IV. О себе

***

Хоть не такой, как все, не я один,

Я оттого не менее гоним,

Не менее непонят, чем и раньше.

Кому могу сказать я? Только веткам,

Что вместе с ними движусь против ветра,

А большего и нету в «нашей Раше».

Да, времена Крылова не прошли:

Прямого гнут под землю, до земли,

А гнутый хорохорится, как стройный.

Тут, сколько мудрых басен ни пиши,

Вопрос существования души

Веками беспокоил лишь достойных.

Такими были: Диоген, Сократ,

Аврелий Марк и им подобных ряд

(Пока ещё, как видите, не наши),

Державин, Ломоносов, Пушкин, Фет... —

Я буду долго гнать велосипед,

Но в чаще мне придётся пить из чаши.

А впрочем — что ж? Прохлада, соловьи,

Деревья — собеседники мои —

Меня поймут, какую б жизнь ни прожил.

У них учусь природной прямоте,

Что есть в кресте, что будет на листе,

А пить — попала ветка. Выпью позже.

***

Каждый день я пью чай с принцессами,

Вижу краски на небесном холсте,

Слышу, как разряжается пьесами

Весь эфир на большой высоте.

Дал почувствовать суть наркоманскую

Бомж-пакет да чаёк одноразовый,

Но за это за счастье мещанское

Чай со мной пьёт принцесса Язва.

Новый.

Я, словно слизень и слепень,

Обликом великолепен:

Истинный потребитель,

Жизни большой любитель.

Сяду на каждую лошадь

Я непрошеной ношей,

В каждую щёлочку влезу

Телом своим облезлым.

Меня похвалит за это

Щедро рука человека;

Щелчком иль хлопком ладони

Сущность мою затронет.

Всем ему подражаю,

Но не вызываю жалость,

Поскольку он — это цепень,

Возведённый в n-ную степень.

***

Нафе

Как люблю я гладить кошку

По утрянке!

После глупого дебоша,

После пьянки,

После долгих дней бесцельных

И бессонниц,

После дел своих скудельных,

Перед солнцем,

Канительной каруселью

За окошком, —

На чужой люблю постели

Гладить кошку,

По бокам её мохнатым,

Словно вата;

Мне сестра меньшого брата

Вместо брата.

***

Не могу воспринимать слова

Адекватно из своей конурки.

Проза и поэзия жива

В молчаливо тронутой фигурке.

Чёрное и белое всегда

Вместе только в плоскости квадрата.

Королей бессмертная орда

Бьётся до последнего солдата.

***

Как всякий русский человек,

Я запивал пустырник кофе,

И мысль такой брала разбег,

Что позавидовал б Иоффе.

Ночь велика, но я упрям,

Жизнь до рассвета прожигая…

Исчезнул в лампочке вольфрам.

Я помянул зелёным чаем

Источницу моих причуд.

Она сгорела не напрасно.

Даст Бог, не менее прекрасно

И обо мне произнесут.

***

В воссозданном себе бреду

Я чувствую себя как дома.

Простите, но я не приду

На праздник разума искомый:

В воссозданном себе бреду

И не хочу искать границы…

Пусть никуда не попаду,

Зато мне пройденное снится.

***

Тёплое солнце пускает свои лучи

Через воздух и призму стекла в открытую голову.

Они лечат её. Открывается цепь причин,

Тайных в памяти, тающих в звуке спокойного говора.

Вижу себя на мостках черноводной реки

С блеском мерцающих искр на поверхности ласковой;

От испарений невидных кружат мотыльки,

Перелетают стрекозы в свои тростниковые сказки.

…Далее — день на лугу. Я иду в ученической

Форме удобной, и всё мне по-прежнему ласково.

Травы парят и шмели; вдруг, объят темнотой,

Падаю, и открываются тени и маски,

Выхваченные моим потемневшим зрачком…

Кончился рай. Впереди — осознание старости.

Буду, как рыба, вбирать с перекошенным ртом

Света остатки, и воздух холодный, и шалости

Молодости вспоминать, тщиться их сохранить…

День догорает. Река рассыпается тлением.

Холодом сковано тело. Последняя нить —

Всё переждать до весны неподвижным растением.

***

О, возвратись же, старинное время застоя!

Снишься ты мне с неизжитой доселе тоской.

Дверь. Таз. Газ. Рама окна. Занавески. Обои. —

То, что увидел в советском кино Виктор Цой.

Стол. Стул. Кровать. Телефон. Телевизор. Будильник.

Тапочки. Зеркало. Хлеб. Масло. Чай на столе

В кружке эмалевой, сбитой добротно. Слой пыли

Мягкой, устойчивой в комнатном душном тепле.

Сырости запах от книг, от газет и плакатов,

Тканевый тлен каждодневный прочнейших одежд.

Быт был незыблем. Идеи подверглись распаду —

Люди хотели ветров, перемен и надежд.

Это нетрудно. Проснулся — и новое время.

Дом в евростиле. Машины. Услуги менял.

Дом аварийный. Дебоши. Мечты о портвейне…

Серая тусклая лампа идущего дня.

Сколько возможностей выдало время такое!..

Время застоя, приди. Я устал. Я ничей

Здесь, в постоянном искании мира с собою,

В круговороте бесцельном людей и вещей.

***

Говорят…

Говорят, у отца был брат.

Будто мог он писать стихи

Очень, очень, совсем легко,

Просто так, как хлеб, молоко,

Говорят…

Говорят,

Будто левой владел рукой

Точно так, как правой рукой.

Редкий был человек, не такой,

Не такой, как все, не простой.

Люди знают, что говорят…

Говорят…

Тех стихов и в помине нет,

Лишь один к ним остался след.

Появился на свет племяш,

Милый мальчик, мордвин-кудряш.

На двоих им — имя одно,

И покоя ему не дано.

Сын — левша, а отец — правша.

Близнецовы кровь и душа,

Говорят…

Говорят…

Только дядя ушёл в покой,

Окрещённый огнём с водой.

Отпустило стило творца.

Больше брата нет у отца,

Говорят…

Небесный монах.

Я — солнечный луч. Я иду сквозь пустые пространства

К людям.

Мне стоит спешить: ведь при встрече внезапное счастье

Им будет.

Очищу их лица от пыли и грязи

Порока.

Надену улыбку, ограню огнями

Дорогу.

Заставлю забыть начинанья, стремленья и время.

Открою

Их детскую душу, пущу её в хаос и космос.

В живое.

Их путь смыслом жизни, мечтой, откровеньем

Украшу.

Надену доспехи, блесну на прощанье

И — дальше…

***

Хочу купить чудесной гречки

И молока —

Вкуснейшую сготовить кашку

Для дурака,

Чтоб он с улыбкою блаженной

Её жевал

И всё любимое, былое

Переживал.

И руку подаёт надежде

Мечты рука…

Но память не спешит к невежде,

И нет пока

Для дурака чудесной гречки,

А только чай.

И прежнего нет человечка.

Привет! — Прощай!..

Сон во сне.

С двух до семи, когда я засыпаю,

Я начинаю невольно мечтать:

Снится внезапно мне лень золотая —

День, когда снова я маленьким стал.

Мать на работе, отец на рыбалке,

Бабка на кухне, а дед за рулём.

Всех пока нет — поиграю на свалке:

Бью по бурьяну жичинкой-мечом.

Мимо проходят знакомые люди.

Каждый из них был тогда ещё жив.

День преподносит их словно на блюде.

Так же сараи стоят, гаражи.

Месят привычную грязь под ногами

И возвращаются снова домой...

Месяц взошёл в тишине и прохладе.

Синие сумерки, тёмная ночь.

Я замерзаю. Меня где-то ищут.

Игры слышны только по голосам,

Вот и затихли. На кухнях в жилищах

Вилки звенят и шипит колбаса.

Дёргают, бьют и приводят за руку.

Громко орёт телевизор-урод.

Ем, что дают. Укрываюсь. От стуков

Вдруг засыпаю. Картина встаёт:

Дядя, умотанный после работы,

Что-то до ночи глубокой писал,

Лёг отдыхать. И во время дремоты

Видел он день, когда маленьким стал.

***

Я хочу умереть, как будто уйти на прогулку.

В джинсах, курточке серой и старых худых кирзачах.

Я начну новый путь по неведомым всем переулкам,

Но удобнее новость встречать всё же в старых вещах.

Вроде всё и похоже, вот только темно не по-детски,

Да раскрытость цветов изначально скрывает гробы,

Да грехи огрубели и тянут нещадно за сердце,

Чтоб без сердца не помнил ни матери ты, ни избы.

В этом городе я прописался без права на выезд.

Чем живут и зачем — как хотел бы, да не расскажу.

Оставайтесь, друзья, покупайте одежду на вырост —

Вам ещё пригодится.

А я в том, в чём есть, ухожу.

***

Шумна бангалорская ночь.

Неумолчно точит цикада

Частицы-секунды, да дождь,

Творец водяного распада,

Сгущается в тучах, и вот,

На пыльной вечерней террасе,

Шуршит и о чём-то поёт

В молитвенном трансе и часе.

За цепью Тибета — зима.

Но там, на застывшей равнине,

Где ночь укрывает дома,

Сидит человек-кундалини,

И ниточкой через ветра

Идёт ощущенье потока

Звучанья цикады и трав

С горячего Юго-Востока.

***

…И во времена Сульпиция-галла

Солнце вставало.

Я нахожусь в тюрьме в ожидании казни.

Язык мой безгласен,

Порыв мой будет напрасен.

Как объяснить прямодушным в неверии римлянам,

Что все они вымрут, как и мы после них тоже вымрем?

Солнце мешает по чёрному кубу тюрьмы пылинки.

От принесённой еды отдаёт кислинкой.

Я читал на чужом языке стихи,

Меня взяли и упекли.

Интересно жить и умирать в другой эпохе,

Хоть дела мои плохи.

Но всё-таки пил вино, любил и прекрасных галлок.

Надеюсь, грядущий Господь не наставит за это галок

В личном деле по спасению грешной души;

А если наставит, то пусть, поскольку я рад, что грешил,

И пусть с вечносущим Отцом меня отправляют в ад:

Там есть уголок, где действуют чары пенат,

Где встречу любимых своих и стану мучиться с ними,

Со ставшим моим народом, живущим в то время в Риме.

***

Невольный соучастник Канта,

Я до сих пор не видел мира:

Не бормотал в Тибете мантры

И не курил кальян Каира.

Но и российской жаркой ночью,

Когда никто ни с кем не связан,

Когда фонтан в ушах грохочет,

Я сам — герой арабских сказок.

В тени под елью, не под пальмой,

В тени под липой, не под манго,

Мы улыбаемся печально

И плачем, ощущая радость.

Тому, кто стать счастливым хочет,

Достаточно любить и выпить...

Пирамидальный тополь ночью

Напоминает мне Египет.

***

Я живу так счастливо,

Как червивая слива.

В темноте вишни кажутся сливами...

С сердцевиной вишнёвой,

Кровоточащей словом,

Не боюсь, что закончится срывами

Жизнь моя... Забываясь,

Соком вновь наливаюсь,

Полноценно, мажорно, напористо

Зреть готов... только вяну.

На свету видно раны:

Это — образ твой. Возраст твой. Голос твой.

***

Рад я, что есть что сказать мне этому миру!

«Негде мне жить и нечем платить за квартиру».

***

Не был я красивым, но не был я униженным,

Не был я счастливым, но не был и обиженным.

Пил цэдваашпятьоаш, а вышло ашдвао.

Думал, будет очень страшно — вышло ничего.

Легче одиночество, чем непростое двойничество.

Там — почти пророчество, а здесь скорее ёрничество.

Я не знаю, для чего, зачем и почему,

Но честнее, чем двоим не очень, — одному.

Справедливость торжествует, на душе — спокойствие.

Под свистящий поезд я не попаду, геройствуя.

Есть такое свойство: перед старостью — взрослеть.

Здравствуй, жизнь без путаниц! Я разрываю сеть.

***

Я — добрый гений злобного Тамбова,

Первопроходец в душах гопоты,

Сверхчеловек, почти что Иегова:

Я к ним — на «Вы», когда они — на «ты».

Я солнце зажигаю вечерами.

Когда трубит в Америке рожок

И видится им солнце за морями,

То знайте: это я его зажёг.

Ну что ещё могу поведать скромно?

Когда заканчивается война,

Когда подходит королю корона,

То я там — не в последних именах.

Тамбов — лишь код, условное названье,

Как Иерусалим или Олимп.

И у того, кто любит мирозданье,

Возможно, тоже загорится нимб.