Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 7 страница

- Вы знаете эту даму?

- Как не знать.

- Она часто здесь бывает?

- Частенько. - Не сводя с нее взгляда, сыровар изрек: - Никакая она не

дама. Шлюха французова, вот она кто.

Слова эти он произнес так, что Чарльз не сразу его понял. Он бросил

сердитый взгляд на бородатого сыровара, который, как все методисты, любил

называть вещи своими именами, особенно когда речь шла о чужих грехах.

Чарльзу он показался олицетворением всех ханжеских сплетен - и сплетников -

города Лайма. Он мог бы многому о ней поверить, но что женщина с таким лицом

- шлюха, не поверил бы никогда.

Вскоре он уже шагал по проселочной дороге в Лайм.

Две меловые колеи тянулись между живой изгородью, наполовину

закрывавшей море, и лесом, уходящим вверх по склону. Впереди виднелась

черная фигура; теперь девушка была в капоре. Она шла неторопливым, но ровным

шагом, без всякого жеманства, как человек, привыкший ходить на большие

расстояния. Чарльз двинулся вдогонку и вскоре подошел к ней вплотную.

Она, должно быть, услышала стук его башмаков по кремню, проступавшему

из-под мела, но не обернулась. Он заметил, что пальто ей немного велико, а

каблуки ботинок запачканы глиной. Он помедлил, но, вспомнив угрюмый взгляд

фанатика сыровара, вернулся к своему первоначальному рыцарскому намерению -

показать несчастной женщине, что не все на свете дикари.

- Сударыня!

Оглянувшись, она увидела, что он стоит с непокрытой головой и

улыбается, и хотя в эту минуту на лице ее было написано всего лишь

удивление, оно опять произвело на него какое-то необыкновенное действие.

Казалось, всякий раз, взглядывая на ее лицо, он не верил своим глазам и

потому должен был взглянуть на него снова. Оно как бы и притягивало, и

отталкивало его от себя, словно она, как фигура из сна, одновременно стояла

на месте и уходила вдаль.

- Я должен дважды перед вами извиниться. Вчера я еще не знал, что вы

секретарша миссис Поултни. Боюсь, что я крайне неучтиво с вами разговаривал.

Она смотрела в землю.

- Ничего, сэр.

- А теперь, когда я... вам могло показаться... Я испугался, что вам

стало дурно.

Все еще не поднимая глаз, она наклонила голову и повернулась, чтобы

идти дальше.

- Позвольте проводить вас. Ведь нам, кажется, по пути?

Она остановилась, но не обернулась.

- Я предпочитаю ходить одна.

- Миссис Трэнтер объяснила мне, что я ошибся. Я...

- Я знаю, кто вы, сэр.

Ее застенчивая решительность заставила его улыбнуться.

- В таком случае...

Она неожиданно подняла на него глаза, в которых было скрытое за

робостью отчаяние.

- Прошу вас, позвольте мне идти одной.

Улыбка застыла у него на губах. Он поклонился и отошел. Однако вместо

того, чтобы уйти, она все еще стояла и смотрела в землю.

- И пожалуйста, не говорите никому, что видели меня здесь.

Затем, так и не взглянув на него, она наконец повернулась и пошла

дальше, словно знала, что просьба ее была напрасной, и, высказав ее, она

тотчас об этом пожалела. Стоя посреди дороги, Чарльз смотрел, как удаляется

ее черная фигура. С ним осталось только воспоминание об ее глазах - они были

неестественно велики, словно умели видеть и страдать больше других. В их

прямом взгляде - он не знал, что она смотрела на него тем же взглядом, с

каким раздавала трактаты, - содержался весьма своеобразный элемент отпора.

Не подходи ко мне, говорили они. Noli me tangere {Не тронь меня (лат).}.

Он посмотрел вокруг, пытаясь понять, почему она хочет скрыть свои

прогулки по этим невинным лесам. Какой-нибудь мужчина, быть может, тайное

свидание? Но потом он вспомнил ее историю.

Добравшись наконец до Брод-стрит, Чарльз решил по дороге в гостиницу

" Белый Лев" зайти к миссис Трэнтер и объяснить, что, как только он примет

ванну и переоденется, он тотчас...

Дверь отворила Мэри, но миссис Трэнтер случайно оказалась в прихожей -

вернее, нарочно вышла в прихожую - и убедила его не церемониться: его костюм

красноречивее всяких извинений. Итак, Мэри, улыбаясь, взяла у него ясеневую

палку и рюкзак и повела его в маленькую гостиную, залитую последними лучами

заходящего солнца, где в тщательно обдуманном, прелестном карминно-сером

дезабилье возлежала больная.

- Я чувствую себя, как ирландский землекоп в будуаре королевы, -

посетовал Чарльз, целуя пальчики Эрнестины с таким видом, который ясно

доказывал, что землекоп из него никудышный.

Она отняла руку.

- Вы не получите ни капли чаю, покуда не дадите отчет о каждой минуте

сегодняшнего дня.

Он рассказал ей обо всем, что с ним приключилось, или почти обо всем:

ведь Эрнестина уже дважды дала ему понять, что упоминание о любовнице

французского лейтенанта ей глубоко неприятно - первый раз на Коббе, а второй

за завтраком, когда миссис Трэнтер сообщила Чарльзу почти такие же сведения,

какие приходский священник годом раньше сообщил миссис Поултни. Но Эрнестина

отчитала тетушку за то, что она надоедает Чарльзу глупой болтовней, и бедная

женщина - ей слишком часто ставили в упрек ее провинциальные манеры, и

потому она всегда была настороже - смиренно умолкла.

Чарльз протянул Эрнестине камень с отпечатками аммонитов, и та, отложив

в сторону каминный щит (предмет наподобие ракетки для пинг-понга, с длинной

лопастью, обтянутой вышитым атласом и оплетенной по краям коричневой

тесьмой), попыталась удержать в руках увесистый подарок, но не смогла, после

чего простила Чарльзу все его прегрешения за этот поистине геркулесов подвиг

и принялась с притворным гневом укорять его за то, что он так легкомысленно

рискует своей жизнью и здоровьем.

- Эти террасы просто очаровательны. Я понятия не имел, что в Англии

существует такая глушь. Они напомнили мне некоторые приморские пейзажи на

севере Португалии.

- Да он просто вне себя! - вскричала Эрнестина. - Признайтесь, Чарльз,

вместо того чтобы рубить головы ни в чем не повинным утесам, вы флиртовали с

лесными нимфами.

Тут Чарльза охватило невыразимое смущение, которое он поспешил прикрыть

улыбкой. Его так и подмывало рассказать им про девушку; он даже придумал

забавную историю о том, как он на нее наткнулся, и все же это значило бы

предать не только ее искреннюю печаль, но и самого себя. Он чувствовал, что

солгал бы, так легко отмахнувшись от обеих встреч с нею, и в конце концов

ему показалось, что наименьшим обманом в этой банальной комнате будет

молчание.

Остается объяснить, почему за две недели до описанных событий при

упоминании о Вэрской пустоши на лице миссис Поултни выразился такой ужас,

словно она увидела перед собою Содом и Гоморру.

Между тем объяснение заключается всего лишь в том, что это было

ближайшее к Лайму место, куда люди могли пойти, зная, что там за ними никто

не будет подсматривать. Земля эта имела долгую, темную и злополучную

юридическую историю. До принятия парламентских актов об огораживании она

всегда считалась общинной, но потом ее неприкосновенность была нарушена, о

чем до сих пор свидетельствуют названия полей вокруг сыроварни, которые от

нее отторгли. Джентльмен, живший в одном из больших домов, расположенных за

террасами, совершил тихий Anschlus {Присоединение (нем)}, причем, как это

уже не раз бывало в истории, с одобрения своих сограждан. Правда, некоторые

республикански настроенные жители Лайма поднялись на защиту общинной

собственности с оружием в руках (если считать оружием топор), потому что

упомянутый джентльмен воспылал страстным желанием основать на террасах

древесный питомник. Дело дошло до суда, а затем стороны пошли на компромисс:

гражданам было предоставлено право прохода по чужой земле с условием, что

они не будут трогать редкие породы деревьев. Однако общественного выгона они

лишились.

Тем не менее в округе сохранялось убеждение, что Вэрская пустошь -

общественная собственность. Браконьеры, пробираясь туда за фазанами и

кроликами, испытывали меньше угрызений совести, чем в других местах, а

однажды - о ужас! - оказалось, что там в укромной лощине неизвестно сколько

уже месяцев подряд ютится цыганский табор. Изгоев - простите за каламбур -

немедленно изгнали, но воспоминание об их присутствии осталось и вскоре

слилось с воспоминанием о маленькой девочке, которая примерно в это же время

исчезла из близлежащей деревни. Никто не сомневался, что цыгане ее похитили,

бросили в котел в качестве приправы для рагу из кроликов, а косточки

закопали. Цыгане не англичане, а следовательно, почти наверняка людоеды.

Но самое тяжкое обвинение против Вэрской пустоши было связано с еще

более постыдными делами: проселочная дорога, ведущая к сыроварне и дальше на

лесистый выгон, хотя ее никогда и не называли этим широко распространенным в

сельской местности именем, была de facto {Фактически (лат.).} Тропой Любви.

Каждое лето сюда тянулись влюбленные пары. Предлогом служила кружка молока в

сыроварне, а множество заманчивых тропинок на обратном пути вело в укромные

уголки, защищенные зарослями орляка и боярышника.

Одной этой тайной язвы самой по себе было уже достаточно, но

существовало нечто пострашнее. С незапамятных времен (задолго до Шекспира)

повелось, что в ночь накануне Иванова дня молодежь, захватив с собой фонари,

скрипача и пару бочонков сидра, отправлялась в чащу леса на Ослиный луг и

там устраивала танцы по случаю летнего солнцестояния. Кое-кто, правда,

поговаривал, будто после полуночи было больше пьянства, чем танцев, а еще

более суровые блюстители нравов утверждали, будто не было ни того ни

другого, а происходило нечто совершенно иное.

Научное земледелие в форме миксоматоза в самое последнее время лишило

нас Ослиного луга; впрочем, с падением нравов и сам обычай тоже был забыт.

Уже много лет подряд на Ослином лугу в Иванову ночь кувыркаются одни только

лисята и барсучата. Но в 1867 году дело обстояло далеко не так.

Всего лишь годом раньше дамский комитет под предводительством миссис

Поултни потребовал от муниципальных властей загородить дорогу забором,

воздвигнуть ворота и запереть их на замок. Однако верх взяли более

демократичные голоса. Право прохода по чужой земле должно остаться священным

и неприкосновенным, и среди членов городского совета нашлось даже несколько

гнусных сластолюбцев, которые утверждали, будто прогулка в сыроварню -

вполне невинное развлечение, а бал на Ослином лугу - всего лишь ежегодная

забава. Однако в обществе более респектабельных обывателей достаточно было

сказать о юноше или девушке: " они с Вэрской пустоши", чтобы обмазать их

дегтем на всю жизнь. Юноша тем самым превращался в сатира, а девушка - в

подзаборную потаскушку.

Поэтому в тот вечер, когда миссис Фэрли столь самоотверженно заставила

себя выполнить свой долг, Сара, возвратившись с прогулки, нашла, что миссис

Поултни готовится встретить ее во всеоружии и, я бы даже сказал, с помпой.

Явившись в личную гостиную миссис Поултни для ежевечернего чтения Библии,

она очутилась как бы против жерла нацеленной на нее пушки. Было совершенно

очевидно, что пушка вот-вот выстрелит, и притом со страшным грохотом.

Сара направилась в угол комнаты, где на аналое покоилась большая

" семейная" Библия - не то, что вы подразумеваете под семейной Библией, а

Библия, из которой были благочестиво изъяты некоторые совершенно

необъяснимые в Священном писании погрешности против хорошего вкуса, вроде

Песни Песней царя Соломона. Она сразу заметила что-то неладное.

- Что случилось, миссис Поултни?

- Случилось нечто ужасное, - отвечала аббатиса. - Я даже не поверила

своим ушам.

- Что-нибудь про меня?

- Мне не следовало слушаться доктора. Мне следовало слушаться лишь

велений собственного здравого смысла.

- Что я сделала?

- Я уверена, что вы вовсе не сумасшедшая. Вы хитрая, испорченная особа.

Вы отлично знаете, что вы сделали.

- Я могу поклясться на Библии...

Но миссис Поултни окинула ее негодующим взором.

- Вы не посмеете! Это кощунство!

Сара подошла и остановилась перед своей госпожой.

- Я настоятельно прошу вас объяснить, в чем меня обвиняют.

Миссис Поултни сказала. К ее изумлению, Сара ничуть не смутилась.

- Но разве гулять по Вэрской пустоши - это грех?

- Грех? Вы, молодая женщина, одна в таком месте!

- Но, сударыня, ведь это всего-навсего большой лес.

- Я прекрасно знаю, что это такое. И что там делается. И кто туда

ходит.

- Туда никто не ходит. Поэтому я там и гуляю - чтобы побыть одной.

- Вы мне возражаете, мисс? Неужели вы думаете, я не знаю, о чем говорю?

Тут следует заметить, что, во-первых, миссис Поултни никогда в глаза не

видела Вэрской пустоши, даже издали, ибо ее не было видно ни с какой

проезжей для карет дороги. Во-вторых, она была морфинисткой - но прежде чем

вы подумаете, что я сумасбродно жертвую правдоподобием ради сенсации, спешу

добавить, что она этого не знала То, что мы называем морфием, она называла

лауданумом. Один хитроумный, хотя и нечестивый врач тех времен называл его

" Лорданум", ибо многие благородные (и не только благородные) дамы - а

снадобье это в виде " сердечных капель Годфри" было достаточно дешевым, чтобы

помочь всем классам общества пережить черную ночь женской половины рода

человеческого, - вкушали его гораздо чаще, чем святое причастие. Короче

говоря, это было нечто вроде успокаивающих пилюль нашего века. Почему миссис

Поултни стала обитательницей викторианской " долины спящих красавиц",

спрашивать нет нужды, важно лишь, что лауданум, как некогда открыл Кольридж,

навевает живые сны.

Я не могу даже представить себе, какую картину в стиле Босха много лет

рисовала в своем воображении миссис Поултни, какие сатанинские оргии

чудились ей за каждым деревом, какие французские извращения под каждым

листком на Вэрской пустоши. Но, кажется, мы можем с уверенностью считать это

объективным коррелятом всего происходившего в ее собственном подсознании.

Вспышка хозяйки заставила замолчать и ее самое, и Сару. Выпустив заряд,

миссис Поултни начала менять курс.

- Вы меня глубоко огорчили.

- Но откуда мне было знать? Мне запрещено ходить к морю. Ну что ж, к

морю я не хожу. Я ищу одиночества Вот и все. Это не грех. За это меня нельзя

назвать грешницей.

- Разве вы никогда не слыхали, что говорят о Вэрской пустоши?

- В том смысле, какой вы имеете в виду, - никогда.

Негодование девушки заставило миссис Поултни несколько сбавить тон. Она

вспомнила, что Сара лишь недавно поселилась в Лайме и вполне могла не знать,

какой позор она на себя навлекает.

- Пусть так. Но да будет вам известно, что я не разрешаю никому из моих

служащих гулять там или по соседству. Вы должны ограничить свои прогулки

более приличными местами. Вы меня поняли?

- Да. Я должна ходить стезями добродетели.

На какую-то ужасную долю секунды миссис Поултни показалось, что Сара

над нею смеется, но глаза девушки были смиренно опущены долу, словно она

произносила приговор самой себе, и ведь в конце концов добродетель и

страдание - одно и то же.

- В таком случае я не желаю больше слышать об этих глупостях. Я делаю

это для вашей же пользы.

- Я знаю, - тихо промолвила Сара. - Благодарю вас, сударыня.

Больше ничего не было сказано. Она взяла Библию и стала читать

помеченный миссис Поултни отрывок - тот же, что был выбран для первой

беседы, а именно псалом 118: " Блаженны непорочные в пути, ходящие в законе

Господнем". Сара читала глухим голосом и, казалось, без всякого.чувства.

Старуха смотрела в скрытый сумраком дальний конец комнаты; она напоминала

языческого идола и словно забыла о кровавой жертве, которой требовало ее

безжалостное каменное лицо.

В эту ночь Сару можно было видеть - хоть я ума не приложу, кто, кроме

пролетающей совы, мог бы ее увидеть, - у открытого окна ее неосвещенной

спальни. В доме, равно как и во всем городе, царила тишина - ведь до

открытия электричества и телевидения люди ложились спать в девять вечера.

Был уже час ночи. Сара, в ночной сорочке, с распущенными волосами, не

сводила глаз с моря. Далекий фонарь слабо мерцал на черной воде в стороне

Портленд-Билла - какое-то судно направлялось в Бридпорт. Сара заметила эту

крошечную светлую точку, но тотчас о ней позабыла.

Подойдя еще ближе, вы увидели бы, что по лицу ее текут молчаливые

слезы. Она стояла у окна не на своей таинственной вахте в ожидании парусов

Сатаны, а собиралась из этого окна выброситься.

Я не буду заставлять ее раскачиваться на подоконнике, высовываться

наружу, а потом, рыдая, валиться на истертый ковер, покрывавший пол ее

комнаты. Мы знаем, что через две недели после этого происшествия она была

жива и, следовательно, из окна не выбросилась. К тому же слезы ее не были

истерическими рыданиями, которые предвещают самоубийство, - это были слезы

скорби, вызван ной скорее глубокими внешними причинами, нежели душевными

переживаниями, слезы, которые текут медленно, безостановочно, как кровь, что

сочится сквозь бинты.

Кто же такая Сара?

Из какого сумрака она явилась?

Но темны помышления Творца, и не нам их дано разгадать

А. Теннисон. Мод (1855)

Я не знаю. Все, о чем я здесь рассказываю, - сплошной вымысел. Герои,

которых я создаю, никогда не существовали за пределами моего воображения.

Если до сих пор я делал вид, будто мне известны их сокровенные мысли и

чувства, то лишь потому, что, усвоив в какой-то мере язык и " голос" эпохи, в

которую происходит действие моего повествования, я аналогичным образом

придерживаюсь и общепринятой тогда условности: романист стоит на втором

месте после Господа Бога. Если он и не знает всего, то пытается делать вид,

что знает. Но живу я в век Алена Роб-Грийе и Ролана Барта, а потому если это

роман, то никак не роман в современном смысле слова.

Но, возможно, я пишу транспонированную автобиографию, возможно, я

сейчас живу в одном из домов, которые фигурируют в моем повествовании,

возможно, Чарльз не кто иной, как я сам в маске. Возможно, все это лишь

игра. Женщины, подобные Саре, существуют и теперь, и я никогда их не

понимал. А возможно, под видом романа я пытаюсь подсунуть вам сборник эссе.

Возможно, вместо порядковых номеров мне следовало снабдить главы названиями

вроде: " Горизонтальность бытия", " Иллюзии прогресса", " История романной

формы", " Этиология свободы", " Некоторые забытые аспекты викторианской

эпохи"... да какими угодно.

Возможно, вы думаете, что романисту достаточно дернуть за

соответствующие веревочки и его марионетки будут вести себя как живые и по

мере надобности предоставлять ему подробный анализ своих намерений и

мотивов. На данной стадии (глава тринадцатая, в которой раскрывается

истинное умонастроение Сары) я действительно намеревался сказать о ней все -

или все, что имеет значение. Однако я внезапно обнаружил, что подобен

человеку, который в эту студеную весеннюю ночь стоит на лужайке и смотрит на

тускло освещенное окно в верхнем этаже Мальборо-хауса; и я знаю, что в

контексте действительности, существующей в моей книге, Сара ни за что не

стала бы, утерев слезы, высовываться из окна и выступать с целой главой

откровенных признаний. Случись ей увидеть меня в ту минуту, когда взошла

луна, она бы тотчас повернулась и исчезла в окутывавшем ее комнату сумраке.

Но ведь я романист, а не человек в саду, так разве я не могу следовать

за ней повсюду, куда мне заблагорассудится? Однако возможность - это еще не

вседозволенность. Мужья нередко имеют возможность прикончить своих жен (и

наоборот) и выйти сухими из воды. Но не приканчивают.

Вы, быть может, полагаете, что романисты всегда заранее составляют

планы своих произведений, так что будущее, предсказанное в главе первой,

непременно претворится в действительность в главе тринадцатой. Однако

романистами движет бесчисленное множество разных причин: кто пишет ради

денег, кто - ради славы, кто - для критиков, родителей, возлюбленных,

друзей; кто - из тщеславия, из гордости, из любопытства, а кто - просто ради

собственного удовольствия, как столяры, которым нравится мастерить мебель,

пьяницы, которым нравится выпивать, судьи, которым нравится судить,

сицилианцы, которым нравится всаживать пули в спину врагу. Причин хватит на

целую книгу, и все они будут истинными, хотя и не будут отражать всю истину.

Лишь одна причина является общей для всех нас - мы все хотим создать миры

такие же реальные, но не совсем такие, как тот, который существует. Или

существовал. Вот почему мы не можем заранее составить себе план. Мы знаем,

что мир - это организм, а не механизм Мы знаем также, что мир, созданный по

всем правилам искусства, должен быть независим от своего создателя; мир,

сработанный по плану (то есть мир, который ясно показывает, что его

сработали по плану), - это мертвый мир. Наши герои и события начинают жить

только тогда, когда они перестают нам повиноваться. Когда Чарльз оставил

Сару на краю утеса, я велел ему идти прямо в Лайм-Риджис. Но он туда не

пошел, а ни с того ни с сего повернул и спустился к сыроварне.

Да бросьте, скажете вы, на самом-то деле, пока вы писали, вас вдруг

осенило, что лучше заставить его остановиться, выпить молока... и снова

встретить Сару. Разумеется, и такое объяснение возможно, но единственное,

что я могу сообщить - а ведь я свидетель, заслуживающий наибольшего доверия,

- мне казалось, будто эта мысль определенно исходит не от меня, а от

Чарльза. Мало того, что герой начинает обретать независимость, - если я хочу

сделать его живым, я должен с уважением относиться к ней и без всякого

уважения к тем квазибожественным планам, которые я для него составил.

Иными словами, чтобы обрести свободу для себя, я должен дать свободу и

ему, и Тине, и Саре, и даже отвратительной миссис Поултни. Имеется лишь одно

хорошее определение Бога: свобода, которая допускает существование всех

остальных свобод. И я должен придерживаться этого определения.

Романист до сих пор еще бог, ибо он творит (и даже самому что ни на

есть алеаторическому авангардистскому роману не удалось окончательно

истребить своего автора); разница лишь в том, что мы не боги викторианского

образца, всезнающие и всемогущие, мы - боги нового теологического образца,

чей первый принцип - свобода, а не власть.

Я бессовестно разрушил иллюзию? Нет Мои герои существуют, и притом в

реальности не менее или не более реальной, чем та, которую я только что

разрушил. Вымысел пронизывает все, как заметил один грек тысячи две с

половиной лет назад. Я нахожу эту новую реальность (или нереальность) более

веской, и хорошо, если вы разделите мою уверенность, что я командую этими

порождениями моей фантазии не больше, чем вы - как бы вы ни старались, какую

бы новую миссис Поултни собою ни являли - командуете своими детьми,

коллегами, друзьями и даже самими собой.

Но ведь это ни с чем не сообразно? Персонаж либо " реален", либо

" воображаем". Если вы, hypocrite lecteur {Лицемерный читатель (франц.)}, и в

самом деле так думаете, мне остается только улыбнуться. Даже ваше

собственное прошлое не представляется вам чем-то совершенно реальным - вы

наряжаете его, стараетесь обелить или очернить, вы его редактируете, кое-как

латаете.. словом, превращаете в художественный вымысел и убираете на полку

- это ваша книга, ваша романизированная автобиография. Мы все бежим от

реальной реальности. Это главная отличительная черта homo sapiens {Разумный

человек (лат.)} Поэтому, если вы думаете, что сие злополучное (глава-то ведь

все-таки тринадцатая) отступление не имеет ничего общего с вашей Эпохой, с

вашим Прогрессом, Обществом, Эволюцией и прочими ночными призраками с

заглавной буквы, которые бренчат цепями за кулисами этой книги, я не стану

спорить. Но все равно буду держать вас под подозрением.

Итак, я сообщаю лишь внешние обстоятельства, а именно, что Сара плакала

в темноте, но не покончила самоубийством, что она, вопреки строжайшему

запрету, продолжала бродить по Вэрской пустоши. Вот почему в каком-то смысле

она и впрямь выбросилась из окна и жила как бы в процессе затянувшегося

падения, ибо рано или поздно миссис Поултни неизбежно должна была узнать,

что грешница упорствует в своем грехе. Правда, теперь Сара ходила в лес

реже, чем привыкла, - лишение, которое вначале облегчили две недели

дождливой погоды Правда и то, что она приняла кое-какие меры

предосторожности. Проселок постепенно переходил в узкую тропу, немногим

лучше этого образцового проселка, а тропа, изгибаясь, спускалась в широкую

лощину, известную под названием Вэрской долины, и затем на окраине Лайма

соединялась с главной проезжей дорогой, ведущей на Сидмут и Эксетер. В

Вэрской долине было несколько респектабельных домов, и потому она считалась

вполне приличным местом для прогулок. К счастью, из этих домов не видно было

то место, где проселок переходит в тропу. Очутившись там, Саре достаточно

было удостовериться, что кругом никого нет. Однажды ей захотелось погулять

по лесу. Выйдя на дорогу к сыроварне, она увидела на повороте верхней тропы

двоих гуляющих, направилась прямо к ним, скрылась за поворотом, и,

убедившись, что они идут не к сыроварне, повернула назад и, никем не

замеченная, углубилась в чащу.

Она рисковала встретить других гуляющих на самом проселке, и, кроме

того, всегда оставался риск попасться на глаза сыровару и его домочадцам. Но

этой последней опасности ей удалось избежать - оказалось, что одна из

таинственных тропинок, уводящих наверх, в заросли орляка, огибая сыроварню,

ведет кружным путем в лес. По этой тропе она всегда и ходила вплоть до того

дня, когда столь опрометчиво - как мы теперь понимаем - появилась прямо

перед обоими мужчинами.

Причина была проста. Она проспала и боялась опоздать к чтению Библии. В

этот вечер миссис Поултни была приглашена обедать к леди Коттон, и чтение

перенесли на более ранний час, чтобы дать ей возможность подготовиться к

тому, что всегда было - по сути, если не по видимости - оглушительным

столкновением двух бронтозавров, и хотя стальные хрящи заменял черный

бархат, а злобный скрежет зубов - цитаты из Библии, битва оставалась не

менее жестокой и беспощадной.

Кроме того, Сару испугало лицо Чарльза, смотревшего на нее сверху; она

почувствовала, что скорость ее падения возрастает, а когда неумолимая земля

несется навстречу и падаешь с такой высоты - к чему предосторожности?

- По моему мнению, мистер Эллиот, хорошее общество - это общество

умных, образованных людей, у которых есть много тем для беседы Вот что я

называю хорошим обществом

- Вы ошибаетесь, - мягко возразил он, - это не просто хорошее общество,

это - лучшее общество Хорошее общество требует только благородного

происхождения, образования и изящных манер, хотя, если говорить об

образовании, то я бы не назвал его блестящим

Джейн Остин Убеждение

Хотя в XIX веке посетителей Лайма и не подвергали в полном смысле слова

тяжкому испытанию, через которое надлежало пройти чужеземцам, посещавшим

древнегреческие колонии - Чарльзу не пришлось держать речь в стиле Перикла и

читать подробную сводку международных событий со ступеней городской ратуши,

- от них, несомненно, ожидали, что они позволят на себя глазеть и вступать с

собою в разговор. Эрнестина заранее предупре дила Чарльза, что он должен

считать себя не более как диким зверем в клетке и постараться добродушно