Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 17 страница

- В таком случае позвольте мне надписать на векселе имя вашей невесты.

- Я оплачу этот вексель.

- И дайте этому прелестному созданию время. Лучшие вина выдерживают

дольше всего.

- Боюсь, что если говорить обо мне, то речь пойдет о вине весьма

низкого качества.

- Что за вздор! - Доктор хлопнул его по плечу. - Кстати, вы ведь

читаете по-французски?

Чарльз удивленно кивнул. Гроган порылся в шкафу, нашел какую-то книгу

и, прежде чем вручить ее гостю, пометил карандашом отрывок.

. - Весь отчет о процессе вам читать не нужно. Но я хотел бы, чтобы вы

просмотрели медицинское заключение, представленное защитой.

Чарльз взглянул на заголовок.

- Вместо касторки?

Маленький доктор многозначительно усмехнулся.

- Что-то в этом роде.

Вольно судить, что истинно, что ложно,

Но ценность скорых выводов ничтожна:

Наденет пояс пробковый юнец -

И мнит, что он уж опытный пловец

Артур Хью Клаф. Высшая смелость (1840)

Я не отринут! Не забыт!

Я к ней стремлюсь, безгласный...

Но гневный Божий глас гремит.

" Остановись, несчастный! "

Мэтью Арнольд. Озеро (1852)

Происходивший в 1835 году процесс лейтенанта Эмиля де Ла Ронсьера, с

точки зрения психиатрии, одно из самых интересных дел начала девятнадцатого

века. Сын грубого служаки графа де Ла Ронсьера Эмиль был, по-видимому,

довольно легкомыслен (он имел любовницу и влез в большие долги), однако

ничем не отличался от мо лодых людей своей страны, эпохи и профессии. В 1834

году он служил в знаменитом Сомюрском кавалерийском училище в долине Луары.

Его командиром был барон де Морель, имевший чрезвычайно неуравновешенную

шестнадцатилетнюю дочь по имени Мари. В те времена дом командира служил

своего рода столовой и клубом для офицеров гарнизона. Однажды вечером барон,

такой же самодур, как и отец Эмиля, но гораздо более влиятельный, вызвал

лейтенанта к себе и в присутствии других офицеров и нескольких дам гневно

приказал ему покинуть свой дом. На следующий день Ла Ронсьеру предъявили

целую пачку гнусных анонимных писем, полных угроз по адресу де Морелей. Все

они свидетельствовали о непостижимом знакомстве с самыми интимными

подробностями жизни семейства и все - первый вопиющий промах обвинения -

были подписаны инициалами лейтенанта.

Но самое худшее было впереди. В ночь на 24 сентября 1834 года

шестнадцатилетняя Мари разбудила свою гувернантку и в слезах рассказала ей,

как Ла Ронсьер в полной офицерской форме только что забрался в окно ее

спальни, расположенной рядом со спальней гувернантки, запер дверь, изрыгал

непристойные угрозы, ударил ее в грудь, укусил за руку, после чего заставил

поднять подол ночной сорочки и нанес ей рану в верхнюю часть бедра. Затем

удалился тем же путем, которым пришел.

На следующее утро другой лейтенант, по слухам пользовавшийся

благосклонностью Мари де Морель, получил чрезвычайно оскорбительное письмо,

опять якобы от Ла Ронсьера. Состоялась дуэль. Серьезно раненный Ла Ронсьером

противник и его секундант отказались признать, что письмо было подделано.

Они пригрозили Ла Ронсьеру, что, если он не подпишет признания в своей

виновности, они расскажут все его отцу, в противном же случае обещали замять

дело. Проведя ночь в мучительных сомнениях, Ла Ронсьер согласился дать свою

подпись.

Затем он испросил отпуск и уехал в Париж, надеясь, что на этом дело

кончится. Однако в дом де Мореля продолжали приходить письма за его

подписью. В одних говорилось, что Мари беременна, в других - что ее

родителей скоро убьют, и тому подобное. Терпение барона лопнуло. Ла Ронсьера

взяли под арест.

Число фактов, свидетельствующих в пользу обвиняемого, было так велико,

что сегодня просто не верится, что его вообще могли отдать под суд, а тем

более признать виновным. Во-первых, всему Сомюру было известно, что Мари

ревнует Ла Ронсьера к своей красавице матери, которой он открыто восхищался.

Далее, в ночь покушения дом де Мореля был окружен часовыми, но никто не

заметил ничего подозрительного, хотя спальня, о которой шла речь, находилась

на верхнем этаже дома и проникнуть в нее можно было только по лестнице, а

чтобы ее принести и установить, требовалось по меньшей мере три человека, и,

следовательно, эта лестница должна была оставить следы на мягкой земле под

окном... а между тем защита установила, что никаких следов там нет. Более

того, стекольщик, заменявший стекло, разбитое злоумышленником, показал, что

все осколки выпали наружу, а дотянуться до задвижки сквозь пробитое

маленькое отверстие было невозможно. Защитник спросил, почему во время

нападения Мари ни разу не позвала никого на помощь, почему шум не разбудил

обычно чутко спящую мисс Аллен, почему она и Мари снова уснули, не разбудив

даже мадам де Морель, которая все это время спала этажом ниже; почему рана

на бедре была подвергнута обследованию лишь через несколько месяцев после

этого инцидента (и была тогда признана легкой царапиной, к тому времени

совершенно зажившей); почему Мари всего через два дня отправилась на бал и

продолжала вести вполне нормальную жизнь вплоть до ареста Ла Ронсьера -

после чего с ней тотчас же случился нервный припадок (причем защита

установила, что он был далеко не первым в ее молодой жизни); каким образом

письма могли снова и снова приходить в дом, даже когда Ла Ронсьер, не имея

ни гроша за душой, томился в тюрьме в ожидании суда; почему автор анонимных

писем, если он был в здравом уме, не только не изменил свой почерк (который

легко было подделать), но еще и подписывал их своим именем; почему в письмах

не было ни орфографических, ни грамматических ошибок (изучающим французский

язык будет приятно узнать, что Ла Ронсьер неизменно забывал о согласовании

причастий прошедшего времени), которые изобиловали в подлинных письмах

подсудимого, представленных для сравнения; почему он дважды сделал ошибку

даже в своем собствен ном имени; почему изобличающие подсудимого письма были

написаны на точно такой же бумаге - о чем дал показания величайший эксперт

того времени, - какая была найдена в секретере Мари. Короче говоря, почему,

почему, почему? Наконец, защитник также упомянул, что сходные письма

приходили в парижский дом де Мореля и раньше, причем в то время, когда Ла

Ронсьер служил на другом конце света, в Кайенне.

Однако последняя несправедливость процесса (на котором в числе многих

других знаменитостей присутствовали Гюго, Бальзак и Жорж Санд) заключалась в

том, что суд не допустил перекрестного допроса главной свидетельницы

обвинения - Мари де Морель. Она давала показания холодно и сдержанно, но

председатель суда под грозными взглядами барона и внушительной фаланги его

знатных родственников решил, что ее " стыдливость" и ее " болезненное нервное

состояние" не позволяют продолжать допрос.

Ла Ронсьер был признан виновным и приговорен к десяти годам тюрьмы.

Почти все известные европейские юристы выступили с протестами, но тщетно. Мы

можем понять, почему он был осужден или, вернее, что заставило суд признать

его виновным - социальный престиж, миф о непорочной девственнице, невежество

в области психологии, бурная общественная реакция на пагубные идеи свободы,

распространенные французской революцией.

Теперь позвольте мне перевести страницы, отмеченные доктором Гроганом.

Они взяты из " Observations medico-psychologiques" {" Медико-психологические

наблюдения" (франц.).} доктора Карла Маттеи, известного в свое время

немецкого врача - сочинения, написанного в поддержку безуспешной апелляции

на приговор Ла Ронсьеру. У Маттеи хватило проницательности записать даты

наиболее непристойных писем, кульминацией которых явилась попытка

изнасилования. Оказалось, что они точно совпадают с месячным, то есть

менструальным циклом. Проанализировав свидетельские показания и улики,

представленные суду, герр доктор в несколько моралистическом тоне переходит

к разбору душевной болезни, которую мы сегодня называем истерией, то есть

симуляции симптомов недуга с целью привлечь внимание и сочувствие окружающих

- невроза или психоза, почти во всех случаях вызванного, как мы теперь

знаем, подавлением полового инстинкта.

" Окидывая взором свою продолжительную врачебную практику, я припоминаю

множество случаев, героинями которых были девушки, хотя их участие долгое

время считалось невозможным...

Лет сорок назад среди моих пациентов была семья одного

генерал-лейтенанта от кавалерии. Он владел небольшим имением в шести милях

от города, где нес гарнизонную службу, и, проживая в своем имении, ездил на

службу верхом. У него была очень красивая дочь шестнадцати лет. Она страстно

желала, чтобы отец переехал в город. Чем именно она руководствовалась,

осталось неизвестным, но она, несомненно, мечтала об обществе офицеров и о

светских развлечениях. Чтобы добиться своего, она вступила на путь

преступления - подожгла загородный дом. Один его флигель сгорел дотла. Его

отстроили заново. Были предприняты новые попытки поджога, и однажды опять

загорелась часть дома. После этого было совершено еще не менее тридцати

попыток поджога. Несмотря на все старания, поджигатель так и не был найден.

Было схвачено и допрошено множество разных людей. Единственное лицо, которое

ни в чем не заподозрили, была та молодая и прекрасная невинная дочь. Прошло

несколько лет; наконец ее поймали на месте преступления и приговорили к

пожизненному заключению в исправительном доме.

В одном большом немецком городе прелестная молодая девушка из знатной

семьи развлекалась сочинением анонимных писем с целью внести раздор в жизнь

счастливой молодой супружеской четы. Она также распространяла злонамеренные

сплетни о другой молодой девице, пользовавшейся всеобщим восхищением

благодаря своим дарованиям и потому ставшей предметом зависти. Эти письма

приходили в течение нескольких лет. На автора не упало и тени подозрения,

хотя в них обвиняли многих других. Наконец она выдала себя, была обвинена и

призналась в своем преступлении... За неблаговидные поступки она просидела

много лет в тюрьме.

И сейчас, в то самое время и в том самом месте {Ганновер, 1836.

(Примеч. автора.)}, где я пишу эти строки, полиция расследует сходное

дело...

Можно возразить, что Мари де Морель не стала бы причинять себе боль,

чтобы достичь своей цели. Однако ее страдания были несравненно более

легкими, чем те, которые имели место в других случаях, заимствованных из

анналов медицины. Вот несколько любопытных примеров.

Профессор Герхольдт из Копенгагена знал одну привлекательную и

образованную молодую девушку из состоятельной семьи. Подобно многим своим

коллегам, он был совершенно ею обманут. В течение многих лет она обманывала

всех с величайшей ловкостью и упорством. Она даже подвергала себя

жесточайшим пыткам. Она втыкала сотни иголок в различные части своего тела,

а когда начиналось воспаление или нагноение, требовала, чтобы их вырезали.

Она отказывалась мочиться, и каждое утро ей удаляли мочу посредством

катетера. Она сама впускала себе в мочевой пузырь воздух, который выходил

при введении этого инструмента. В течение полутора лет она ничего не

говорила, не двигалась и отказывалась принимать пищу, симулировала спазмы,

обмороки и так далее. Прежде чем ее уловки были разоблачены, множество

знаменитых врачей, в том числе из-за границы, обследовали ее и ужасались при

виде подобных страданий. История ее мучений была описана во всех газетах, и

никто не сомневался в подлинности ее болезни. Наконец в 1826 году истина

была обнаружена. Единственным мотивом этой ловкой мошенницы (cette adroite

trompeuse) было желание стать предметом восхищения и изумления мужчин и

одурачить наиболее ученых, знаменитых и проницательных из них. Историю этого

случая, столь важного с психологической точки зрения, можно найти в

сочинении Герхольдта " Заметки о болезни Рахель Герц между 1807 и 1826 гг.".

В Люнебурге мать и дочь, желая привлечь к себе сочувствие с корыстной

целью, замыслили махинацию, которую и осуществляли до конца с поразительной

решимостью. Дочь жаловалась на невыносимую боль в одной груди, рыдала и

причитала, прибегала к помощи врачей и испробовала все их снадобья. Боль

продолжалась; заподозрили рак. Она сама без колебаний потребовала отрезать

ей грудь, которая оказалась совершенно здоровой. Через несколько лет, когда

сочувствие к ней ослабло, она вновь сыграла ту же роль. Вторая грудь была

тоже удалена и найдена такой же здоровой, как и первая. Когда сочувствие

вновь начало угасать, она стала жаловаться на боль в руке. Она хотела, чтобы

ее тоже ампутировали. Однако возникли подозрения. Ее отправили в больницу,

обвинили в притворстве и в конце концов заключили в тюрьму.

Лентин в своем " Дополнении к практической медицине" (Ганновер, 1798)

приводит следующий случай, свидетелем которого был он сам. У одной молодой

девушки после надреза мочевого пузыря и его шейки на протяжении десяти

месяцев было извлечено щипцами не более и не менее как сто четыре камня. Эти

камни она сама вводила себе в мочевой пузырь, хотя многократные операции

вызывали у нее большую потерю крови и жесточайшие боли. До этого у нее

бывали рвоты, конвульсии и бурные симптомы различного рода. Все это она

проделывала с необычайным искусством.

После таких примеров, число которых легко умножить, кто станет

утверждать, что какая-либо девушка, стремясь достичь желаемой цели, не

способна причинить себе боль? " {Я не могу закончить историю Ла Ронсьера

(заимствованную мною из того же отчета 1835 года, который доктор Гроган

вручил Чарльзу), не добавив, что в 1848 году, спустя несколько лет после

того, как лейтенант отбыл свой срок, один из обвинителей, правда с некоторым

опозданием, заподозрил, что он способствовал совершению грубой судебной

ошибки. К тому времени он занимал такую должность, которая давала ему

возможность назначить новое слушание дела. Ла Ронсьер был полностью оправдан

и реабилитирован. Он снова вступил в военную службу и не исключено, что в

тот самый час, когда Чарльз дошел до мрачного кульминационного пункта его

жизни, вел вполне приятное существование на посту военного губернатора

острова Таити. Но история Ла Ронсьера имеет весьма оригинальную концовку.

Лишь совсем недавно стало известно, что он хотя бы частично заслужил месть

истеричной мадемуазель де Морель. В ту сентябрьскую ночь 1834 года он

действительно проник в ее спальню - но не через окно. Успев еще раньше

соблазнить гувернантку (о, коварный Альбион), лейтенант вошел туда гораздо

более простым способом, то есть через соседнюю комнату. Целью этого визита

была не любовная интрига, а желание выиграть пари, заключенное им с другими

офицерами, которым он похвастал, что спал с дочерью барона. В качестве

доказательства от него потребовали представить прядку ее волос. Рана на

бедре Мари была нанесена ножницами, вследствие чего становится понятнее,

почему так глубока была рана, нанесенная ее достоинству. Любопытный отчет об

этом своеобразном деле можно найти в книге Ренэ Флорио " Судебные ошибки",

Париж, 1968. (Примеч. автора.)}.

Эти последние страницы Чарльз прочитал первыми. Они потрясли его до

глубины души, ибо он понятия не имел о существовании подобных извращений,

тем более у представительниц священного и невинного пола. Равным образом он,

разумеется, не мог понять, что душевная болезнь истерического типа не что

иное, как достойное сочувствия стремление к любви и опоре в жизни. Он

обратился к началу отчета о процессе и вскоре почувствовал, что какая-то

роковая сила приковывает его к этой книге. Едва ли стоит говорить, что он

почти сразу отождествил себя с несчастным Эмилем Ла Ронсьером, а в конце

отчета наткнулся на дату, от которой его мороз подрал по коже. В тот самый

день, когда этот настоящий французский лейтенант был осужден, Чарльз родился

на свет. На мгновенье в этой немой дорсетской ночи разум и наука растаяли

как дым. Жизнь человека - темная машина. Ею правит зловещий гороскоп,

приговор, который вынесен при рождении и обжалованию не подлежит. В конечном

счете все сводится к нулю.

Никогда еще он не чувствовал себя менее свободным.

И менее чем когда-либо ему хотелось спать. Он посмотрел на часы. Без

десяти четыре. Вокруг царили покой и тишина. Гроза миновала. Чарльз отворил

окно и вдохнул холодный чистый весенний воздух. Над головою тускло мерцали

звезды, невинные, далекие от всякого влияния - зловещего или благотворного.

Где-то сейчас она? Тоже не спит, всего в какой-нибудь миле отсюда, в мрачной

лесной тьме.

Пары " кобблера" и грогановского коньяка давно уже улетучились, оставив

лишь глубокое чувство вины. Ему показалось, что в глазах ирландца

промелькнула злорадная искорка - он как бы суммировал невзгоды этого

незадачливого лондонского господина, о которых вскоре будет шептаться и

сплетничать весь Лайм. Ведь всем известно, что соотечественники Грогана не

умеют хранить тайны.

Как легкомысленно, как недостойно он себя вел! Вчера он утратил не

только Винзиэтт, но и уважение к себе. Даже эта последняя фраза была

совершенно излишней - он попросту утратил уважение ко всему на свете. Жизнь

- узилище в бедламе. За самыми невинными масками таится самое отвратительное

зло. Он - сэр Галаад, которому показали, что Джиневра - шлюха.

Чтоб прекратить эти пустые размышления - о, если б он только мог

действовать! - он схватил роковую книгу и снова прочитал несколько абзацев

из сочинения Маттеи об истерии. На этот раз он усмотрел в нем уже меньше

параллелей с поведением Сары. Он начал осознавать, что во всем виноват он

сам. Он попытался вспомнить ее лицо, ее слова, выражение ее глаз, когда она

их произносила, но понять ее не мог. Однако ему пришло в голову, что,

возможно, он знает ее лучше, чем кто-либо другой. То, что он рассказал

Грогану об их встречах... это он помнил, и почти слово в слово. Но не ввел

ли он в заблуждение Грогана, стараясь скрыть свои настоящие чувства? Не

преувеличил ли он ее странности? Не исказил ли ее слова?

Не осудил ли он ее, чтобы не осудить себя?

Он без конца шагал взад-вперед по гостиной, стараясь найти ответ на

этот вопрос в своей душе и в своей уязвленной гордости. Допустим, она именно

то, за что себя выдает, - грешница, да, но в то же время женщина

исключительной смелости, которая отказывается предать забвению свой грех?

Женщина, которая наконец ослабела в своей жестокой битве с прошлым и теперь

взывает о помощи?

Почему он уступил Грогану свое право вынести ей приговор?

Потому что он больше заботился о сохранении приличий, чем о своей душе.

Потому что у него не больше свободы воли, чем у аммонита. Потому что он -

Понтий Пилат, и даже хуже, ибо не только оправдал распятие, но подталкивал и

даже вызывал события, которые теперь привели к его осуществлению - ведь все

проистекло из этой второй встречи, когда она хотела уйти, а он втянул ее в

спор по поводу ее положения.

Он снова открыл окно. Прошло два часа с тех пор, как он открывал его в

первый раз. Теперь на востоке забрезжил слабый свет. Он посмотрел на

бледнеющие звезды.

Судьба.

Эти глаза.

Он стремительно повернулся.

Если он встретит Грогана - ничего страшного. Свое ослушание он объяснит

велением совести. Он пошел в спальню. И там, с мрачным видом, отражавшим

внутреннюю, внушающую трепет ему самому непостижимую решимость, которая

теперь им овладела, начал переодеваться.

Ветер утренний тронул листы,

Но Планета Любви не погасла...

А. Теннисон. Мод (1855)

Особое благоразумие состоит также и в том, чтобы совершать поступки не

из одного лишь желания их совершить, а напротив, по велению долга и здравого

смысла.

Мэтью Арнольд. Записные книжки (1868)

Красноватое солнце как раз выходило из-за волнистой линии сизых холмов,

едва различимых за Чезилской косой, когда Чарльз, если и не в костюме

наемного плакальщика на похоронах, то с соответствующим выражением лица

вышел из дверей " Белого Льва". Безоблачное небо, промытое вчерашнею грозой,

отливало прозрачной нежной синью, а воздух был бодрящий и чистый, как свежий

лимонный сок. Если вы встанете в такой час сегодня, весь Лайм будет в вашем

единоличном распоряжении. Однако во времена Чарльза люди вставали гораздо

раньше, и оттого ему не выпала на долю такая удача; но люди, которые

попадались навстречу, отличались приятным отсутствием светских претензий и

первобытной бесклассовостью простых смертных, которые встают на заре и

отправляются на работу. Двое-трое прохожих сердечно приветствовали Чарльза;

в ответ он не слишком любезно кивнул и помахал им на ходу ясеневой палкой.

Он искренне желал всем этим добрым людям провалиться сквозь землю и очень

обрадовался, когда город остался позади и он свернул на дорогу, ведущую к

террасам. Однако как он ни цеплялся за свою хандру, от нее (равно как и от

подозрения - которое я скрыл, - что пошел он туда, руководствуясь старинной

поговоркой " двум смертям не бывать, одной не миновать", а отнюдь не

благородными побуждениями) очень скоро не осталось и следа - быстрая ходьба

согрела его изнутри, а внутреннее тепло еще больше усилилось внешним,

которое принесли с собой лучи утреннего солнца. Оно было непривычно ясным,

это раннее, ничем не оскверненное солнце. Казалось, оно даже пахнет -

разогретым камнем, обжигающей фотонной пылью, что струится сквозь мировое

пространство. На каждой тра винке переливалась жемчужная капелька росы. На

склонах, высившихся над тропой, в косых солнечных лучах медово золотились

стволы ясеней и платанов, вздымавших ввысь своды свежей зелени; в них было

нечто таинственно религиозное, но то была религия, существовавшая до всяких

религий, - вокруг разливался какой-то друидический бальзам, какая-то

сладостная зелень, зеленая бесконечность разнообразнейших оттенков, местами

даже черная в далеких тайниках листвы, от самого яркого изумруда до самого

бледного хризолита. Лисица перебежала ему дорогу и как-то странно на него

взглянула, словно Чарльз вторгся в ее владения, а вслед за нею, со

сверхъестественно жутким сходством, с сознанием того же богоданного права на

эту землю, на него задумчиво подняла глаза косуля и, окинув его своим

царственным взором, тихонько повернулась и скрылась в чаще. В Национальной

галерее есть картина Пизанелло, в которой живо схвачено точь-в-точь такое же

мгновение: святой Евстахий в лесу эпохи раннего Возрождения среди зверей и

птиц. Святой так потрясен, словно над ним сыграли злую шутку; всю его

самоуверенность смыло внезапно открывшейся ему глубочайшей тайной природы -

всеобщим параллелизмом сущего.

Но не только эти два зверя были исполнены некоего тайного значения. На

деревьях заливались певчие птицы - синички, воробьи, черные дрозды;

ворковали лесные голуби, придавая этому безветренному утру безмятежность

вечера, лишенную, однако, его элегической грусти. Чарльзу казалось, будто он

шагает по страницам бестиария, такого прекрасного, нарисованного так тонко и

тщательно, что каждый листок, каждая пичужка, каждая веточка принадлежит

какому-то исполненному совершенства миру. Он на секунду остановился,

потрясенный этим ощущением предельно детализированной вселенной, в которой

все имеет свое назначение и все неповторимо. Крошечный королек уселся на

верхушку куманики в каком-нибудь десятке футов от него и громко запел свою

страстную песнь. Чарльз увидел его блестящие черные глаза, красновато-желтое

раздутое пением горло - миниатюрный комок перьев, ухитрившийся, однако,

стать ангел ом-провозвестником эволюции: я - это я, и ты не смеешь меня не

замечать. Чарльз стоял как святой на картине Пизанелло, изум ленный,

пожалуй, больше своим собственным изумлением перед этим миром, который

существовал так близко, почти вплотную к удушливой пошлости каждого

обыденного дня. В те короткие мгновенья, что длилась эта вызывающая песнь,

любой обычный час, любое место - а потому вся бесконечная вереница мест, где

Чарльз проводил свои дни, - показались ему безвкусными, вульгарными и

грубыми. Ужасающая скука человеческой действительности расщепилась до

основания; самое сердце жизни пульсировало в горле королька.

Казалось, эта торжествующая трель возвещала действительность гораздо

более глубокую и странную, нежели псевдо-Линнеева действительность, которую

Чарльз ощутил этим ранним утром на берегу, - возвещала, быть может, отнюдь

не оригинальную истину, что жизнь превалирует над смертью, индивидуум над

видом, экология над классификацией. Сегодня мы считаем такие истины само

собой разумеющимися, и нам трудно представить себе, какой зловещий смысл

открылся Чарльзу в загадочном призыве королька. Ибо за хрупким зданием

человеческих установлений ему привиделись не новые глубины, а скорее

всеобщий хаос.

И, кроме того, в этом благодарственном молебне природы содержалась и

более близкая ему горечь, ибо Чарльз почувствовал себя во всех отношениях

отлученным. Он изгнан, рай навсегда потерян. И вновь он уподобился Саре -

ему было позволено стоять здесь, посреди Эдема, но не наслаждаться им, а

лишь завидовать восторгу королька.

Он пошел по тропинке, по которой раньше ходила Сара и которая была

скрыта от взоров обитателей сыроварни. И весьма кстати, ибо бренчание ведра

предупредило его, что сыровар или его жена где-то поблизости. Итак, он

углубился в лес и сосредоточенно зашагал дальше. Какое-то параноическое

перемещение вины внушило ему чувство, будто деревья, кусты, цветы и даже

неживые предметы неотступно за ним следят. Цветы стали глазами, камни обрели

уши, стволы обличающих его деревьев превратились в многоголосый греческий

хор.

Добравшись до того места, где тропа разветвлялась, он взял влево.

Тропинка вилась по густому подлеску и по все более пересеченной местности,

ибо здесь почва начала подвергаться эрозии. Море подошло ближе; оно было мо-

лочно-голубым и бесконечно спокойным. Берег постепенно выравнивался - у

зарослей здесь удалось отвоевать цепочку небольших лужаек, и примерно в

сотне ярдов к западу от последней из них в маленькой лощине, которая в конце

концов спускалась к краю утесов, Чарльз увидел тростниковую крышу амбара.

Тростник был старый, поросший мхом, отчего это маленькое каменное строение

казалось еще более мрачным и унылым. Первоначально здесь было летнее

обиталище какого-нибудь пастуха, теперь сыровар держал в нем сено; сегодня

от него не осталось и следа, настолько сильному разрушению подверглась эта

местность за последние сто лет.

Чарльз остановился и посмотрел вниз на амбар. Он ожидал увидеть там

женскую фигуру, и оттого, что это место казалось таким заброшенным, еще

более разнервничался. Он стал осторожно спускаться к нему, как человек,

пробирающийся сквозь джунгли, в которых полным-полно тигров. Каждую минуту

он ожидает нападения и не слишком полагается на свое умение владеть ружьем.

Старая дверь была закрыта. Чарльз обошел вокруг маленького строения.

Сквозь квадратное окошко в восточной стене он заглянул в темноту, и на него

пахнуло затхлым запахом прошлогоднего сена. Оно было свалено в кучу в конце

амбара против двери. Он обошел остальные стены. Сары нигде не было видно. Он

оглянулся в ту сторону, откуда пришел, думая, что мог ее опередить. Но

одичавшая земля все еще покоилась в мирном утреннем сне. Он помешкал, достал