![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Л-17 ЛАЗАРЕВА А.Н. Интеллигенция и религия. К историческому осмыслению проблематики Вех. – M., 1996. – 85 с. 3 страница
Хорошо известны новоевропейские теории резкого отграничения церкви от государства, исповедальной жизни, сведенной к частному религиозному убеждению, от общей жизни нации, попытки свести отношения между ними к чисто внешним, случайным, периферийным. Практика разделения религии и власти на этом не останавливается. Возглавленная нашей интеллигенцией, без Бога в сердце и без царя в голове, русская революция извратила и попрала обе стороны традиционной связи: и Православие, и Самодержавие8. Но продолжим рассмотрение существенных отношений между элементами тройственной формулы, т.е. нормальных отношений, не искаженных внешними вторжениями в них. Стоит учесть не только непосредственные отношения между двумя элементами тройственного единства, но и опосредствования третьим элементом. Ясно, что здесь должны быть три основные варианта. Я рассмотрю только тот, в котором вера выступает таким опосредствующим звеном между государством и народом. Этот момент в принципе выявлен и очень хорошо развернут митрополитом Иоанном. Он помимо общеизвестных двух уровней понимания самодержавия (самодержавие как политический механизм и как государственное устройство, при котором вся полнота власти, определяющей положение дел в стране, принадлежит ее внутренним государственным институтам), обозначил третий уровень понимания, прежде всего свойственный русской душе, – это уровень духовный, на котором и раскрывается неразрывная связь между монархией и народом. На этом уровне рассмотрения самодержавие выступает как нравственно-религиозное состояние общества, соборной народной души. Это значит, что народ желает жить не в подчинении самовластию или каким бы то ни было " правовым" системам, но желает устраивать свою земную жизнь в соответствии с законом Божиим. Добровольно подклоняя выю свою " под иго и бремя" Христовых, евангельских заповедей, такой народ увенчивает всю государственную структуру фигурой помазанника Божия – русского православного царя9. Своеобразна процедура избрания царя. Здесь проявляется демократия соборная, весьма отличная от западноевропейской. Выборы на престол Михаила Романова представителями всего народа проводились не столько по принципу волеизъявления большинства, в котором каждый выражал бы свою волю, сколько по принципу руководства в этом деле Божьей волей. Для этого надо было отрешиться от своих особых симпатий и интересов. Прислушаться к внутреннему голосу души. Своим выбором ответить не на вопрос " Кого мне хотелось бы видеть на троне? ", а на вопрос " Кого Бог хочет? ". Вот это и будет общая воля, соборная воля, воля народа в целом как выражение высшей воли, а не совокупности воль отдельных лиц, составляющих большинство. Чтобы постичь волю Всевышнего, чтобы Он вразумил избрать наилучшего, – а Он безусловно желает наилучшего, – накануне слезно молились. " И наши слезы призре Бог, и даде нам праведного Государя", читаем в " Летописи о многих мятежах". Ясно, что и во встречном отношении, т.е. в решениях и действиях Государя, касающихся народа, Божья воля выступает опосредствованием между ним и народом; к ней он должен прислушиваться и ею руководствоваться в своей деятельности. Отмечу еще один из видов опосредствований, влияющих на " состояние" такого элемента тройственности, как Православие, – это определяемость его характером взаимосвязи между двумя другими элементами (отчего требуется рассматривать Православие не в отрешенности его от них, а в теснейшей связи с ними, как и в связи целого тройственной формулы). Монархия и народ... До чего заострены друг против друга эти понятия в интеллигентском сознании, отвергающем всякое сколько-нибудь существенное положительное отношение между ними. История же указывает на такое отношение, и притом самое наитеснейшее. Со времен княжения Андрея Боголюбского являются первые отчетливые образы " мизинных" людей (народные низы) как монархически настроенного народа и формы власти как народной монархии. Между ними нет непримиримых противоречий, напротив, они поддерживают друг друга10, вместе и врозь поддерживают и Православие, которое в свою очередь вступает в конструктивное отношение к народной монархии и монархически настроенному народу; а поскольку народ и монархия – православные – в отношение духовно-нравственное и созидательное к православному народу и православной монархии. И потому нет никакого противоречия в том, что русское православие носит одновременно и народный характер, и монархический. Каждый из трех элементов по-своему выполняет функцию синтеза по отношению к другим. Так, церковная религия может быть и народной, и государственной. Таково русское православие. Это – национальная религия, религия русского народа, который и является ее хранителем, а православие – той духовой силой, которая сохраняет русский народ и сберегает самодержавную власть. Глава III БОЛЕЗНЬ РАЗДВОЕНИЯ Народ выделял и выделяет из себя образованные слои, чтобы ими быть движимым в культурном развитии. Но вместо такого продвижения у нас появилась другая культура, оторванная от народа и обращенная против его традиций и их развития. В той же самой среде, что пресекла это развитие, станут потом говорить о консервативности и косности собственно народной традиции, об отсутствии прогрессивных импульсов в национальных корнях и будущего у старой русской традиции, о лишенности в ней того, чего ее лишили, притом без упоминания тех, кто лишил, – о лишенности уже как бы об имманентном свойстве. Рубя головы стрельцам, урезывая бороды боярам, вколачивая вместо традиционных идей новые, перенятые с Запада, великий император Петр внедрял в Россию Европу1. Несомненно, что европеизации России в известной мере споспешествовала открытость русской души, всемирная отзывчивость и – как основная черта русских людей – искание последней правды, где бы она ни была, в небесном ли царстве или в подводном граде Китеже, далеко на чужбине или в собственной груди. Россия нуждалась в реформах, что совсем не равнозначно упадку или разложению ее традиционного миросозерцания. Нуждалась в таких реформах, которые стимулировали бы дальнейшее развитие этого миросозерцания. Петровские же реформы в значительной мере послужили тормозом и припятствием такому развитию, создавая конфронтацию. Противодействовали Петру не столько противники преобразований вообще, сколько противники именно петровских преобразований. И то страшное сопротивление, которое встретил Петр, не было, – надо согласиться с В.Н.Муравьевым, – " сопротивлением отдельных фанатиков и отсталых варваров, но сопротивлением всего древнерусского миросозерцания" 2. Со времени царствования Петра в стране начался отрыв образованного общества от народа и усвоение им миросозерцания, чуждого народу, не связанного с русской историей. Насаждавшиеся в России в виде новшеств западные стандарты были далеко не всегда высшего порядка и лучшего свойства. Одни никак не вживались в русское устройство жизни и в русские традиции, другие просто перечили русскому духу и, насильственно внедряемые, вели к пагубным последствиям. В результате петровских реформ Православная Церковь оказалась унижена и ослаблена. Тяжкий урон был нанесен ей ликвидацией традиционной формы ее управления – патриархата. Лишенная своего главы, поруганная и ограбленная, Церковь утратила свое самостояние. Епископские кафедры раздавались протестантствующим царедворцам. Изъятием церковных земель было подорвано благосостояние духовенства и возможность церковной благотворительности. Резко сокращено количество монастырей – светочей христианской духовности и православного образования. Самодержавие как принцип правления подверглось искажению под влиянием идей западноевропейского абсолютизма, особенно в царствование Екатерины II. Всесословное единство народа оказалось подорвано актом освобождения дворянства, подменившим разности в служении по обязанностям различиями по правам, что противоречило русскому историческому опыту. До 1762 г. дворянин был так же прикреплен к обязательной военной службе как крестьянин к хлебопашеству у помещика. Сословный строй был основательно деформирован: баланс обязанностей нарушен. Таким образом к началу XIX века самые основы русского жизнеустройства, зиждительные силы, которыми Русь утверждалась и крепла, оказались существенно искажены. От масс простого народа, продолжавших придерживаться традиционных взглядов на жизнь, отчуждалась его образованная часть, пораженная в высшей чиновной бюрократии засильем иностранцев и иноверцев. Душевный же раскол нашел свое осуществление в известных из русской литературы " лишних людях". И все-таки расщепление сознания затронуло численно малую часть общества, которую можно назвать пред-интеллигенцией. Поколение 30-х годов как бы пробуждается и чувствует себя в жизни неприкаянным. Обостряется ощущение неоднородности культурных " пространств", встает проблема " Россия-Запад", мировоззренчески размежевавшая его на славянофилов и западников. Различное понимание путей осуществления исторического призвания России, ее места в мировой истории полагалось западниками и славянофилами как различие в религиозной судьбе3. В " Философическом письме" Чаадаева, возбудившем славянофильскую реакцию, именно так и ставился вопрос. И те, и другие признавали факт упадка веры. Но у славянофилов это удручающее их обстоятельство сопровождалось уверенностью, что оживление и укрепление Православия поможет обновить Россию. Западники же в своей религиозной ориентации проявляли недружелюбие к Православию. Склонялись кто к католицизму, кто к протестантизму, кто к религии человекобожества. И нередко дело сводилось у них к атеизму. Покуда Чаадаев еще грезил о религиозном – на католический лад – пути для России, Белинский уже в 40-е гг. настаивал на безрелигиозном ее развитии и проецировал свой атеизм на духовную сущность русского народа. Чаадаев возвещает великое будущее России (и это при всей его уверенности, что из такого, каким он видит, " пустого" настоящего страны не выйдет никакого будущего), а Белинский (в зальцбруннском письме к Гоголю) решительно объявляет, что именно безрелигиозность нашего народа и служит порукой его величественного будущего. Атеизм был принят у нас образованным обществом как последнее слово западной цивилизации сначала в форме вольтерьянства и материализма французских энциклопедистов. Его последующие вехи: атеистический социализм, материализм 60-х гг., позитивизм, фейербаховский гуманизм, экономический материализм. Эти европейские идеологемы легко, как мелок на стертой доске, запечатлевались в умах, отрешенных от традиционной веры, или " свободных" в западническом понимании4. Чтобы как-то оправдать отказ (" свободу") от национальной веры, от народной традиции и от исторического прошлого, их умаляют, принижают и обесценивают. Поэтому совсем в духе Чаадаева Герцен заявляет: " Мы свободны от прошлого, ибо прошлое наше пусто, бедно и ограничено" 5. Любить такое прошлое невозможно. С каким-то сладострастием поддерживает он учиненную автором " Философических писем" интеллектуальную " вивисекцию" (Герцен) над историей России. Совершив эту операцию, он, Чаадаев, " с ужасом отворачивается, проклиная свою страну в ее прошлом, в ее настоящем и в ее будущем". – " Да, – продолжает комментировать Герцен, – этот мрачный голос зазвучал лишь затем, чтобы сказать России, что она никогда не жила по-человечески... что прошлое ее было бесполезно, настоящее тщетно, а будущего никакого у нее нет" 6. Западники размахивали чаадаевскими " Письмами" как своим манифестом, в котором было выражено то, что, по словам Герцена, смутно волновало их души и его самого: " Кто из нас не испытывал минут, когда мы, полные гнева, ненавидели эту страну... Кто из нас не хотел вырваться навсегда из этой тюрьмы... из этой чудовищной империи... у нас нет оснований ни отрекаться от этих минут отчаяния, ни раскаиваться в них" 7. Такое настроение Герцен включает в ход развития революционных идей в " этой чудовищной империи", в " этой тюрьме". Революционное ненавистничество к " этой стране" подпитывалось " французской заразой" (как отзывалась Екатерина II об идеях Французской революции). Осведомленность об " умственных движениях" в Европе была широко распространена среди образованного общества и вошла в моду в провинции. Увлекались также чтением заезжего француза Адольфа Кюстина (La Russie en 1839. Par le marguis de lustine. Paris, 1843), по впечатлениям которого нередко составляли представление о своей стране. Приверженцы западного социализма чаяли социального переворота. Это не совпадало ни с народными устремлениями, ни с замыслами славянофилов, по сути своей консерваторов, стремившихся к духовному преображению и обновлению России. К революционным идеям, по признанию Герцена, народ оставался глух. Идеи социализма могли получить распространение и поддержку в народе не иначе как под знаком Божественной правды, добра, справедливости. Но в таком виде социалистические идеи не представляли ничего специфически западного, и народ сам был носителем таких идей без и до всякой пропаганды. Однако дело западного социализма не только не " совпадало" со свободным развитием православного миросозерцания, державного настроения и традиционного народного быта, но заключалось как раз в их сломе. Проникновение и освоение идей западного социализма вело к появлению у нас интеллигенции как особого цивилизационного слоя со специфическим духовным складом, мировоззрением, социально-психологическими характеристиками, отношением к религии8. Сначала интеллигенция формировалась как часть образованного общества, а потом, в 60-е годы, с развитием журналистики и публицистики, отделилась от него и духовно обособилась. Радикальная интеллигенция вполне усвоила идеи западничества, и прежде всего идею прогресса в ее несложной оркестровке просветительства XVIII века. Человечество, учили жрецы прогресса, шествует по восходящей линии, согласно одним и тем же для всех народов законам, по одним и тем же ступеням развития. Западная Европа достигла высшей ступени. Россия значительно отстала, поэтому вестернизация и прогресс для нее тождественны. Эта идея прогресса отлучала интеллигенцию от отечественной истории и от настоящего, вообще от " омута русской жизни" (Герцен), светской и религиозной. Прогресс устремлен в будущее. Православие с этим будущим, разумеется, несовместимо. Оно – тормоз прогресса, с ним надо расстаться9. Прогресс, понимаемый, конечно, как прогресс к свободе, опять-таки воспринимаемой на западный манер; прогресс, сметающий на своем пути " косность", " стоячее болото" русской жизни; прогресс, направленный на ломку русского национального характера, объявляемого " рабским" по самой природе своей; прогресс сокрушительный и беспощадный, да не устоит перед ним русская идея, – вот что ясно чувствуется в умонастроении Герцена10. В 40-е годы XIX века в Москве группа европейски образованных интеллектуалов (И.В.Киреевский, А.С.Хомяков, К.С.Аксаков, Ю.Ф.Самарин и др.), ощутив угрозу самому бытию России, таившуюся во все ускоряющемся " расщеплении" сознания образованного класса, объединилась, чтобы дать свои ответы на волновавшее общество вопросы о русском предназначении, об историческом призвании страны. Не удовлетворяясь плодами западноевропейского просвещения, славянофилы обратились к отечественной истории. Они первыми выразили внутренний синтез русского народного духа и религиозного опыта Православия. Приглядевшись внимательно к процессу размежевания западников и славянофилов, можно заметить, что инициатива раздвоения принадлежит не славянофилам и не может проистекать из тех начал, которые они принимают: в русских национальных началах раздвоению места нет. По отношению к ним, как доказывает Хомяков, это явление может носить только случайный и привходящий характер. " Раздвоение, подавляющее в нас духовную силу", идет от романо-германской Европы. Прошлое и настоящее Запада – это раздвоение и борьба, доходящие " до крайности, до окончательного расслабления народной жизни и до безграничного преобладания эгоистической и рассудочной личности" 11. Одностороннее знакомство с жизнью западноевропейских стран, признание их исторического пути развития за норму для эволюции русского общества привело к принятию теории, выдаваемой западниками за закон развития всего человечества, теории, признающей, в частности, необходимость двух эпох: народной, безличной и – личной, отрешенной от народности. Точка зрения западников: если нечто в социально-исторической жизни было необходимо на Западе, то оно необходимо и в России. При этом предполагается, что условия для проявления одной и той же необходимости (без которых она не проявляется) и там, и здесь одинаково наличны, существуют. Но ведь это на самом деле не так. Поэтому то, что было необходимо на Западе при его началах, невозможно у нас при наших. Началом Запада была двойственность в народной жизни (завоеванные и завоеватели) и двойственность в духовной жизни (католицизм – единство в покорности, единство внешнее; протестантизм – свобода в разномыслии, свобода внешняя, ибо разумная свобода едина). В нашем же духовном начале – тождество свободы и единства (православие – свобода в единстве и единство в свободе). Наша народная жизнь, вследствие своего внутреннего единства воспринявшая и сохранившая такое духовное начало, не может ни подчиниться западной двойственности, ни проникнуться ею12. И вот представление о противоречивой двойственности, пронизывающей образ мышления западников, спроецировалось и на их образ России, на видение в противоречиях русской натуры, русского духа. Такой взгляд закрепился до прочности предрассудка. Доля правды стала выдаваться за всю правду. Бердяев утверждает, что русской душе свойственны болезненная раздвоенность, кричащие противоположности и противоречия, – отсутствует собранность и даже стремление к интегрированности духа. Более того, есть неукротимая тенденция к обострению раздора до последних пределов и крайних напряжений. Стало чем-то вроде моды начинать с феномена противоречия и, без всяких попыток прояснить его генезис, принимать как бесспорную очевидность, выдавая его за сущность, за субстанциальное в русской душе. Например, в статье " Религиозный смысл русской революции" Аскольдов отмечает два начала " русской народной" души: " святое и звериное" в их, как ни странно, " органической" /! / связи13. За истину позитивистски принято то, что выступает на поверхности, – факт раздвоенности сознания. Оставлены в стороне и причины раздвоенности и незыблемая, цельная, органичная основа – глубинное единство национального духа. Источник неустройства текущей общественной жизни опрометчиво полагают в русском характере, в особенностях русской души, в ее якобы сущностной раздвоенности и противоречивости. Нынешнее расстроенное состояние, в котором пребывает русское национальное сознание, и есть-де свойственное ему, от века присущее состояние: пребывание в противоречиях порочности и святости, бунта и покладистости, безудержного разгула и рабского смирения и т.д., и т.п. На деле же такая " диалектичность" его означает, конечно, не что иное, как нарушение органической целостности, разлад интервенцией извне, подорванность духовного здоровья, а не подлинную суть русской натуры. В моральном отношении погруженность в противоречия означает не что иное, как порочность. Забывают при этом, что, по памятным словам Достоевского, судить о характере народа следует не по наличному теперешнему болезненному состоянию его духа, а по высшим целям и идеалам, к которым он стремится. " Народ грешит и пакостится ежедневно, но в лучшие минуты, во Христовы минуты, он никогда в правде не ошибется. То именно и важно, во что народ верит как в свою правду, в чем ее полагает, как ее представляет себе, что ставит своим лучшим желанием, что возлюбил, чего просит у бога, о чем молитвенно плачет. А идеал народа – Христос" 14. И до сих пор остается в ходу нелепое, вводящее в порочный круг, объяснение современного состояния раздора и неурядиц в нашем обществе природой русского духа, который берут в его нынешнем, болезненном состоянии. И получается, что подорванное здоровье коренится в противоречивости духа, а ведь противоречивая раздвоенность духа заключается именно в его нездоровье! Таким образом болезнь объясняют... нездоровьем. Было бы несправедливо относить болезненное состояние ко всей национальной жизни и ко всем слоям русского общества. После взлета чувств патриотического сплочения и национальной солидарности 1812 года появились почти сразу первые признаки интеллектуального разброда в среде образованного общества. Это зафиксировал уже в 1813 году Уваров, будущий министр народного просвещения. " Состояние умов теперь таково, что путаница мыслей не имеет пределов... это такой хаос криков, страстей, партий, ожесточенных одна против другой, всяких преувеличений, что долго присутствовать при этом зрелище невыносимо: религия в опасности, потрясение нравственности, поборник иностранных идей, иллюминат, философ, франк-масон, фанатик и т.п. Словом, полное безумие" 15. Отсюда и характер распространения в России идей западноевропейского Просвещения XVIII века. Они не простерлись в народную почву, даже остались ей чужды, более чужды, чем на Западе. Болезненное состояние сознания в среде образованного общества стало приниматься носителями его за разумную форму, а здоровое, целостное, нерасстроенное состояние-за недоразвитость, за затянувшуюся стадию духовного младенчества, за наивность, неискушенность, а то и за варварство, дикость или за некоторого рода отупение. Продолжительная стагнация в раздвоенности сознания нередко порождала чувство отчаянной безнадежности. Герцен в " Былом и думах" писал: " Довольно мучились мы в этом тяжелом, смутном нравственном состоянии, не понятые народом, побитые правительством – пора отдохнуть, пора свести мир в свою душу, прислониться к чему-нибудь... это почти что значило " пора умереть", и Чаадаев думал найти обещанный всем страждущим и обремененным покой в католической церкви" 16. Вожделеющие взоры неспроста обращались к религии. В ней искали ресурсы новой интеграции духа. " В восприятии тогдашних поколений, – пишет Флоровский, – религия опознавалась, прежде всего, именно как возврат к цельности, как собирание души, как высвобождение из того тягостного состояния внутренней разорванности и распада, которое стало страданием века... И после Революции (Французской. – А.Л.) все чувствовали и в общественной жизни именно этот разлад и распад, размыкание и разобществление индивидуальных путей, атомизацию жизни, – чрезмерность " свободы", бесплодность " равенства" и недостаток " братства" 17. В ходе идейно-психологической подготовки и во время революционного переворота 1917 г., а также в следствиях его обозначилась та же коллизия моментов целостности. Аскольдов кратко выразил это даже в более резких чертах, как " перестановку метафизических начал жизни – единства и множественности – одно на место другого в порядке подчинения" 18. Идеи соборности, общинности, народности при этом уже не определяют и не подчиняют центробежные силы индивидуализма, а определяются последними, определяются к своему разложению и уничтожению. Народной целизне уготовано быть при таких условиях в подчиненной роли по отношению к частному лицу с его " правами", " свободами", воздвигаемыми над коллективным целым и уничтожающими его смысл. Болезнь раздвоения и обособления в общественном организме вообще имеет своим ближайшим продолжением расширение процесса партикуляризации, дальнейшее дробление живого целого и разрешение его в неорганическую множественность. Этим процессом нравственно-религиозное единство народа, духовное его единство обрекается на исчезновение. В России идея единства отстаивалась в противоположность этого рода раздвоению и распаду. Принцип целостности исконно присущ русской душе19. Идея сплоченного и внутренне согласованного единства выступает доминирующим и основополагающим принципом у Хомякова, у Ап.Григорьева (" органическое мировоззрение"), затем у Ф.Достоевского (стремление к единству в Добре, в нравственной красоте), у Н.Федорова (философия общего дела), у Вл.Соловьева (идея всеединства). Точка зрения единства – не только органичного, но и духовного – развивается, в противовес западникам, от славянофилов, в самом психологическом складе которых чувствуется " спокойствие, уравновешенность и несокрушимая надежность" 20. Они неспроста ощущали свое духовное родство с русской стариной, с далекими нашими предками. " Душа у русского народа была тогда едина. И заседал ли он в боярской думе, спасал ли свою душу в скитах, обрабатывал ли землю, грабил ли по дорогам, – это был один и тот же русский народ. Он жил одним миросозерцанием... Основа миросозерцания древней Руси была – небывалая цельность духа" 21. Особенно настаивать на таком понимании приходится по той причине, что сам предмет, представляющий вместе с тем существенный предмет и интеллигентского сознания, подвергался им совершенно иной интерпретации, в течение полутора столетий доминировавшей у нас и критически – а по существу враждебно – заостренной против предложенной здесь. Глава IV ДУХОВНЫЙ ОБЛИК ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ Ниспровергая традиции, интеллигенция породила свою традицию. Задумывавшаяся о своеобразии своего положения в русском мире, о своем призвании интеллигенция писала свою историю. Это была форма самоосознавания, по преимуществу нарциссического. Под именем истории " русской общественной мысли", " русского самосознания", " развития революционных идей в России" десятилетиями разрабатывалась история и предыстория самой же интеллигенции. Разрабатывалась одномерно, в духе своей традиции, традиции критической, революционно-ниспровергающей, отвергающей авторитет веры и веру в авторитеты; создавалась традиция отрицания. Нигилизм. Религиозное отщепенство, как и другие виды интеллигентского отщепенства, чаще всего не только страдательное (и потому вызывающее сочувствие) состояние, но и активная жизненная позиция. Это – воинствующий атеизм и разрушительный нигилизм. Нигилизм собственно и есть отрицание ценностей культуры, искусства, религии, нравственности. Тургеневский нигилист в " Отцах и детях" отрицает и авторитеты, и принципы, и предания, и веру народную: – Мы действуем в силу того, что признаем полезным, – промолвил Базаров. – В теперешнее время полезнее всего отрицание – мы отрицаем. – Все? – Все. – Как? не только искусство, поэзию... но и... страшно вымолвить... – Все, – с невыразимым спокойствием повторил Базаров1. Неверие в Бога, отрицание абсолютных ценностей и есть суть нигилизма, а не следствие или один из аспектов его. Ибо в относительные ценности нигилист может верить или не верить, принимать или не принимать, в зависимости от того, заблагорассудится ли ему признать их в настоящий момент полезными. Отрицая объективные и абсолютные ценности, интеллигентский нигилист воздвигает на их место ценности субъективные и относительные. Объективное добро замещается пользой, безразличной к нравственному добру и злу. Или добром почитается то, что отвечает субъективным потребностям и вызывает ощущение удовольствия, злом то, что вызывает неудовольствие. Из отрицания объективных ценностей вытекает обожествление людских интересов. Радикальная интеллигенция уверена, что она знает, что нужно людям (" народу"). Материальная обеспеченность большинства людей – вот единственное благо. Нигилизм интеллигенции ведет ее к утилитаризму. Но она одновременно несет в себе и другое начало – морализм, который влечет ее к отказу от удовлетворения потребностей, к упрощению жизни, к аскетическому отрицанию богатства2. Личный аскетизм интеллигента логически расходится с его же стремлением к удовлетворению материальных интересов ближнего и большинства людей, которые признаются единственной реальной целью. Логическая неувязка смягчается распределением принципов по разным областям, и противоречие отчасти " снимается", но ценою впадения в новое противоречие, моральное. Утилитаризм – " для других", аскетизм – только " для себя". Эта двойная мораль ведет к новым коллизиям. Аскетический отказ от богатства и альтруизм вскоре осознается как потворство чужому эгоизму. Как бы то ни было, нигилизм и морализм находятся здесь в сращенности, хотя сращение это химерическое. Соединение интеллигентского нигилизма и морализма не лишено черт, с которыми обычно связывают понятие специфически интеллигентской религиозности. Интеллигент стоек и тверд в своих убеждениях, фанатически предан своей излюбленной " идее", непреклонен в ее проведении, ради нее готов на самопожертвование. Он нетерпим ко всему и вся, не согласному с данной идеей. Франк определяет классического российского интеллигента как воинствующего монаха нигилистической религии земного благополучия. Это – монах-революционер, который хочет обратить мир в свою веру и править в нем, хочет насильственно облагодетельствовать его. Содержание этой веры есть основанное на религиозном безверии обоготворение земного, материального благополучия, создание земного рая сытости и обеспеченности3.
|