость в смысле мистической (сверхсознательной) связи и нравственно-духовного общения членов общности между собою, а также с общим Божественным Главою – в церкви, с самодержцем – в государстве.

Сочлененность всех трех зиждительных начал русской жизни позволяет каждому из них противостоять пагубным чужеродным воздействиям. Например, самодержавие именно потому выступает по отношению к иностранным государствам в определении самостояния, суверенности, что оно имеет прочную поддержку и опору в православном и национальном самосознании. Если же связь элементов триады еще не окрепла или уже разрушена, то такое определение оказывается формальным и едва ли не номинальным.

Интеллигенция не может понять самодержавие иначе как в терминах западничества: это " абсолютизм", это " тирания". Она не воспринимает самодержавие как явле­ние исключительно и типично русское – как диктатуру совести (Вл. Соловьев). Самодержавная власть в России – " не диктатура аристократии, подаваемая под вывеской " просвещенного абсолютизма", это не диктатура капи­тала, сервируемая под соусом " демократии", не диктатура бюрократии, реализуемая в форме социализма, – это " диктатура совести", в данном случае православной совести" ⁵.

В отличие от западных государственных устройств в нашем самодержавном правлении " диктатура совести" накладывает на возможные поползновения властелина к тирании внутренние ограничения, самоограничения, которые и представляют наиболее глубокую и основа­тельную форму самоопределения. У нас монарх сам себя определяет, самоопределяется тем, что ограничи­вает себя изнутри, тогда как на Западе его ограничи­вают извне: ограничивает конституция, парламент, народ, а самодержавного царя должна ограничивать православная совесть.

Такое нравственно-религиозное направление державного миросозерцания неустанно воспитывалось духовным авторитетом церкви, решительно поддерживалось такими ее иерархами, как св. Алексий, такими монахами, как св. Сергий Радонежский.

От Ивана IV к нам дошла формула христианской монархической идеи правления: " Земля правится Божиим милосердием и Пречистыя Богородицы милостию, и всех святых молитвами, и родителей наших благословением, и последи нами, государями своими, а не судьями и воеводы, и еже ипаты и стратиги" ⁶.

Интеллигенция знать ничего не желает о христианском идеале царя как земного олицетворения и орудия Божьей воли. Не принимает она и понятие политического двоеверия, подразумевающее одновременное признание наряду с указанным еще другого, непримиримого с ним, идеала – властелина, как олицетворения неправедной, всесокрушающей силы, ничем нравственно не обусловленной.

Вл. Соловьев рассматривал этот второй идеал – идеал римского кесаря – не как дополнение к первому, а как отклонение от него, как непоследовательность, как отступление от христианской монархической идеи, поддерживавшейся на Руси памятью о лучших из великих князей киевской и московской эпохи. Деятельность Ивана Грозного была именно таким отступлением от им же сформулированного основного принципа.

В среде революционной и либеральной интеллигенции определяющим для объяснения царской власти был признан отрицательный идеал как принцип, низводящий представление о христианском милостивом царе к обманчивой видимости. Коренное начало оказалось, таким образом, сведенным к иллюзии, а отклонение от христианского нравственного принципа царствования возведено в ранг непреложной и основополагающей истины самодержавного правления, в объясняющее начало.

В Московский период русской истории государство было всецело подчинено религии, а церковь – государству, чем исключались и цезарепапизм и папоцезаризм, т.е. по­пытки государства распоряжаться религией и попытки церкви распоряжаться государством⁷. Царство Божие на земле – вот наиболее полный идеал миро- и Богосозерцания. К этому идеалу русское сознание подходило одновременно через церковь и государство, сливая их в образ соборного единства.

Державное сознание в России, как и национальное самосознание русского народа, издавна выражалось преимущественно в религиозной мысли (в учении о " третьем Риме", в славянофильстве, в религиозной философии). Кто желает погубить дух нации, национальную идею и государственность, тот, как говорится, честит на чем свет стоит (т.е. порочит то, на чем в самом деле свет стоит) веру вообще, вероисповедание данного народа – в особенности.

Историческая практика свидетельствует о той истине, что Греция, затем Рим как государственные образования пришли в упадок под ударами по их религии, по " язычеству". Замешанная именно на атеизме Французская революция с отсечением головы королю решительно отсекла власть от народа, раскрошила национальное единство " старого режима", а единство новое (лозунг " братства") так и не претворила в жизнь.