Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 24 страница

- Ш-ш-ш, ну, тише, тише. Мама скоро придет.

Звук незнакомого голоса, разумеется, только ухудшил дело. Девочка

разразилась такими оглушительными воплями, что Чарльз испугался, как бы она

не перебудила весь дом. Он в отчаянии ударил себя по лбу, потом, решившись,

подошел к кроватке. И только разглядев ребенка, понял, что слова бесполезны

- девочка была слишком мала. Он наклонился над ней и осторожно погладил по

головке. В руку ему вцепились крохотные, горячие пальчики; но плач не

прекращался. Маленькое, мучительно искаженное личико с неудержимой силой

продолжало изливать накопившиеся где-то внутри запасы страха. Необходимо

было срочно что-то придумать. И Чарльз придумал. Он нашарил в жилетном

кармане часы, вытащил их и, держа за цепочку, стал раскачивать перед носом

младенца. Уловка тут же возымела эффект. Плач утих и перешел в жалобное

похныкиванье. Младенец потянулся ручонками к занятной блестящей игрушке,

ухватил ее, тут же выронил, приподнялся, упал... Вопли возобновились.

Чарльз нагнулся, чтобы помочь девочке сесть и подложить ей под спинку

подушку. Но вместо этого, повинуясь безотчетному порыву, он вынул ее из

кроватки и примостился на комоде, прижав к себе легонькое ребячье тельце в

длинной, до пят, ночной рубашке. Свободной рукой он отыскал в скомканной

постели часы и снова начал забавлять ими девочку, которая у него на коленях

сразу повеселела и успокоилась. Это был типичный викторианский младенец, с

пухлыми щечками и черными глазками-пуговками - трогательное круглолицее

существо, с хохолком темных волос на макушке. Чарльза умилила и позабавила

столь мгновенная смена настроения: вместо крика она издавала теперь

блаженно-воркующие звуки, добравшись наконец до пленивших ее часов. Она

принялась что-то лепетать, и Чарльз бормотал в ответ слова, которые

говорятся в таких случаях: да, да, часики, хорошие часики, и девочка

хорошая, умница... На мгновенье ему представилось, что сюда входят и застают

его в таком виде сэр Том и отпрыск епископа... В кои-то веки решился он

пуститься во все тяжкие - и вот чем это кончилось!.. Жизнь - странный,

темный лабиринт; и встречи тоже тайна.

Он улыбнулся: эпизод с ребенком вызвал в нем не одну только

сентиментальную разнеженность - к нему верну лось привычное чувство иронии,

а это, в свою очередь, равноценно было тому, что он вновь обрел известную

веру в себя. По дороге из клуба, в карете сэра Тома, у него возникло

обманчивое ощущение, будто он живет в настоящем; и то, что он поторопился

отречься от прошлого и будущего, было не чем иным, как злонамеренным

бегством, постыдным прыжком в безответственное забвение. Теперь же он

гораздо глубже, нутром осознал извечное людское заблуждение относительно

времени: мы все воспринимаем время как дорогу - шагая по ней, всегда можно

повернуть назад и окинуть взглядом проделанный путь, а посмотрев вперед,

увидеть, куда мы - если ничего не стрясется - придем; но истина в том, что

время - это замкнутое пространство, сиюминутность, настолько приближенная к

нам, что мы упорно отказываемся ее замечать.

То, что испытывал Чарльз, было прямо противоположно

экзистенциалистскому опыту в трактовке Сартра. Незатейливая мебель вокруг,

слабый теплый свет, проникавший из первой комнаты, навевающий грусть

полумрак, наконец, маленькое существо у него на коленях, казавшееся таким

невесомым по сравнению с матерью (но о ней он уже не вспоминал), - все это

были не враждебные, ненавистные, непрошенно вторгающиеся вещи, а вещи

симпатичные, неотъемлемая часть дружелюбного целого. Страх ему внушало как

раз пустое, бесконечное пространство, а эти простые, обыденные вещи

оберегали его, воздвигали преграду между ним и адом пустоты и бесконечности.

И хотя собственное будущее представлялось ему всего лишь разновидностью

подобной страшной пустоты, он вдруг почувствовал, что у него хватит сил

достойно встретить это будущее. Что бы ни случилось с ним в жизни, будут еще

такие минуты, как сейчас; обязательно будут - их надо искать, их можно

найти.

Дверь распахнулась, и на пороге появилась вернувшаяся хозяйка. Свет

падал сзади, и Чарльз не видел ее лица, но догадался, что, не найдя его на

месте, она встревожилась. И тут же облегченно вздохнула.

- Ох, вот вы где, сэр. Она что, плакала?

- Да. Немножко. По-моему, она теперь заснула.

- А я на стоянку бегала, на Уоррен-стрит. Ближе ни одного не попалось.

- Вы очень добры.

Он передал ей девочку и еще постоял, глядя, как она укладывает ее и

укутывает одеяльцем; потом круто повернулся и вышел. Пошарив в кармане, он

отсчитал пять золотых и оставил их на столе. Ребенок опять проснулся, и было

слышно, как она его успокаивает. Чарльз еще немного помедлил, потом

потихоньку выбрался на лестницу.

Он уже успел сесть в дожидавшийся у дома кэб, когда девушка бегом

сбежала по ступенькам и кинулась к нему. Ухватившись рукой за подножку, она

молча глядела на него снизу вверх, и на ее лице он прочел смятение, почти

боль.

- Ох, сэр, спасибо вам. Спасибо.

В глазах у нее стояли слезы, и он вдруг понял почему: мало что может

так потрясти бедняка, как незаработанные, с неба свалившиеся деньги.

- Вы славная, добрая девушка.

Он нагнулся и дотронулся до ее руки. Потом палкой постучал кучеру,

давая ему знак трогать.

" История" не есть какая-то особая личность, которая пользуется

человеком как средством для достижения своих целей. История - не что иное,

как деятельность преследующего свои цели человека.

К. Маркс и Ф. Энгельс. Святое семейство (1845)

Чарльз, как мы уже знаем, воротился домой далеко не в таком

благодушно-филантропическом настроении, в каком он расстался с проституткой.

По дороге от ее дома до Кенсингтона ему опять стало дурно; и вдобавок,

трясясь в карете чуть ли не целый час, он задним числом проникся глубочайшим

отвращением к себе. Но пробудился он в несколько лучшем расположении духа.

Правда, увидев в зеркале свое осунувшееся лицо, он содрогнулся и, как всякий

мужчина, который перепил накануне, долго рассматривал свое отражение,

удивлялся, до чего противно и сухо во рту, и наконец решил, что в общем он

еще в состоянии достойно встретить жизненные бури. Во всяком случае, он

достойно встретил Сэма, когда тот явился с горячей водой, и даже попытался

извиниться за свою вчерашнюю несдержанность.

- А разве было что, мистер Чарльз?

- Понимаешь, Сэм, я провел довольно утомительный вечер. А теперь, будь

другом, принеси мне чаю, да побольше. Мне дьявольски хочется пить.

Сэм ретировался, оставив при себе частное мнение насчет того, что с

дьяволом хозяина роднит не только жажда. Чарльз умылся, побрился - и

вернулся мыслями к Чарльзу. Было ясно, что он не создан быть повесой и

распутником; но и мучиться подолгу угрызениями совести он тоже не умел. Он

не был по природе пессимистом. Собственно, мистер Фримен и сам сказал, что

пройдет не менее двух лет, прежде чем настанет пора принимать какое-то

решение относительно его будущего. А за два года еще много чего случится.

Чарльз не сказал себе прямо: " Мой дядюшка может и умереть", но эта мысль

вертелась где-то на задворках его ума. Потом ему припомнился вчерашний

вечер, столь щедро суливший плотские утехи, и он подумал, что вскоре сможет

наслаждаться ими на вполне законных началах. Пока же - строгое воздержание.

Он вспомнил и о ребенке... да, дети искупают многие неприятные стороны

жизни.

Сэм вернулся с чайником - и с двумя письмами. Жизнь опять превратилась

в дорогу. На лежавшем сверху письме он сразу заметил два почтовых штемпеля:

оно было отправлено из Эксетера и переадресовано в Лондон из " Белого Льва" в

Лайм-Риджисе. Второе прибыло прямо из Лайма. Он помедлил в нерешительности,

потом, чтобы унять тревогу, взял нож для резанья бумаги и отошел к окну.

Первым он вскрыл письмо от Грогана; но перед тем как мы его прочтем, надобно

привести здесь записку, которую Чарльз отправил доктору, вернувшись в Лайм в

то памятное утро после свидания в амбаре у сыроварни. В записке стояло

следующее:

" Любезный доктор Гроган!

Спешу написать Вам эти несколько слов, чтобы выразить благодарность за

Ваше поистине бесценное участие и помощь, оказанные мне вчера, и чтобы еще

раз заверить Вас, что в случае, если Вы и Ваш коллега найдете необходимым

предпринять какие-либо шаги, то я готов взять на себя все расходы, связанные

с лечением (или помещением в лечебницу). Я от души надеюсь, что Вы,

прекрасно по нимая, как угнетает меня безумие моих поступков, совершенных

под влиянием непростительного заблуждения, полностью мною теперь

осознанного, не сочтете за труд сообщить мне, к какому итогу привела

встреча, которая ко времени, когда Вы получите это письмо, наверняка уже

должна состояться.

Увы, я не решился затронуть эту тему в доме моей невесты, когда сегодня

утром нанес ей прощальный визит. Момент был как нельзя менее благоприятный -

виною этому и мой несколько поспешный отъезд, и ряд иных обстоятельств,

которыми я не хотел бы сейчас обременять Ваше внимание. Но я непременно

переговорю с нею по возвращении. Пока же убедительно прошу Вас хранить все в

тайне.

Я уезжаю через несколько минут. Ниже Вы найдете мой лондонский адрес.

С глубочайшей признательностью

Ч. С."

Письмо было не совсем честное. Но Чарльз не мог написать иначе. И

теперь он с трепетом развернул ответное послание.

" Любезный Смитсон!

Я не писал Вам так долго потому, что все надеялся получить наконец

какой-нибудь eclaircissement {Разъяснение (франц.).} нашей маленькой

дорсетской тайны. К моему глубокому сожалению, вынужден сообщить Вам, что

единственная дама, удостоившая меня своего общества в то утро, когда я

предпринял условленную экспедицию, была Мать-Природа, общение с которою,

если оно длится три часа кряду, оказывается в конце концов довольно

утомительным.

Короче говоря, интересующая нас особа на сцене не появилась.

Возвратившись в Лайм, я послал вместо себя на рекогносцировку некоего

смышленого юнца. Однако и мой лазутчик провел оставшееся время дня sub

tegmine fagi {Под покровом бука (лат.)} в приятном одиночестве. Сейчас я

пишу об этом в легковесной манере, но сознаюсь - когда он после захода

солнца вернулся ни с чем, я начал опасаться самого худшего.

Однако же на другое утро до меня дошел слух, будто бы в " Белый Лев"

было передано распоряжение о пересылке багажа нашей знакомки в Эксетер. Кто

именно оставил это распоряжение, мне выведать не удалось. Послала же его,

несомненно, она сама. По-моему, у нас есть теперь все основания заключить,

что она снялась с лагеря.

Мне не дает покоя мысль, любезный Смитсон, что она может последовать за

Вами в Лондон и там снова попытаться обрушить на Вас свои несчастья. Умоляю

Вас не отметать это предположение как маловероятное; отнеситесь к нему со

всей серьезностью. Будь у меня досуг, я привел бы Вам многочисленные примеры

такого именно развития событий. Посылаю Вам адрес весьма надежного человека,

давнего моего корреспондента, и настоятельнейшим образом рекомендую

обратиться к нему за помощью в случае, если очередная неприятность a la

lettre {В буквальном смысле (франц.).} постучится к Вам в двери.

Заверяю Вас, что храню и буду хранить касательно этого предмета полное

молчание. Не стану повторять своих советов по части дальнейших Ваших

отношений с очаровательной особой, которую я, кстати, только что имел

удовольствие встретить на улице, но чистосердечная исповедь - при первой же

возможности - представляется мне наилучшим решением. Не думаю, чтобы для

получения absolvitur {Отпущение грехов (лат.).} потребовалась чересчур

строгая и длительная епитимья.

Искренне Ваш

Майкл Гроган".

Еще не дочитав до конца это послание, Чарльз с виноватым облегчением

перевел дух. Он не разоблачен! Еще одну долгую минуту он невидящим взором

смотрел в окно, потом вскрыл второе письмо.

Он ожидал найти целую кипу исписанных листков, но в конверте был только

один.

Он ожидал нескончаемого потока слов, но там было только три.

Адрес.

Он смял в руке листок, подошел к камину, который верхняя горничная

затопила с самого утра, под аккомпанемент господского храпа, и бросил комок

в огонь. Через пять секунд бумага превратилась в пепел. Чарльз взял чашку

чаю, которую Сэм успел налить и держал наготове, выпил ее одним глотком и

вернул Сэму чашку и блюдце, кивнув, чтобы тот налил ему еще.

- Я закончил свои дела, Сэм. Завтра мы возвращаемся в Лайм.

Десятичасовым поездом. Позаботься о билетах. И отнеси на телеграф две депеши

- возьмешь их на письменном столе. После этого можешь быть свободен - поди

купи ленточек прекрасной Мэри. Надеюсь, твое сердце все еще отдано ей и не

успело переметнуться на сторону, пока мы в Лондоне?

Сэму только этого и надо было. Он покосился на хозяйскую спину,

наполнил чаем большую позолоченную чашку, поставил ее на серебряный поднос,

подал хозяину и одновременно сделал нижеследующее торжественное заявление:

- Мистер Чарльз, я надумал жениться.

- Да что ты говоришь!

- Почти что надумал, то есть. Мне одно мешает, что покуда я у вас

состою на службе, так у меня больше, как бы это сказать, хороших преспектив.

Чарльз неторопливо потягивал чай.

- Ну-ка, Сэм, брось говорить загадками. Выкладывай все начистоту.

- Коли я женюсь, так жить-то уж я у вас не смогу.

Во взгляде, который метнул на Сэма хозяин, отразилось инстинктивное

возмущение - о возможности такого поворота событий он до сих пор не

задумывался. Он отвернулся, подошел к камину и сел у огня.

- Послушай, Сэм, я не собираюсь препятствовать твоей женитьбе - Боже

избавь! - но не бросишь же ты меня теперь, накануне моей собственной

свадьбы?

- Вы меня не так поняли, мистер Чарльз. Я ведь не про сейчас, а про

потом.

- Что же потом? Мы будем жить более открыто, станем держать больше

прислуги. Я уверен, что моя жена с удовольствием возьмет к себе Мэри... В

чем тут сложность?

Сэм с шумом перевел дух.

- Я подумываю открыть дело, мистер Чарльз. После того как вы женитесь,

само собой. В нужде-то я вас всяко не оставлю, это вы не сумлевайтесь.

- Открыть дело? Какое?

- Да ежели по-честному, я бы лавочку хотел завести, мистер Чарльз.

Чарльз стукнул чашку на поднос, который Сэм едва успел подставить.

- Но разве у тебя... Ты понимаешь, я надеюсь, что для этого надобны

деньги, и немалые?

- У меня имеются кой-какие сбережения, мистер Чарльз. И у Мэри у моей

то же самое.

- Хорошо, допустим, но ведь расходов на первых порах будет порядочно. И

наем помещения оплатить нужно, и товару купить... Чем собираешься торговать?

- Мануфактурой и галантереей, мистер Чарльз.

Это сообщение поразило Чарльза не меньше, чем если бы Сэм, прирожденный

кокни, решил вдруг перейти в буддизм. Но тут же ему припомнились разные

мелочи, которые выдавали именно такие наклонности Сэма; то, что он всегда

пекся о внешних приличиях; наконец, то, что он содержал в безукоризненном

порядке хозяйский гардероб и в этом (только в этом!) отношении за все время

службы не дал Чарльзу ни единого повода для жалоб. Мало того, хозяин сам не

раз (а если быть точным, то добрых десять тысяч раз) отпускал по адресу

своего камердинера шуточки, высмеивая его за щегольство и непомерную заботу

о собственной наружности.

- И что же, ваших сбережений хватит...

- Куда там, мистер Чарльз! Одним-то нам еще копить и копить...

Наступила многозначительная пауза. Сэм, опустив голову, занимался чаем

- наливал молоко, клал сахар. Чарльз в задумчивости потирал нос, почти как

Сэм. До него понемногу начал доходить смысл последней реплики. Он принял от

Сэма третью чашку чаю.

- Сколько надо?

- Я тут присмотрел одну лавочку подходящую, мистер Чарльз. Хозяин

просит полторы сотни фунтов, да за товар сотню. Ну и аренду внести, само

собой. Фунтов тридцать. - Он покосился на Чарльза, проверяя его реакцию, и

продолжал: - Так-то я всем доволен, мистер Чарльз, место хорошее... Но уж

больно мне охота заиметь свое дело.

- Сколько же ты успел отложить?

Сэм чуть помедлил перед тем, как ответить.

- Тридцать фунтов, сэр.

Чарльз удержался от улыбки, но встал и перешел к окну.

- И долго ты откладывал?

- Три года, сэр.

На первый взгляд десять фунтов в год - сумма небольшая, но по тогдашним

масштабам, как быстро прикинул в уме Чарльз, это была ровно треть годового

жалованья, а стало быть - в пропорциональном пересчете - слуга добился по

линии экономии гораздо лучших показателей, чем господин. Через плечо Чарльз

посмотрел на Сэма, который понуро стоял в ожидании - в ожидании чего? - у

столика с чайной посудой. И пока тянулась пауза, Чарльз допустил свою первую

роковую ошибку: он решился высказать откровенное суждение по поводу Сэмовых

планов. Не исключено, что с его стороны это была отчасти маленькая хитрость

- он хотел сделать вид, будто не замечает в позиции Сэма даже отдаленного

намека на то, что долг платежом красен; но главной причиной было все-таки

старое как мир - и вовсе не равнозначное чванному сознанию собственного

превосходства - чувство ответственности непогрешимого господина за

безответственного, грешного слугу.

- Я хочу предостеречь тебя, Сэм: не заносись. Ты чересчур высоко метишь

- смотри, как бы не пришлось потом каяться. Без лавки тебе будет тяжело, а с

лавкой вдвое тяжелее. - Сэм еще ниже опустил голову. - И кроме всего

прочего, Сэм, я к тебе привык... привязался, если хочешь. Я тебя люблю,

скотина ты эдакая. И мне совсем не хочется тебя лишаться.

- Понимаю, мистер Чарльз. Чувствительно вам благодарен. И я вас очень

даже уважаю.

- Вот и прекрасно. Значит, мы друг другом довольны. Пускай все и

остается, как было.

Сэм втянул голову в плечи, отвернулся и стал собирать посуду. Весь его

облик красноречиво свидетельствовал о постигшем его горьком разочаровании.

Более всего он напоминал теперь Разбитую Надежду, Безвременную Кончину,

Поруганную Добродетель и еще с десяток безутешных надгробных статуй.

- Ради Бога, Сэм, не стой ты передо мной с видом побитой собаки. Если

ты женишься на своей красавице, я положу тебе жалованье как человеку

семейному. И еще на обзаведение добавлю. Не беспокойся, я тебя не обижу.

- Покорнейше вам благодарен, мистер Чарльз. - Но слова эти были сказаны

замогильным голосом, и вышепоименованные скорбные статуи продолжали

красоваться на своих местах. На секунду Чарльз взглянул на себя глазами

Сэма. За все эти годы Сэм не раз имел возможность наблюдать, какую уйму

денег тратит Чарльз; Сэм несомненно знал, что женитьба принесет хозяину

дополнительные, и немалые, средства; вполне естественно - даже без всяких

корыстных мотивов - у него могло сложиться убеждение, что две-три сотни

фунтов не отразятся на хозяйском бюджете сколько-нибудь существенным

образом.

- Сэм, ты не думай, что я скряжничаю. Видишь ли, дело в том... в общем,

сэр Роберт вызывал меня в Винзиэтт за тем... короче, он объявил мне, что

женится.

- Да что вы, сэр! Сэр Роберт?! Быть того не может!

Разыгранная Сэмом сцена изумления наводит на мысль о том, что свое

истинное место в жизни он должен был бы искать на театральных подмостках. Он

исполнил ее в высшей степени убедительно и только что не уронил поднос с

чайной посудой - но не забудем, что это было еще до Станиславского. Чарльз

снова отвернулся к окну и продолжал:

- А это значит, Сэм, что сейчас, когда мне предстоят весьма

значительные расходы, лишних денег у меня не много.

- Я прямо опомниться не могу, мистер Чарльз. Да если б я знал... Нет,

вы только подумайте! В его-то годы!

Чарльз поспешно прервал его, опасаясь, что сейчас пойдут

соболезнования.

- Мы можем только пожелать ему счастья. Но факт остается фактом.

Очевидно, вскоре это будет объявлено официально. А пока что, Сэм, держи язык

за зубами.

- Помилуйте, мистер Чарльз! Что-что, а молчать я умею. Кому лучше

знать, как не вам?

Тут Чарльз проворно обернулся и взглянул на своего наперсника, но тот

успел уже скромно потупить глаза. Чарльз многое бы отдал, чтобы разгадать

выражение этих глаз, однако Сэм упорно уклонялся от испытующего хозяйского

взора. И тогда Чарльз совершил вторую свою роковую ошибку, неверно

истолковав замешательство Сэма: в действительности оно было вызвано не

столько хозяйским отказом, сколько его собственной недостаточной

уверенностью в том, что у хозяина на совести есть грех, за который можно

зацепиться.

- Сэм, я... видишь ли, когда я женюсь, мои денежные обстоятельства

поправятся... Я не хотел бы окончательно разбивать твои надежды - дай мне

еще подумать.

В сердце Сэма вспыхнул ликующий огонек. Сработало! Зацепка есть!

- Мистер Чарльз, сэр, зря я вас растревожил. Если б я знал...

- Нет, нет, я рад, что мы поговорили. Я, пожалуй, спрошу при случае

совета у мистера Фримена. Он наверняка скажет, есть ли у того, что ты

задумал, шансы на успех.

- Ох, мистер Чарльз, да от такого человека любой совет все равно что

золото, чистое золото!

И, разразившись этой изысканной гиперболой, Сэм удалился, деликатно

притворив за собой дверь. Чарльз еще долго смотрел ему вслед. В душу ему

закралось тревожное сомнение: а не становится ли Сэм чем-то похож на Урию

Типа? Не появился ли на нем некий подозрительный налет двуличия? Он и раньше

строил из себя джентльмена, перенимая у господ манеру одеваться и держать

себя; однако теперь он позаимствовал и кое-что еще. Уж не выбрал ли он новый

образец для подражания - господ нового образца? В эпоху викторианцев

происходило столько перемен! Так много старых устоев таяло и рушилось у них

на глазах!

Еще несколько минут Чарльз смотрел на закрытую дверь, потом мысленно

махнул рукой. Ба! Если в банке будет лежать приданое Эрнестины, Сэма

осчастливить нетрудно. Он подошел к своему секретеру и отомкнул один из

ящиков. Достав оттуда записную книжку, он нацарапал в ней несколько слов -

очевидно, не забыть поговорить насчет Сэма с мистером Фрименом.

Тем временем Сэм, сойдя вниз, изучал содержание обеих хозяйских

телеграмм. Одна была адресована владельцу " Белого Льва" и сообщала об их

возвращении. В другой стояло:

" Миссис Трэнтер для мисс Фримен, Брод-стрит, Лайм-Риджис. Счастлив

исполнить выраженное Вами пожелание относительно моего скорейшего

возвращения. Сердечно преданный Вам Чарльз Смитсон".

В те дни одни лишь неотесанные янки пользовались телеграфным стилем.

Надо сказать, что Сэм не впервые за утро имел возможность ознакомиться

с корреспонденцией хозяина. Конверт второго адресованного Чарльзу письма был

заклеен, но не скреплен печатью. Горячий пар творит чудеса; а за целое утро

в кухне нетрудно было улучить минутку, чтобы проделать это без свидетелей.

Боюсь, что и вы начинаете разделять опасения Чарльза. Не стану спорить

- Сэм действительно ведет себя не так, как подобает честному малому. Но

матримониальные планы оказывают на людей странное действие. У будущих

супругов пробуждается чувство социальной несправедливости; им кажется, что

они обделены жизненными благами и не могут дать друг другу столько, сколько

им хотелось бы; мысль о женитьбе напрочь выбивает из головы юную дурь; на

смену легкомыслию является ответственность за близких; жизнь ограничивается

домашним кругом, и альтруистические аспекты общественного договора отступают

на задний план. Иными словами, нечестные действия легче оправдать, если они

совершаются не ради себя, а во имя кого-то другого. Впрочем, Сэм вовсе не

рассматривал свои действия как нечестные. Для себя он формулировал это так:

" Сыграть наверняка". Говоря попросту, сейчас надо было сделать все, чтобы

свадьба хозяина не расстроилась: Сэм мог надеяться получить свои двести

пятьдесят фунтов только за счет приданого Эрнестины. И если хозяин будет

продолжать шашни с лаймской распутницей, то продолжаться они должны под

неусыпным оком расчетливого игрока, который и из этого сумеет извлечь

пользу: ведь чем больше грехов у человека на совести, тем легче вытянуть из

него деньги; но если шашнями не ограничится... Тут Сэм прикусил нижнюю губу

и нахмурился. И впрямь выходило, что он метит чересчур высоко и слишком

много на себя берет; но точно так же действует, берясь устраивать чужую

судьбу, любая сваха.

Все мнилось: стоит она

В тени - и сама, как тень,

Печальна, тиха, темна...

А. Теннисон. Мод (1855)

Пожалуй, викторианский вариант железного века ярче, чем все другие,

способен проиллюстрировать для нас миф о рациональном человеческом

поведении. Бунт Чарльза, длившийся одну ночь, завершился твердым решением

невзирая ни на что жениться на Эрнестине. В сущности, он и не помышлял

всерьез о том, чтобы отказаться от брака; визит к мамаше Терпсихоре и эпизод

с проституткой - как ни маловероятно это может показаться - лишь укрепили

его намерения; не так ли мы, уже решившись на какой-то шаг, еще терзаемся

вздорными сомнениями, еще пытаемся задавать бесполезные последние вопросы?..

Все это повторял себе Чарльз, когда возвращался ночью домой, больной и

разбитый; теперь вам будет понятно, почему он сорвал на Сэме свое дурное

настроение. Ну а Сара... Что ж Сара! Насмешница судьба подсунула ему взамен

другую Сару, жалкий суррогат - и это был конец; настало пробужденье.

И все-таки... все-таки не такого он ждал письма. Ему хотелось бы

обнаружить там более веский повод для осуждения - пусть бы она попросила

денег (но за такой недолгий срок она не могла успеть истратить десять

фунтов) или стала вдруг изливать свои недозволенные, противозаконные

чувства... Но трудно усмотреть страсть или отчаяние в трех коротких словах:

" Семейный отель Эндикоттов"; ни даты, ни подписи - хотя бы одна буква! К

тому же она проявила ослушание - написала ему прямо, а не через тетушку

Трэнтер; но он ведь сам вызвался ей помочь - как же теперь корить ее за то,

что она стучится в дверь к нему, а не к другим?

Все ясно: письмо было не чем иным, как завуалированным приглашением,

которое следовало игнорировать; двух мнений тут быть не могло - он ведь

решил никогда больше с ней не встречаться. Но, может быть, вторая Сара,

продажная женщина, заставила Чарльза особенно остро осознать всю

неповторимость первой, тоже отвергнутой обществом: у одной не было и намека

на тонкие чувства, у другой они сохранились поразительным образом, уцелели

вопреки всему. Как она, при всех своих странностях, проницательна, какая у

нее необыкновенная интуиция... многое из того, что она сказала после

исповеди, навсегда запало ему в душу.

Поезд из Лондона в Эксетер шел долго, и в пути Чарльз неустанно

предавался размышлениям - точнее сказать, воспоминаниям - о Саре. Он

окончательно уверился теперь, что поместить ее в лечебницу для

душевнобольных, пусть даже самую современную и гуманную, было бы просто

предательством. Я говорю " ее", но ведь местоимения - одна из самых страшных

масок, изобретенных человеком; внутренним взором Чарльз видел не

местоимение, а глаза, вскинутые ресницы, прядь волос у виска, легкий шаг,

лицо, успокоенное и размягченное сном. И, разумеется, он вовсе не грезил

наяву - он напряженно обдумывал сложную моральную проблему, побуждаемый

возвышенной и чистой заботой о будущем благополучии несчастной молодой