Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 19 страница

- Так точно, сэр.

Чарльз продолжал, понизив голос:

- Я пришел сюда по просьбе врача, который занимается ее лечением. С его

ведома и согласия.

- Так точно, сэр.

- И, повторяю, это не должно дойти до чужих ушей.

- Понимаю, мистер Чарльз.

- А она... понимает?

Сэм поднял глаза:

- Мэри? Да она скорей язык проглотит. Как Бог свят.

Теперь настала очередь Чарльза опустить голову. Он чувствовал, как его

щеки заливаются краской.

- Хорошо. Я... я в долгу у тебя не останусь. Подожди-ка... - И он сунул

руку в карман, чтобы вытащить кошелек.

- Боже упаси, мистер Чарльз! - Сэм попятился, изобразив на лице крайнее

негодование - для бесстрастного наблюдателя, пожалуй, слегка наигранное. -

Да чтоб я...

Рука Чарльза нерешительно застыла в кармане. Слуга и господин

обменялись многозначительными взглядами. Думаю, что оба оценили

прозорливость предложенной жертвы.

- Будь по-твоему. Я с тобой разочтусь. Только никому ни слова.

- Провалиться мне на этом месте, мистер Чарльз!

Немного постояв для вящей убедительности этой торжественной клятвы, Сэм

повернулся и зашагал к своей Мэри, которая ждала, деликатно повернувшись

спиной к говорившим, в зарослях дрока и папоротника шагов за двести от

амбара.

Почему конечной целью своей прогулки они избрали амбар - об этом можно

только догадываться; может быть, вас уже успело удивить и то, что Мэри,

девушка разумная и рассудительная, так безутешно рыдала, узнав о предстоящей

разлуке с Сэмом - на каких-нибудь несколько дней. Но оставим Сэма и Мэри,

которые уже пустились в обратный путь: некоторое время они идут по лесу в

полном молчании, потом украдкой переглядываются - и начинают трястись от

беззвучного смеха; вернемся к Чарльзу, чье лицо все еще пылает румянцем

стыда.

Он смотрел им вслед, пока они не исчезли из виду, а затем взглянул в

сторону по-прежнему безмолвного, на глухо закрытого амбара. Собственное

поведение пошатнуло основы его сокровенной сущности, но свежий воздух

немного его отрезвил и.дал собраться с мыслями. Как часто бывало, на помощь

ему явился Долг. Да, он вел себя безрассудно: он не только не загасил

запретное пламя, но преступным образом раздул его. И, быть может, в этот миг

вторая жертва его безрассудства погибает в огне, перекидывает веревку через

потолочную балку... Чарльз помедлил в нерешительности и двинулся назад, к

амбару, к Саре.

Она стояла боком у оконного косяка, повернувшись так, чтобы снаружи ее

не было видно: вероятно, пыталась услышать, о чем Чарльз говорил со своим

слугой. Чарльз остановился у порога.

- Вы должны извинить меня за то, что я столь непростительно

воспользовался вашим несчастливым положением. - Он помолчал и добавил: - Не

только сегодня. - Она опустила глаза. Он с облегчением увидел, что она как

будто сконфужена; прежнее страстное и необузданное выражение исчезло без

следа. - Поверьте, я не хотел домогаться вашей... привязанности. Я вел себя

как глупец. Как последний глупец. Я один во всем виноват. - Она смотрела

себе под ноги, на грубый каменный пол, как обвиняемая, ждущая приговора. - Я

причинил вам зло, сам того не желая. И теперь я прошу вас помочь мне

загладить мою вину. - По-прежнему она не откликалась на его слова. - Дела

требуют моего присутствия в Лондоне. Я не знаю еще, надолго ли мне придется

уехать. - Она взглянула на него, но тут же снова отвела глаза, и он,

запинаясь, продолжал: - Я думаю, что лучше всего вам перебраться в Эксетер.

Прошу вас принять от меня вот этот кошелек с деньгами - считайте, что это

взаймы... если так для вас легче... до тех пор пока вы не подыщете себе

подходящего места... И если вам в будущем понадобится какое-либо денежное

вспомоществование... - Тут Чарльз осекся и умолк. Ему был противен звук

собственного голоса, деревянная официальность тона... Она повернулась к нему

спиной.

- Значит, я больше никогда вас не увижу.

- Не стану вас разуверять.

- А между тем видеть вас - единственный смысл моей жизни.

Наступила пауза, и в воздухе повисла угроза - чего-то ужасного,

непоправимого... Чарльз не решался облечь свои опасения в слова. Страх

сковал его тяжелыми цепями; но избавление пришло внезапно - как помилование,

которого уже не ждет приговоренный к смерти. Она обернулась и, по-видимому,

прочла его мысли.

- Если бы я думала покончить с собой, то причины для этого у меня

нашлись бы и раньше. - Она взглянула в окно. - Хорошо, я возьму у вас

взаймы... я очень вам признательна.

На мгновенье он закрыл глаза, мысленно возблагодарив Небо, и положил

кошелек - не тот, что вышивала Эрнестина! - на полку у порога.

- Вы согласны уехать в Эксетер?

- Если вы мне советуете.

- Советую самым настоятельным образом.

Она склонила голову.

- И вот что еще я должен вам сказать. В городе поговаривают, что вас

собираются поместить в лечебницу для душевнобольных. - Ее глаза возмущенно

сверкнули. - Эти слухи исходят, разумеется, из дома вашей бывшей хозяйки. Не

принимайте их всерьез. Но тем не менее, может быть, для вас было бы

спокойнее не возвращаться больше в Лайм. - Он помедлил в нерешительности и

добавил: - Насколько я знаю, вас скоро опять примутся разыскивать. Поэтому я

и пришел сюда так рано поутру.

- А мои вещи?..

- Я позабочусь о них. Я распоряжусь, чтобы ваш сундук доставили в

Эксетер - на конечную станцию дилижансов. Я думал даже, что, если у вас

хватит сил, лучше всего было бы дойти пешком до аксмутской развилки. Это

помогло бы избежать... толков и пересудов. - Он беспокоился о себе не

меньше, чем о ней. Но он знал, о чем просил. До Аксмута было добрых семь

миль, а оттуда до перекрестка, где дилижанс подбирал пассажиров, еще не

меньше двух.

Она согласилась и на это.

- И вы дадите знать миссис Трэнтер, как только подыщете себе место?

- У меня нет рекомендаций.

- Вы можете сослаться на миссис Тальбот. Да и на миссис Трэнтер тоже. Я

ее предупрежу. И прошу вас - я знаю вашу независимость, - сразу же сообщите

ей, если вам в будущем понадобится денежная поддержка. Это я тоже беру на

себя и перед отъездом все улажу.

- Право же, это лишнее. - Она говорила тихо, почти неслышно. - Я вам и

так обязана.

- Скорее я должен быть вам обязан.

Она взглянула ему прямо в глаза - и он снова почувствовал беспощадную

пронзительность ее взгляда; она видела его насквозь, видела целиком.

- Вы необыкновенная женщина, мисс Вудраф. Я глубоко стыжусь, что не

сумел понять этого раньше.

Она повторила за ним:

- Да, я необыкновенная.

Но в ее словах не было ни высокомерия, ни сарказма; они прозвучали, как

горькая констатация простого факта. И вновь их окутало молчание. Он

выдерживал его, пока хватало сил; потом, не придумав ничего более

оригинального, вытащил из кармана часы - намек на то, что пора идти... Он

остро чувствовал свою скованность, несуразность, свою униженность - по

сравнению с ее достоинством; может быть, он еще чувствовал вкус ее губ...

- Вы не проводите меня до просеки?

Это было их последнее свидание - не мог же он показать ей, что стыдится

ее общества. Даже появление Грогана уже ничего не изменило бы. Но Грогана не

было видно. Сара шла впереди, ступая по сухому, омертвелому папоротнику и

обходя живые, весенние кусты дрока; отблески утреннего солнца играли в ее

волосах; она шла молча, не оборачиваясь. Чарльз отлично понимал, что Сэм и

Мэри скорее всего наблюдают за ними; ну что ж - даже лучше, если их увидят

вот так, открыто. Тропинка, петляя между деревьями, поднималась в гору и

наконец вывела их на просеку. Сара обернулась. Он подошел к ней, протягивая

руку.

Немного помедлив, она протянула ему свою. Он крепко пожал ее, запретив

себе какое бы то ни было дальнейшее безумство.

- Я вас никогда не забуду, - молвила она еле слышно.

Она подняла к нему лицо и устремила на него взгляд, в котором можно

было прочесть едва заметную мольбу; она словно просила его разглядеть что-то

важное, пока еще не поздно: истину превыше всех его истин, чувство превыше

всех его чувств, человеческую историю, более важную, чем все, что было ему

известно об истории человечества. Как бесконечно много она могла бы ему

сказать - и в то же время знала, что если он не способен понять это

бесконечно многое без слов...

Мгновенье длилось долго. Потом он опустил глаза - и отпустил ее руку.

Минутой позже он оглянулся. Она стояла там, где он оставил ее, и

смотрела ему вслед. Он приподнял шляпу. Она никак на это не отозвалась.

Спустя еще десять минут он подошел к калитке, от которой начинался

спуск к сыроварне. С этого места открывался вид на поля, раскинувшиеся по

склону; далеко внизу маячил Кобб. У начала тропы, ведущей к той самой

калитке, где он сейчас стоял, Чарльз заметил знакомую приземистую фигуру. Он

отступил назад, на секунду замешкался и затем решительно пошел вперед по

просеке, направляясь к дороге, которая вела в город.

..И увядшую розу сорвет со стены.

Томас Гарди. Дождь и ветер

- Вы утром выходили.

Слова, которыми встретила его Эрнестина, явственно показали Чарльзу,

что напрасно он поспешил переодеться после своей вылазки.

- Мне необходимо было собраться с мыслями. Я плохо спал.

- Я тоже. - Помолчав, она добавила: - Вчера вечером вы сказали, что вы

совершенно без сил.

- Верно.

- Однако во втором часу у вас еще горел свет.

Чарльз довольно резко повернулся к окну.

- У меня было о чем поразмыслить.

Реплики Эрнестины в этом сухом диалоге при свете дня имеют мало общего

с покаянным тоном ее ночных излияний. Но причина была не в одной прогулке:

ей стало известно - через посредство Сэма, Мэри и вконец расстроенной

тетушки Трэнтер, - что Чарльз предполагает нынче же уехать в Лондон. Она

постановила ни за что на свете не допытываться, чем вызвана такая внезапная

перемена в планах; пусть его светлость объяснит все сам, когда сочтет

нужным.

Когда же он явился наконец - было уже почти одиннадцать - и она

терпеливо и чинно ждала его в малой гостиной, он выказал странное

пренебрежение - не вошел сразу к ней, а о чем-то долго совещался в прихожей

с тетушкой Трэнтер, и притом так тихо, что слова нельзя было расслышать! Это

было уже совсем нестерпимо, и Эрнестина вся кипела.

Может быть, чувство обиды усугублялось еще и тем, что Эрнестина сегодня

особенно тщательно отнеслась к своему туалету и одета была весьма изысканно,

а Чарльз совершенно этого не оценил. На ней было бледно-розовое утреннее

платье с модными тогда плиссированными рукавами, которые расходились от

узкой проймы воздушной пеной и плотно охватывали запястье. Платье очень

выгодно оттеняло ее хрупкость, а белые ленты в гладкой прическе и нежный, но

стойкий аромат лавандовой воды усиливали общий эффект. Это была сахарная

Афродита - правда, с чуть заметными кругами под глазами, - восставшая с

пенно-белой постели. Пренебречь ею было бы легче легкого. Но Чарльз, хоть и

через силу, улыбнулся, сел рядом и ласково потрепал ее по руке.

- Дорогая моя, простите великодушно. Я сам не свой. Боюсь, что мне

придется ехать в Лондон.

- О, Чарльз!

- Я огорчен не меньше вас. Однако новый поворот событий требует, чтобы

я незамедлительно снесся с Монтегю. - Монтегю был поверенный, занимавшийся

денежными делами Чарльза, - в те далекие дни, когда не существовало еще

профессии финансовых экспертов, посредничающих между государством и

налогоплательщиком.

- Разве нельзя повременить до моего отъезда? Осталось всего десять

дней.

- Я успею вернуться и буду сопровождать вас в Лондон.

- А почему мистер Монтегю не может приехать сюда?

- Увы, никак невозможно - слишком много всяких бумаг. И еду я не только

к нему. Я должен поставить обо всем в известность вашего батюшку.

Она отняла руку.

- Какое он к этому имеет отношение?

- Самое непосредственное, дитя мое. Ведь он препоручил вас моим

заботам. А мое положение так существенно переменилось к худшему...

- Но ведь ваш независимый доход остается!

- Мм... да, разумеется, по миру я не пойду. Но есть разные другие

осложнения. Наследственный титул...

- Я совсем забыла. Разумеется. Я ведь могу выйти замуж только за

титулованную особу! - И она метнула на него взгляд, исполненный

приличествующего случаю сарказма.

- Душа моя, запаситесь терпением. Об этом приходится говорить - ваш

отец дает за вами богатое приданое. Разумеется, наши обоюдные чувства должны

приниматься в расчет прежде всего. И однако существует... существует

юридическая, договорная, так сказать, сторона брака, которая...

- Ах, все это чистейший вздор!

- Милая моя Тина...

- Вы прекрасно знаете, что родители позволили бы мне выйти за

готтентота, если бы я захотела.

- Весьма возможно. Но даже самые любящие родители должны знать истинное

положение вещей.

- Сколько комнат в вашем доме в Белгравии?

- Понятия не имею. - Он немного подумал. - Пожалуй, комнат двадцать.

- И вы сказали как-то, что ваш годовой доход составляет две с половиной

тысячи. За счет моего приданого он увеличится.

- Речь сейчас не о том, сможем ли мы жить достаточно обеспеченно при

изменившихся обстоятельствах.

- Хорошо. Допустим, папа из-за этих обстоятельств вам откажет в моей

руке. Что тогда?

- Вы упорно не желаете меня понять. Я знаю, что велит мне долг. В таком

сложном положении щепетильность не может быть излишней.

Обмениваясь этими репликами, они не решались взглянуть друг другу в

глаза. Она опустила голову, всем своим видом выражая мятежное несогласие. Он

поднялся и встал у нее за спиной.

- Это не более чем формальность. Но подобные формальности должны быть

соблюдены.

Она упрямо глядела в пол.

- Мне надоело в Лайме. Здесь я, вижу вас реже, чем в Лондоне.

Он улыбнулся

- Ну, это несерьезно

- А мне так кажется.

Губы ее сжались; вдоль рта обозначилась недовольная складочка.

Умилостивить ее было не так-то просто. Он пересек комнату и встал у

камелька, облокотившись на каминную полку; улыбка не покидала его лица, но

это была притворная улыбка, маска. Он не любил капризов Эрнестины; своеволие

совсем не сочеталось с ее изысканным нарядом, задуманным как символ женской

беспомощности и полной непригодности к чему бы то ни было вне сферы

домашнего очага. За полтора десятилетия до того года, о котором я пишу,

печально известная миссис Блумер предприняла попытку реформировать дамскую

моду в сторону большей практичности и ввести в обиход нечто вроде брючного

костюма; но эта преждевременная и слабая попытка провалилась: кринолин

решительно одержал верх - небольшая, но весьма важная деталь для понимания

сути викторианцев Разумному и практичному они предпочли вариант, не имеющий

себе равных по неразумности и непрактичности в истории костюма, - при всем

общеизвестном безрассудстве этого вида прикладного искусства: шестифутовый

кринолин

Как бы там ни было, мысли Чарльза во время затянувшейся паузы были

сосредоточены не на несообразностях дамской моды, а на том, как бы поскорее

распрощаться К счастью для него, Тина воспользовалась этой же паузой для

переоценки своей позиции, по зрелом размышлении она решила, что ведет себя

не лучше горничной (тетушка Трэнтер успела объяснить, почему утром Мэри не

явилась на ее звонок) и подымает шум по пустякам. В конце концов, речь всего

о нескольких днях. Кроме того, мужчине важно, чтобы ему беспрекословно

повиновались, а женщина должна уметь превратить беспрекословное послушание в

орудие собственной конечной победы. Наступит время, когда Чарльзу придется

поплатиться за свое сегодняшнее бессердечие. Она подняла голову и подарила

его улыбкой, полной раскаяния.

- Вы будете писать мне каждый день?

Он нагнулся и дотронулся до ее щеки:

- Даю слово.

- И возвратитесь, как только сможете?

- Как только закончу все дела с Монтегю.

- Я напишу папе и строго-настрого накажу ему, чтобы он вас сразу же

отправил обратно.

Чарльз немедленно ухватился за этот благовидный предлог:.

- И я собственноручно передам ваше письмо. Но напишите не откладывая -

я уезжаю через час.

Она встала и протянула ему обе руки. Она ожидала, что он поцелует ее на

прощанье. Он не мог заставить себя поцеловать ее в губы. Поэтому он взял ее

за плечи, наклонился и слегка коснулся губами сперва одного виска, потом

другого. После этого он двинулся было к дверям - но почему-то задержался.

Эрнестина кротко и терпеливо глядела прямо перед собой - точнее, на Чарльзов

темно-синий галстук, сколотый жемчужной булавкой. Что же мешало ему уйти?

Сразу было трудно догадаться, если не заметить, что за нижние карманы его

жилета цепко держались две нежные ручки. Он понял, какой ценой обязан купить

свою временную свободу, и решился на уплату. Миры не обрушились под его

ногами; звенящий гул не гудел в ушах, и очи не покрывала черная полночь,

пока он стоял несколько секунд, прижавшись губами к губам Эрнестины. Но она

была очень мила, платье прелестно подчеркивало ее фигурку; и в сознании

Чарльза возник - возможно, скорее осязательный, чем зрительный - образ

юного, хрупкого, изящного тела... Она припала головкой к его плечу и

прижалась к нему; он стоял, поглаживая и похлопывая ее по спине и бормоча

какие-то глупые слова, - и вдруг, к немалому своему замешательству, ощутил

возбуждение. Это застигло его врасплох. Конечно, в свое нравии Эрнестины, в

ее маленьких капризах и прихотливой смене настроений угадывался скрытый до

поры до времени темперамент... готовность в один прекрасный день приобщиться

к новой для нее науке, с наслаждением вонзить зубки в пока еще запретный

плод... Может быть, бессознательно Чарльза влекло к Эрнестине то, что

испокон веков влечет нас к наивным и недалеким женщинам: убеждение, будто из

них можно вылепить что угодно. Сознательно же он испытывал отвращение к

себе: как могло в нем возникнуть плотское желание, если не далее как утром

он целовал другую!

Он торопливо чмокнул Эрнестину в макушку бережно, но решительно отцепил

ее ручки от своей жилетки, по очереди поцеловал их и ретировался.

На этом его испытания не закончились: у дверей в прихожей стояла Мэри,

держа наготове его шляпу и перчатки. Ресницы ее были потуплены, но щеки

пылали. Натягивая перчатки, он покосился на прикрытую дверь в гостиную.

- Сэм объяснил все насчет... нашей утренней встречи?

- Да, сэр.

- И ты... понимаешь?

- Да, сэр.

Он снял уже надетую перчатку и сунул руку в жилетный карман. Мэри не

стала отступать назад и только ниже опустила голову.

- Что вы, сэр, не надо!

Но дело уже было сделано. Секундой позже она закрыла за Чарльзом дверь,

медленно разжала свою маленькую - боюсь, не слишком белую - руку и поглядела

на лежавшую у нее на ладони золотую монетку. Потом быстро прикусила ее

своими белоснежными зубками, проверяя, не медная ли она, - точно так, как

делал всегда при ней ее отец. Вряд ли она могла бы таким способом отличить

медь от золота; она рассуждала просто: если монету пробуют на зуб, то ясно,

что она золотая; все равно как если двое встречаются тайком на Вэрской

пустоши, то ясно, что это грех.

Что может знать о грехе невинная сельская девушка? Этот вопрос требует

обстоятельного ответа. А тем временем пусть Чарльз едет в Лондон без нас.

Благодаря тебе одной

Я дальше жить могу

Томас Гарди.

Ее бессмертие

В лазарете я видел много девочек четырнадцати и даже тринадцати лет от

роду, до семнадцати лет включительно, которые помещены были сюда по причине

беременности Все они признавались, что совращение их имело место по пути на

работу (связанную с сельским хозяйством) или с работы Девочки и мальчики

этого возраста ходят на работу за пять, шесть, а то и семь миль, ходят они

небольшими группами по проселочным дорогам или по тропинкам между живыми

изгородями Я сам был свидетелем откровенно непристойных сцен между

мальчиками и девушками четырнадцати-шестнадцатилетнего возраста Однажды я

видел, как человек пять или шесть мальчишек грубо приставали к девочке у

самой дороги Взрослые находились на расстоянии двадцати или тридцати ярдов,

но не обращали на них никакого внимания Девочка громко звала на помощь, что

и заставило меня остановиться Я видел также, как мальчишки-подростки

купались в речке, а девушки от тринадцати до девятнадцати лет наблюдали за

ними с берега

Из Доклада правительственной комиссии по надзору за использованием

детского труда (1867)

Что мы видим в девятнадцатом веке? Это было время, когда женщина

почиталась святыней - и когда можно было купить тринадцатилетнюю девочку за

несколько фунтов, а на часок-другой - и за несколько шиллингов. Когда в

Англии было построено больше церквей, чем за всю ее предыдущую историю - и

когда в Лондоне на каждые шестьдесят частных домов приходился один публичный

(современное соотношение составляет скорее один на шесть тысяч). Когда

священный характер брака и необходимость хранить добрачное целомудрие

провозглашались со всех церковных кафедр, во всех газетных передовицах и

публичных выступлениях - и когда частная жизнь многих видных государственных

и общественных деятелей, начиная с будущего короля, носила неслыханно (или

почти неслыханно) скандальный по тем временам характер Когда система

уголовных наказаний из года в год смягчалась - и когда телесные наказания в

школах приобрели такой широкий размах, что один француз всерьез принялся

разыскивать английских предков в родословной маркиза де Сада. Когда женское

тело было надежнейшим образом скрыто от глаз - и когда умение скульптора

ваять обнаженный женский торс почиталось мерой его мастерства. Когда ни одно

значительное литературное произведение - будь то лирика, роман или драма -

не позволяло себе по части чувственности заходить дальше поцелуя; когда

доктор Баудлер (дата смерти которого - 1825 год - напоминает нам, что дух

викторианства пробудился задолго до официального начала викторианской эпохи)

имел стойкую репутацию благодетеля читающей публики - и когда

порнографическая литература издавалась в количествах, не превзойденных по сю

пору. Когда о физиологических, в частности экскреторных, функциях

человеческого тела запрещалось упоминать вслух - и когда санитарное

состояние улиц и домов (первые уборные с приспособлениями для спуска воды

появились только в конце века и вплоть до 1900 года оставались предметом

роскоши) находилось на столь низком уровне, что продукты деятельности

вышеозначенных функций постоянно и повсеместно напоминали о себе. Когда

общепринятое мнение гласило, что женщина по своей природе не может

испытывать оргазма - и когда каждую проститутку обучали симулировать оргазм.

Когда во всех сферах человеческой деятельности наблюдались невиданные дотоле

прогресс и свобода - и когда в самой важной и самой интимной сфере царила

жестокая тирания.

На первый взгляд, разгадка этих противоречий кроется в теории

сублимации. Очевидно, либидо викторианцев изливалось как раз во все прочие

сферы деятельности - словно некий ведающий эволюцией джин сказал себе в

припадке лени: " Без прогресса нам не обойтись. Попробуем-ка перегородить и

отвести в другое русло вот этот мощный поток - и поглядим, что получится".

Теория сублимации отчасти объясняет создавшееся положение вещей, но

лишь отчасти. Порой я думаю, не впадаем ли мы в ошибку, подозревая

викторианцев в недостаточной сексуальности. На самом деле сексуальное

чувство было развито у них ничуть не меньше, чем у нас; и, кроме того,

викторианцы уделяли этой стороне жизни гораздо больше внимания, чем мы с

вами, - невзирая на то, что в наши дни все вокруг буквально пропитано

сексом, пропаганда которого ведется круглосуточно (как велась в эпоху

викторианцев религиозная пропаганда) Они безусловно гораздо серьезнее

относились к любви и отво дили ей несравненно большее, чем в наши дни, место

во всех видах искусства. Я также думаю, что не только Мальтус и недостаток

противозачаточных средств виноваты в том, что викторианцы плодились, как

кролики, и что культ плодородия имел среди них гораздо больше приверженцев,

чем среди нас. Наш век тоже не отстает по части прогресса и раскрепощения;

но вряд ли мы станем утверждать, что располагаем такими уж значительными

излишками энергии для сублимации. Девяностые годы XIX века, так называемые

" беспутные девяностые", рассматриваются иногда в истории Англии как реакция

на многие десятилетия аскетического воздержания; а по-моему, дело тут просто

в том, что многое тайное наконец стало явным. Я думаю, что здесь, как и

везде, мы имеем дело с некоей константой человеческой сущности: разница

только в словесном выражении этой константы, в степени ее метафорической

завуалированности.

Викторианцы относились всерьез к тем вещам, к которым мы относимся

достаточно пренебрежительно; и это серьезное отношение выражалось, в

частности, в том, что говорить вслух об интимной стороне жизни не

полагалось, было не принято - между тем как мы, выработав собственные

правила, поступаем как раз наоборот. Но все эти правила, разумеется, чисто

условны. Реальная же подоплека остается постоянной.

Я думаю, что все мы впадаем еще в одну ошибку, ставя знак равенства

между высокой степенью сексуальной неосведомленности и низкой степенью

способности испытывать сексуальное удовольствие. Не сомневаюсь, что когда

губы Чарльза и Сары наконец встретились, ни он, ни она не проявили особой

эрудиции в области любовного искусства; но это отнюдь не значит, что они не

испытали при этом острого наслаждения. В любом случае гораздо более

интересная зависимость существует между половым влечением и возможностью

удовлетворить его. Тут мы снова, на первый взгляд, оказываемся в более

выгодном положении, чем наши викторианские прадеды. Но сила влечения

обусловлена частотой, с которой оно возбуждается: современный мир тратит

уйму времени на то, чтобы подстегнуть нашу сексуальную активность, в то

время как повседневная реальность изо всех сил старается нам по мешать. Вы

можете возразить, что тормозящих факторов у нас все же меньше, чем у

викторианцев. Возможно. Но если вы не в состоянии съесть больше одного

яблока в день, что за прок жить в саду, где ветки ломятся от плодов, вид

которых вам уже осточертел? Пожалуй, яблоки показались бы слаще, если бы вам

выдавали только по штуке в неделю.

Таким образом, отнюдь не исключено, что викторианцы способны были

испытывать более глубокое и полное сексуальное удовлетворение, чем мы, -

хотя бы благодаря тому, что испытывали его не часто, - и что они, смутно

сознавая это, выработали строгую систему условностей и разных способов

подавления и замалчивания - специально для того, чтобы сохранить остроту

испытываемого наслаждения. Когда мы предаем огласке то, что истинные

викторианцы предпочитали держать в секрете, мы в каком-то смысле проявляем

даже большее викторианство - если употреблять это слово с оттенком

осуждения, - чем они, поскольку, сломав барьер труднодоступности,

запретности и уничтожив ореол тайны, мы в значительной мере испортили и само

удовольствие. Разумеется, степень, испытываемого удовольствия нельзя

измерять и сравнивать - может быть, к счастью для нас, а вовсе не для

викторианцев. В довершение всего, их метод давал им дополнительный запас