Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 12 страница

Вы можете сказать мне как? -

Чарльз беспомощно пожал плечами. - Не можете. Так послушайте, что скажу

вам я. Лучше оставить все, как есть. Понимание никогда не проистекало из

насилия.

- Значит, это безнадежный случай?

- В том смысле, какой вы имеете в виду, - безусловно. Медицина тут

бессильна. Не думайте, что она, подобно нам, мужчинам, способна здраво

рассуждать, анализировать свои побуждения, сознавать, почему она поступает

именно так, а не иначе. Ее следует рассматривать как человека, блуждающего в

тумане. Все, что нам остается, - это ждать и не терять надежды, что туман

рассеется. И тогда, быть может... - Он умолк. Потом безнадежно добавил: -

Быть может.

В эту самую минуту спальня Сары погружена в глухую тьму, которая

окутывает весь Мальборо-хаус. Она спит на правом боку, темные волосы

рассыпались по лицу и почти совсем его закрыли. И мы снова видим совершенно

спокойные черты, в которых нет ничего трагического: здоровая молодая женщина

лет двадцати шести - двадцати семи спит, выпростав из-под одеяла тонкую

округлую руку, ибо ночь тиха, а окна закрыты... рука откинута и покоится на

теле другого человека.

Не мужчины. Девушка лет девятнадцати, тоже спящая, лежит спиной к Саре,

но почти вплотную к ней, потому что кровать, хотя и широкая, все же не

рассчитана на двоих.

Я знаю, что за мысль у вас промелькнула; но не забывайте, что действие

происходит в 1867 году. Представим себе, что миссис Поултни, неожиданно

появившись на пороге спальни с лампой в руке, увидела эти два тела, нежно

прижавшиеся друг к другу. Вы, наверное, воображаете, что она, как

разъяренный черный лебедь, выгнет шею, предаст грешниц анафеме, и вот уже их

обеих в одних жалких ночных сорочках выбрасывают за гранитные ворота.

Вы глубоко ошибаетесь. Ничего подобного вообще не могло случиться -

ведь мы знаем, что миссис Поултни всегда принимала на ночь лауданум. Но если

бы она все-таки и оказалась там, на пороге, она почти наверняка просто

повернулась бы и вышла, более того, вероятно, ти хонько прикрыла бы за собою

дверь, чтоб не разбудить спящих.

Непостижимо? Однако некоторые пороки были в те времена столь

противоестественны, что их попросту не существовало. Сомневаюсь, чтобы

миссис Поултни когда-нибудь слышала слово " лесбийский", а если и слышала, то

в ее представлении оно наверняка начиналось с прописной буквы и относилось к

одному из греческих островов. А кроме того - и это было для нее такой же

непререкаемою истиной, как то, что земля круглая, а доктор Филпотс - епископ

Эксетерский, - женщины не испытывают плотского наслаждения Она, конечно,

знала, что низшей категории женщин доставляют некоторое удовольствие

греховные мужские ласки, вроде того чудовищного поцелуя, который на ее

глазах был однажды запечатлен на щеке Мэри, но подобную безнравственность

она приписывала женской слабости и женскому тщеславию. Прославленная

благотворительность леди Коттон, разумеется, свидетельствовала о

существовании проституток, но это были женщины, настолько погрязшие в

разврате, что алчность заставляла их преодолевать врожденное женское

отвращение ко всему плотскому. Именно в этом она и заподозрила Мэри: раз

девушка, столь грубо оскорбленная конюхом, может хихикать, значит, она,

несомненно, уже вступила на путь порока.

Ну а Сара? По части пороков она была столь же несведуща, сколь и ее

хозяйка, но она не разделяла ужаса миссис Поултни перед плотью. Она знала,

или по крайней мере подозревала, что любовь доставляет физическое

наслаждение. Однако она была, вероятно, настолько невинна, что об этом не

стоит даже говорить. Спать вместе девушки начали вскоре после того, как

бедняжка Милли упала в обморок на глазах у миссис Поултни. Доктор Гроган

посоветовал перевести ее из комнаты, где спали горничные, в другую, более

светлую. Случилось так, что рядом со спальней Сары давно пустовала

гардеробная, куда и водворили Милли. Сара взяла на себя большую часть ухода

за малокровной горничной. Милли была четвертой из одиннадцати детей бедного

батрака. Семья жила в неподдающейся описанию горькой нищете. Жилищем им

служила сырая, тесная, разделенная на две половины лачуга в одной из тех

долин, что расходятся лучами к западу от хо лодного и мрачного Эгардона.

Ныне этот дом принадлежит модному молодому лондонскому архитектору, который

проводит здесь субботу и воскресенье и очень любит этот дикий, глухой,

живописный сельский уголок. Возможно, он изгнал оттуда призрак викторианских

ужасов. Надеюсь, что это так. Представления о довольном жизнью землепашце и

его выводке, вошедшие в моду с легкой руки Джорджа Морланда и иже с ним (к

1867 году архизлодеем стал Биркет Фостер), были такой же глупой и пагубной

попыткой сентиментально приукрасить, а следовательно, скрыть

действительность, как наши голливудские фильмы о " реальной жизни". Одного

взгляда на Милли с десятком жалких заморышей - ее братишек и сестренок -

было бы достаточно, чтобы миф о счастливом пастушке рассеялся, как дым,

однако лишь немногие удосужились бросить этот взгляд. Каждый век, каждый

преступный век возводит высокие стены вокруг своего Версаля, и лично мне

стены эти особенно ненавистны, когда они возводятся литературой и

искусством.

Итак, однажды ночью Сара услышала, что Милли плачет. Сара вошла к ней в

комнату и постаралась ее утешить, что не составило особого труда: Милли во

всем, кроме возраста, была сущим ребенком; она не умела ни читать, ни

писать, а вынести суждение об окружающих ее людях была способна в той же

мере, что собака: когда ее гладили, отвечала благодарностью, ну а если

пинали - что ж, такова жизнь. Ночь была пронизывающе холодная, и Сара

попросту легла к Милли в постель, обняла ее, поцеловала и погладила. Она

смотрела на больную девушку, как на одного из тех слабеньких ягнят, которых

ей когда-то - до того, как аристократические замашки ее отца изгнали

подобные сельские занятия из их обихода - приводилось выкармливать рожком. И

право же, сравнение это как нельзя лучше подходило для дочери батрака.

С тех пор несчастный ягненок приходил к ней в комнату раза два-три в

неделю. Спала Милли плохо, гораздо хуже Сары, которая порой ложилась спать в

одиночестве, а проснувшись на рассвете, находила рядом Милли - так робко и

незаметно удавалось бедняжке в бессонный полуночный час забраться к ней в

постель. Она боялась темноты и, не будь Сары, попросилась бы обратно в общую

спальню наверху.

Эта нежная привязанность была почти бессловесной. В тех редких случаях,

когда девушки разговаривали, беседа их касалась лишь повседневных домашних

дел. Обе знали, что важно лишь одно - эта теплая, молчаливая, немая близость

в темноте. Но ведь какой-то элемент секса наверняка был в их чувствах?

Возможно, но они никогда не преступали границ, дозволенных двум сестрам.

Несомненно, где-нибудь, в ином окружении, среди опустившейся до скотства

городской бедноты, среди наиболее эмансипированной аристократии в те дни

можно было встретить всевозможные пороки, но такое широко распространенное в

викторианский век явление, как женщины, спящие в одной постели, следует

приписать скорее отвратительной грубости тогдашних мужчин, нежели более

сомнительным причинам. И наконец - разве в такой бездне одиночества любая

тяга людей друг к другу не ближе к человечности, чем к извращению и

разврату?

Так пусть же они спят, эти два невинных создания, а мы тем временем,

вернемся к другим, более разумным, более ученым и во всех отношениях более

развитым особям мужского пола, что бодрствуют поблизости от моря.

Упомянутые два венца творения от темы " Мисс Вудраф" и весьма

обоюдоострых метафор по части тумана перешли к менее двусмысленной области

палеонтологии.

- Согласитесь, - сказал Чарльз, - что открытия Лайеля чреваты выводами,

выходящими далеко за пределы науки, которой он занимался. Боюсь, что

теологам предстоит жестокая схватка.

Замечу, что Лайель был отцом современной геологии. Уже в 1778 году

Бюффон в своих знаменитых " Эпохах природы" взорвал миф (изобретенный в XVII

веке архиепископом Ашером и со всей серьезностью воспроизводимый в

бесчисленных изданиях официальной английской Библии) о том, что мир был

сотворен в 9 часов утра 26 октября 4004 года до Рождества Христова. Но даже

великий французский естествоиспытатель не посмел отодвинуть возникновение

вселенной более чем на 75 тысяч лет назад. " Основы геологии" Лайеля, которые

были опубликованы между 1830 и 1833 годами - и, таким образом, очень удачно

совпали с реформами в других областях, - отбросили его назад на миллионы

лет. Ныне почти забытый,

Лайель сыграл в свое время важную роль: он открыл для своего века и для

бесчисленных исследователей, работающих в других отраслях науки, чреватое

богатейшими возможностями пространство. Открытия его, подобно урагану,

пронеслись по затхлым метафизическим коридорам века, поражая леденящим

ужасом робких, но воодушевляя смелых. Следует, однако, помнить, что в то

время, о котором я пишу, мало кто знал о шедевре Лайеля хотя бы понаслышке,

еще меньшее число верило в его теории и совсем уж незначительное меньшинство

понимало все их значение. " Книга Бытия" - величайшая ложь, но это также

величайшая поэма, а шеститысячелетнее чрево гораздо уютнее такого, которое

растянулось на две тысячи миллионов лет.

Поэтому Чарльза так заинтересовало (и будущий тесть, и дядя приучили

его подходить к этому вопросу очень осторожно), разделит или отвергнет

доктор Гроган его беспокойство за теологов. Но доктор не пошел ему

навстречу. Устремив свой взор в огонь, он пробормотал:

- Да, пожалуй.

Наступило молчание, которое Чарльз прервал, спросив небрежным тоном,

словно желая лишь поддержать разговор:

- Ну, а этого пресловутого Дарвина вы читали?

В ответ доктор сердито взглянул на него поверх очков, затем поднялся и,

захватив с собой лампу, пошел в противоположный конец узкой комнаты, где

стоял книжный шкаф. Вернувшись, он вручил Чарльзу книгу. Это было

" Происхождение видов". Чарльз поднял глаза и встретил его суровый взгляд.

- Я вовсе не хотел...

- Вы ее читали?

-Да.

- В таком случае как вы смеете называть великого человека " этот

пресловутый Дарвин"?

- Но вы же сами говорили...

- Эта книга - о живых, а не о мертвых, Смитсон.

Гроган сердито отвернулся и водворил лампу обратно на стол. Чарльз

встал.

- Вы совершенно правы. Простите.

Маленький доктор искоса на него взглянул.

- Несколько лет назад сюда приезжал Госсе со своей компанией bas-bleus

{Синие чулки (франц.)}, которые помешаны на морских улитках. Читали вы его

" Пуп Земли" {" Пуп Земли, или Попытка развязать геологический узел" }?

Чарльз улыбнулся

- По-моему, это величайшая чушь.

Гроган, подвергнув Чарльза как позитивному, так и негативному

испытанию, ответил ему печальной улыбкой.

- Именно это я ему и сказал после лекции, которую он тут соизволил

прочитать. - Раздув свои ирландские ноздри, доктор позволил себе два раза

торжествующе фыркнуть. - Не больше и не меньше Теперь этот пустозвон от

фундаментализма еще подумает, прежде чем снова оглашать своим пустозвонством

нашу часть дорсетского побережья. - Он более добродушно посмотрел на Чарльза

- Вы дарвинист?

- Страстный.

Гроган схватил его руку и крепко ее пожал, словно он был Робинзоном

Крузо, а Чарльз - Пятницей; и быть может, в эту минуту между ними возникла

некая духовная близость, как бессознательно возникла она между двумя

девушками, которые спали в Мальборо-хаусе. Оба поняли, что они подобны двум

щепоткам дрожжей в огромном корыте сонного теста, двум крупицам соли в море

пресной похлебки.

Итак, два наших карбонария духа - мальчик в мужчине всегда рад поиграть

в тайные общества - приступили к очередной порции грога; вновь были зажжены

сигары, и празднество - теперь уже во славу Дарвина - продолжа ныне забыт,

что достойно всяческого сожаления, ибо это одна из самых любопытных и

совершенно непреднамеренно производящих комический эффект книг целой эпохи.

Ее автор был членом Королевского научного общества и крупным специалистом по

биологии моря. Однако страх перед Лайелем и последователями этого ученого

заставил его в 1857 году выступить с теорией, которая одним махом устраняла

все несоответствия между наукой и библейской легендой о сотворении мира.

Госсе выдвинул следующий хитроумный довод: в тот день, когда Бог создал

Адама, он заодно создал все ископаемые и вымершие формы жизни - что,

безусловно, следует расценивать как самую непостижимую попытку замести

следы, какую человек когда-либо приписывал божеству. Вдобавок трудно было

выбрать более неудачный момент для опубликования " Пупа" - всего за два года

до " Происхождения видов". Полвека спустя, сын Госсе Эдмунд обессмертил его в

своих знаменитых изящных мемуарах. (Примеч. автора) лось. Вы, быть может,

полагаете, что им следовало осознать свое ничтожество перед теми великими

новыми истинами, которые составляли предмет их разговора, боюсь, однако, что

оба, а в особенности Чарльз (уже светало, когда он вышел наконец от

доктора), склонны были скорее к восторженному ощущению своего

интеллектуального превосходства над всеми прочими смертными

Темный город являл собою косную человеческую массу, погруженную в

вековой сон, тогда как Чарльз, результат естественного отбора и естественно

причисленный к избранным, являл собою чистый интеллект Свободный, как Бог,

один с недреманными звездами, он гордо шел вперед, постигший все на свете

То есть все, кроме Сары

Ужель Природа-Мать навечно

С Творцом разделена враждой,

Что, опекая род людской,

С отдельной жизнью так беспечна?

А. Теннисон. In Memoriam (1850)

Наконец она прервала молчание и высказала все доктору Беркли

Опустившись на колени, личный врач Джона Кеннеди дрожащей рукой показал ей

страшные пятна на ее юбке " Может быть, вам лучше переодеться? " - предложил

он неуверенно.

" Нет, - вне себя прошептала она - Пусть видят, что они наделали"

Уильям Манчестер. Смерть президента

Она стояла вполоборота к Чарльзу на затененном конце туннеля из плюща.

Она не оглянулась, она видела, как он взбирался по склону меж ясеней День

утопал в сверкающей лазури, дул теплый юго-западный ветерок. Он принес с

собой рои весенних бабочек - капустниц, крапивниц и лимонниц, - которых мы,

убедившись в их несовместимости с высокопродуктивным сельским хозяйством, за

последнее время почти полностью истребили ядами. Всю дорогу мимо сыроварни и

через лес бабочки, приплясывая, сопровождали Чарльза, а одна - сверкающий

золотистый блик - вилась теперь в светлой прогалине позади темного силуэта

Сары.

Прежде чем шагнуть в темно-зеленый сумрак под плющом, Чарльз

остановился и боязливо посмотрел вокруг, желая убедиться, что никто его не

видел. Но над лесным безлюдьем простирались одни лишь голые ветви гигантских

ясеней.

Пока он не подошел вплотную, она не обернулась, но даже и тогда, упорно

не поднимая глаз, вытащила из кармана и молча протянула ему еще один

панцирь, словно это была некая искупительная жертва. Чарльз взял

окаменелость, однако замешательство Сары передалось и ему.

- Позвольте мне заплатить вам за эти панцири столько, сколько с меня

спросили бы за них в лавке мисс Эннинг.

Тут она подняла голову, и взгляды их наконец встретились. Он понял, что

она обиделась, и вновь испытал безотчетное ощущение, будто его пронзили

клинком, будто он не оправдал ожиданий, обманул ее надежды. Однако на сей

раз это заставило его взять себя в руки, вернее, взять такой тон, какого он

решил держаться, - ведь со времени событий, изложенных в последних главах,

прошло уже два дня. Мимолетное замечание доктора Грогана о преимуществе

живых над мертвецами возымело действие, и Чарльз теперь увидел в своем

приключении научный, а не только филантропический смысл. Он уже раньше

честно признался себе, что, кроме неприличия, оно содержит также элемент

удовольствия, теперь же ясно различил в нем еще и элемент долга. Сам он,

безусловно, принадлежит к существам наиболее приспособленным, но наиболее

приспособленные человеческие существа несут, однако, определенную

ответственность за менее приспособленных.

Он опять подумал, не рассказать ли Эрнестине о своих встречах с мисс

Вудраф. Но увы - слишком живо представил себе глупые женские вопросы,

которые она может ему задать, и неприятное положение, в которое он неизбежно

попадет, если ответит на них правдиво. И он быстро решил, что Эрнестина как

женщина, и притом женщина неопытная, не поймет его человеколюбивых

побуждений, и таким образом весьма ловко уклонился от еще одной, не особенно

приятной стороны долга.

Поэтому он не дрогнул под укоризненным взглядом Сары.

- Случилось так, что я богат, а вы бедны. К чему нам эти церемонии?

В этом, собственно, и заключался его план: выказать ей сочувствие, но

держать ее на расстоянии, напомнив о разнице в их общественном положении...

хотя, конечно, только мимоходом и с легкой иронией.

- Мне больше нечего вам подарить.

- Я не вижу, почему вы вообще должны мне что-либо дарить.

- Вы пришли.

Ее смирение смутило его почти так же, как и ее гордость.

- Я убедился, что вы и в самом деле нуждаетесь в помощи. И хотя я

по-прежнему не понимаю, почему вы хотите посвятить меня... - тут он

запнулся, потому что на языке у него вертелось: " в то, что вас беспокоит", а

подобные слова показали бы, что он выступает в роли врача, а не только

джентльмена, - в ваши затруднения, однако же я здесь и готов выслушать то,

что вы... правильно ли я вас понял?., хотели бы мне рассказать.

Сара снова подняла на него взгляд. Чарльз был польщен. Она робко

указала на залитый солнцем выход из туннеля. - Я знаю здесь поблизости одно

укромное место. Не можем ли мы отправиться туда?

Он кивнул в знак согласия; она вышла на солнце и пересекла каменистую

прогалину, где Чарльз искал окаменелости, когда она наткнулась на него в

первый раз. Она шла легким уверенным шагом, одной рукою подобрав подол, а в

другой несла свой черный капор, держа его за ленты. Следуя за нею далеко не

так проворно, Чарльз заметил, что ее черные чулки заштопаны, а задники

ботинок стоптаны, заметил он также бронзовый отлив ее темных волос. Он

подумал, как, должно быть, хороши эти пышные густые волосы, если их

распустить, и хотя она убирала их под высокий воротник пальто, он задался

вопросом, уж не тщеславие ли заставляет ее так часто носить капор в руке.

Они вошли в еще один зеленый туннель; он вывел их к зеленому склону,

образованному некогда обвалом отвесной скалы. Осторожно ступая по

травянистым кочкам, Сара зигзагами взобралась на самый верх. Чарльз с трудом

поспевал за ней; подняв голову, он мельком увидел чуть повыше ее лодыжек

белые завязки панталон. Благородная дама пропустила бы его вперед.

Наверху Сара остановилась, поджидая его. Он прошел за ней по гребню

уступа. Над ними вздымался еще один склон на несколько сот ярдов выше

первого. Эти " ступени", образованные оседанием породы, так велики, что их

видно даже с Кобба, с расстояния не менее двух миль. Расщелина привела их к

еще более крутому уступу. Он был наклонен под таким углом, что показался

Чарльзу очень опасным - стоит поскользнуться, и тотчас скатишься на

несколько футов через гребень нижнего утеса. Будь он один, он бы, наверное,

заколебался. Но Сара спокойно поднималась вверх, словно совсем не сознавала

опасности. На дальнем конце склона почва немного выравнивалась. Тут-то и

находилось ее " укромное место".

Это была маленькая, открытая к югу лощинка, окруженная густыми

зарослями свидины и куманики - нечто вроде миниатюрного зеленого амфитеатра.

Позади арены - если можно так назвать площадку не более пятнадцати футов в

ширину - рос невысокий боярышник, и кто-то (уж, конечно, не Сара) привалил к

его стволу большую плоскую кремневую глыбу, соорудив таким образом

самодельный трон, с которого открывался великолепный вид на вершины растущих

внизу деревьев и море за ними. Чарльз в своем фланелевом костюме изрядно

запыхался и еще более изрядно вспотел. Он осмотрелся. Края лощины были

усеяны фиалками, первоцветом и белыми звездочками цветущей земляники.

Согретая полуденным солнцем, защищенная со всех сторон прелестная полянка

как бы парила в воздухе.

- Примите мои комплименты. Вы обладаете даром отыскивать орлиные

гнезда.

- Я ищу одиночества.

Она предложила ему сесть на кремневую глыбу под низкорослым

боярышником.

- Но ведь вы, наверное, сами здесь всегда сидите.

Однако она повернулась и быстрым грациозным движением опустилась на

небольшой холмик в нескольких футах от деревца, так, чтобы сидеть лицом к

морю и - Чарльз это понял, заняв более удобное место, - чтобы наполовину

скрыть от него свое лицо, но опять с безыскусным кокетством так, чтобы он

непременно обратил внимание на ее волосы. Она сидела очень прямо, но опус

тив голову и неестественно долго укладывая возле себя капор. Чарльз наблюдал

за ней, улыбаясь про себя и изо всех сил стараясь не улыбнуться открыто. Он

видел, что она не знает, с чего начать, и в то же время эта сцена al fresco

{На свежем воздухе (итал.).}, никак не вязавшаяся с ее принужденной

застенчивостью, отличалась такой непринужденностью, словно они были детьми -

братом и сестрой.

Сара положила на землю капор, расстегнула пальто, сложила руки на

коленях, но все еще молчала. Высокий воротник и необычный покрой ее пальто,

особенно сзади, придавали ее облику что-то мужское, и потому она чуть-чуть

напоминала девушку-возничего, девушку-солдата - но лишь чуть-чуть, ибо

волосы легко это сходство скрадывали. Чарльз с некоторым удивлением заметил,

что поношенная одежда нисколько ее не портит, почему-то даже больше к ней

идет, чем пошла бы одежда более нарядная. Последние пять лет наблюдалась

небывалая эмансипация в области женской моды - по крайней мере в Лондоне.

Впервые появился в обиходе предмет туалета, искусственно подчеркивающий

красивую форму груди; начали красить брови и ресницы, мазать губы,

подцвечивать волосы... И делали это почти все светские женщины, а не только

дамы полусвета. Однако у Сары ничего подобного не было и в помине. Казалось,

она совершенно равнодушна к моде и тем не менее способна выдержать любое

сравнение с кем угодно, подобно тому как скромный первоцвет у ног Чарльза

выдержал бы сравнение с любым экзотическим тепличным цветком.

Итак, Чарльз молча сидел, несколько царственно возвышаясь над

расположившейся у его ног необычной просительницей и отнюдь не горя желанием

ей помочь. Однако она упорно молчала. Были ли тому причиной ее скромность и

робость - неизвестно, но только Чарльз все яснее сознавал: она бросает ему

вызов, ждет, чтобы он вытянул из нее эту тайну; и наконец он сдался.

- Мисс Вудраф, безнравственность всегда была мне отвратительна. Но еще

более отвратительна мне нравственность, не знающая снисхождения. Обещаю вам,

что я не буду слишком строгим судьей.

Она еле заметно кивнула, но по-прежнему медлила. И вдруг с отчаянной

решимостью пловца, который долго мешкал на берегу, не решаясь войти в воду,

погрузилась в свою исповедь.

- Его звали Варгенн. Его привезли в дом капитана Тальбота после

кораблекрушения. Кроме него спаслись только двое, все остальные утонули. Но

вам, наверное, об этом уже рассказывали?

- Только о случившемся, но не о нем самом.

- Прежде всего меня восхитило его мужество. Тогда я еще не знала, что

очень храбрые люди могут быть очень лживыми. - Она устремила взгляд к морю,

словно ее слушателем было оно, а вовсе не Чарльз. - Он был тяжело ранен. У

него было вспорото все бедро. Если бы началась гангрена, он бы лишился ноги.

Первые дни он страдал от страшной боли. Но он ни разу не вскрикнул. Ни

единого стона. Когда доктор перевязывал ему рану, он сжимал мне руку. Так

крепко, что однажды я едва не потеряла сознание.

- Он не говорил по-английски?

- Он знал всего несколько слов. Миссис Тальбот говорила по-французски

не лучше, чем он по-английски. А капитан вскоре уехал по делам службы.

Варгенн сказал нам, что родом он из Бордо. Что его отец, состоятельный

адвокат, женился вторично и обманным путем присвоил наследство детей от

первого брака. Варгенн нанялся на корабль, который перевозил вино. По его

словам, когда произошло кораблекрушение, он был помощником капитана. Но все,

что он говорил, было ложью. Кто он на самом деле, я не знаю. Он казался

джентльменом. Вот и все.

Она говорила как человек, не привыкший к связной речи, останавливаясь

после каждой неуверенной обрубленной фразы, то ли чтобы обдумать следующую,

то ли ожидая, что он ее перебьет, - Чарльз так и не понял.

- Да, я понимаю, -пробормотал он.

- Иногда мне кажется, что кораблекрушение тут ни при чем, и он вовсе не

тонул. То был дьявол в обличье моряка. - Она опустила взгляд на руки. - Он

был очень красив. Никто прежде не оказывал мне такого внимания - я хочу

сказать, когда он стал поправляться. Читать ему было некогда. Он вел себя

как ребенок. Ему требовалось общество, он хотел, чтобы его слушали, чтобы с

ним беседовали. Мне он говорил всякие глупости. Что он не понимает, отчего я

не замужем. И тому подобное. Я ему верила.

- Короче говоря, он делал вам авансы?

- Вы не должны забывать, что говорили мы только по-французски. Быть

может, из-за этого все, что говорилось тогда между нами, казалось мне не

очень реальным. Я не бывала во Франции и плохо знаю разговорный язык. Часто

я не вполне понимала, что он говорит. Нельзя винить во всем его одного. Я

могла услышать то, чего он вовсе не имел в виду. Иногда он надо мною

подшучивал. Но мне казалось, что он не хотел меня обидеть. - На секунду она

заколебалась. - Я... мне это даже нравилось. Он называл меня жестокой за то,

что я не позволяла поцеловать мне руку. Наступил день, когда я сама сочла

себя жестокой.

- И перестали быть жестокой.

-Да.

Низко над ними пролетела ворона; ее черные перья лоснились, топорщась

на ветру; на мгновенье неподвижно застыв в воздухе, она вдруг испуганно

метнулась прочь.

- Я понимаю.

Он всего лишь хотел подбодрить рассказчицу, но она восприняла его слова

буквально.

- Нет, вам этого не понять, мистер Смитсон. Потому что вы не женщина.

Не женщина, которой суждено было стать женою фермера и которую воспитали для

лучшей доли. Моей руки просили не раз. Когда я жила в Дорчестере, один

богатый скотовод... впрочем, это неважно. Вы не родились женщиной, которая

от природы исполнена уважения, восхищения перед умом, образованностью,

красотой... я не знаю, как это выразить, я не имею права их желать, но

стремлюсь к ним всей душой и не могу поверить, что это одно лишь

тщеславие... - Она помолчала. - Вы никогда не были гувернанткой, мистер

Смитсон, - молодой женщиной, у которой нет своих детей и которую нанимают

присматривать за чужими. Откуда вам знать, что чем они милее, тем

нестерпимее страдание. Вы не должны думать, что я говорю так из зависти. Я

любила малюток Поля и Виргинию, я не питаю к миссис Тальбот ничего, кроме

привязанности и благодарности, - я готова умереть за нее и ее детей. Но изо

дня в день быть свидетелем семейного счастья, наблюдать счастливое