Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 5 страница

{" Боже, Боже, зачем ты меня покинул" (арам.).}, она запнулась и умолкла.

Обернувшись к ней, миссис Поултни увидела, что лицо ее залито слезами. Это

мгновение избавило Сару от множества неприятностей в дальнейшем и, быть

может, - ибо старуха встала и коснулась рукою поникшего плеча девушки - в

один прекрасный день вызволит душу миссис Поултни из адского пламени, в

котором она теперь уже основательно изжарилась.

Я рискую выставить Сару ханжой. Но она не была знатоком теологии, и,

подобно тому как она видела насквозь людей, она сквозь вульгарные витражи

видела заблуждения и узкий педантизм викторианской церкви. Она видела

страдания и молилась о том, чтобы им наступил конец. Я не знаю, кем она

могла бы стать в наш век, но уверен, что много веков назад она стала бы

святой или возлюбленной какого-нибудь императора. И не вследствие своей

религиозности или сексуальности, а вследствие редкостного сплава

прозорливости и эмоциональности, который составлял сущность ее натуры.

Были еще и другие пункты: Сара обладала способностью - совершенно

неслыханной и почти уникальной - не слишком часто действовать на нервы

миссис Поултни, умела ненавязчиво взять на себя различные домашние

обязанности и была искусной рукодельницей.

Ко дню рождения миссис Поултни Сара подарила ей салфеточку для спинки

кресла (не потому, что какое-либо из кресел, в которых восседала миссис

Поултни, нуждалось в защите от фиксатуара, а потому, что в те времена все

кресла без подобного аксессуара казались какими-то голыми), вышитую по краям

изящным узором из папоротников и ландышей. Салфеточка очень понравилась

миссис Поултни; к тому же она робко, но неизменно - возможно, Сара и впрямь

была своего рода ловким кардиналом - всякий раз, как людоедша, всходила на

свой трон, напоминала ей, что ее подопечная все-таки достойна снисхождения.

Эта скромная вещица сослужила Саре ту же службу, что бессмертная дрофа

Чарльзу.

Наконец - и это оказалось самой тяжелой мукой для жертвы - Сара

выдержала испытание религиозными трактатами. Подобно многим жившим в

уединении богатым вдовам викторианской поры, миссис Поултни верила в

чудодейственную силу трактатов. Пусть лишь один из тех десяти, кто эти

трактаты получал, мог их прочесть (а многие вообще не умели читать), пусть

тот один из десяти, кто знал грамоту и даже сумел их прочесть, так и не

понял, о чем ведут речь их преподобные авторы... но всякий раз, когда Сара

отправлялась раздавать очередную пачку, миссис Поултни видела, как на ее

текущий счет в небесах записывают мелом соответственное число спасенных душ;

и, кроме того, она видела, что любовница французского лейтенанта публично

исполняет епитимью, и это тоже была услада. Остальные жители Лайма, во

всяком случае, из числа менее состоятельных, тоже это видели и выказывали

Саре гораздо больше сочувствия, чем могла себе представить миссис Поултни.

Сара сочинила короткую формулу: " От миссис Поултни. Пожалуйста,

прочтите и сохраните в своем сердце".

При этом она смотрела в глаза хозяину дома. Ехидные улыбочки скоро

угасли, а злые языки умолкли. Я думаю, что из ее глаз люди узнали больше,

чем из напечатанных убористым шрифтом брошюр, которые им навязывали.

Но теперь нам следует перейти к статьям расхода. Первый и главный

пункт, несомненно, гласил бы: " Гуляет одна". Как было оговорено при найме,

мисс Саре раз в неделю предоставлялось свободное время во второй половине

дня, что миссис Поултни считала достаточно ясным доказательством ее

привилегированного положения по сравнению с горничными; впрочем, такая

щедрость объяснялась лишь необходимостью разносить трактаты, а также советом

священника. Два месяца все как будто шло хорошо. Потом в одно прекрасное

утро мисс Сара не явилась к утренней службе, а когда за ней послали

горничную, оказалось, что она не вставала с постели. Миссис Поултни

отправилась к ней сама. Сара опять была в слезах, что на этот раз вызвало у

миссис Поултни лишь раздражение. Однако она послала за доктором. Тот долго

беседовал с Сарой наедине. Спустившись к раздосадованной миссис Поултни, он

прочел ей краткую лекцию о меланхолии - для своего времени и местопребывания

он был человеком передовых взглядов - и велел предоставить грешнице большую

свободу и возможность дышать свежим воздухом.

- Если вы утверждаете, что это совершенно необходимо.

- Да, сударыня, утверждаю. И весьма категорически. В противном случае я

снимаю с себя всякую ответственность.

- Это крайне неудобно.- Однако доктор грубо молчал. - Я согласна

отпускать ее два раза в неделю.

В отличие от приходского священника, доктор Гроган не особенно зависел

от миссис Поултни в финансовом отношении, а уж если сказать всю правду, в

Лайме не было человека, свидетельство о смерти которого он подписал бы с

меньшим прискорбием. Но он подавил свою желчь, напомнив миссис Поултни, что

во второй половине дня она всегда спит, и притом по его же строжайшему

предписанию. Таким образом, Сара обрела ежедневную полусвободу.

Следующая запись в графе расходов гласила: " Не всегда выходит к

гостям". Здесь миссис Поултни столкнулась с поистине неразрешимой дилеммой.

Она, разумеется, хотела выставить напоказ свою благотворительность, а

следовательно и Сару. Но лицо Сары весьма неприятно действовало на гостей.

Ее скорбь выражала упрек; ее крайне редкое участие в разговоре - неизменно

вызванное каким-либо вопросом, обязательно требующим ответа (гости поумнее

скоро научились адресоваться к компаньонке-секретарше с замечаниями сугубо

риторического свойства), - отличалось неуместной категоричностью, и не

потому, что Сара не желала поддерживать беседу, а потому, что в ее невинных

замечаниях заключался простой, то есть здравый взгляд на предмет, который

мог питаться лишь качествами, противоположными простоте и здравому смыслу.

При этом она сильно напоминала миссис Поултни закованный в цепи труп

казненного преступника - в дни ее юности их вывешивали напоказ в назидание

другим.

И здесь Сара вновь выказала свои дипломатические способности. Во время

визитов некоторых старинных знакомых хозяйки она оставалась; при появлении

прочих она либо уходила через несколько минут, либо незаметно скрывалась,

как только о них докладывали, и еще прежде, чем их успевали ввести в

гостиную. Потому-то Эрнестина ни разу и не встретила ее в Мальборо-хаусе.

Это по крайней мере давало миссис Поултни возможность сетовать на то, сколь

тяжкий крест она несет, хотя исчезновение или отсутствие самого креста

косвенно намекало на ее неспособность таковой нести, что было весьма

досадно. Но едва ли Сару можно за это винить.

Однако худшее я приберег напоследок. Это было вот что: " Все еще

выказывает привязанность к своему соблазнителю".

Миссис Поултни еще не раз пыталась выведать как подробности

грехопадения, так и нынешнюю степень раскаяния в оном. Ни одна мать-игуменья

не могла бы упорнее домогаться исповеди какой-нибудь заблудшей овечки из

своего стада. Но Сара была чувствительна, как морской анемон; с какой бы

стороны миссис Поултни ни подступала к этой теме, грешница тотчас

догадывалась, к чему она клонит, а ее ответы на прямые вопросы если не

дословно, то по существу повторяли сказанное ею на первом допросе.

Здесь следует заметить, что миссис Поултни выезжала из дому очень

редко, а пешком не выходила никогда; ез дила она только в дома лиц своего

круга, так что за поведением Сары вне дома ей приходилось следить с помощью

чужих глаз. К счастью для нее, пара таких глаз существовала; более того,

разум, этими глазами управлявший, был движим завистью и злобой, и потому его

обладательница регулярно и с удовольствием поставляла доносы ограниченной в

своих передвижениях хозяйке. Этой шпионкой была, разумеется, не кто иная,

как миссис Фэрли. Несмотря на то, что она вовсе не любила читать вслух, ее

оскорбило понижение в должности, и хотя Сара была с нею безукоризненно

любезна и всячески старалась показать, что не посягает на должность

экономки, столкновения были неизбежны. Миссис Фэрли ничуть не радовало, что

у нее стало меньше работы - ведь это значило, что ее влияние тоже

уменьшилось. Спасение Милли - и другие случаи более осторожного

вмешательства - снискали Саре популярность и уважение прислуги, и быть

может, экономка оттого и злобствовала, что не имела возможности дурно

отзываться о компаньонке-секретарше в присутствии своих подчиненных. Она

была обидчива и раздражительна, и единственное ее удовольствие состояло в

том, чтобы узнавать самое худшее и ожидать самого худшего, и потому она

постепенно возненавидела Сару лютой ненавистью.

Она была очень хитра и потому не показывала этого миссис Поултни.

Напротив, она притворялась, будто очень жалеет " бедную мисс Вудраф", и

доносы ее были обильно приправлены словами вроде " боюсь" и " опасаюсь".

Однако у нее была отличная возможность шпионить - она не только постоянно

отлучалась в город по делам службы, но притом еще располагала широкой сетью

родственников и знакомых. Им она намекнула, что миссис Поултни желает -

разумеется, из наилучших, в высшей степени христианских побуждений - знать,

как ведет себя мисс Вудраф за пределами высоких каменных стен, окружавших

сад Мальборо-хауса. Поэтому - а Лайм-Риджис в ту пору (как, впрочем, и

теперь) кишел сплетнями, как синий дорсетский сыр личинками мух, - что бы

Сара в свое свободное время ни говорила, куда бы ни ходила, в сгущенных

красках и в превратно истолкованном виде тотчас становилось известно

экономке.

Маршрут Сары - когда ее не заставляли раздавать трактаты - был очень

прост; во второй половине дня она все гда совершала одну и ту же прогулку:

вниз по крутой Паунд-стрит на крутую Брод-стрит и оттуда к Воротам Кобб,

квадратной террасе над морем, которая не имеет ничего общего с молом Кобб.

Там она останавливалась у стены и смотрела на море, но обычно недолго - не

дольше, чем капитан, который, выйдя на мостик, внимательно изучает

обстановку, - после чего либо сворачивала на площадь Кокмойл, либо

направлялась в другую сторону, на запад, по тропе длиной в полмили, ведущей

берегом тихой бухты к самому Коббу. С площади она почти всегда заходила в

приходскую церковь и несколько минут молилась (обстоятельство, которое

доносчица ни разу не сочла достойным упоминания), а потом шла по дороге,

ведущей от церкви к Церковным утесам, чьи травянистые склоны поднимаются к

осыпавшимся стенам на краю Черного болота. Здесь можно было видеть, как она,

то и дело оглядываясь на море, идет к тому месту, где тропа сливается со

старой дорогой на Чармут, ныне давно уже размытой, а оттуда возвращается

обратно в Лайм. Эту прогулку она совершала, когда на Коббе бывало слишком

людно, но если из-за плохой погоды или по иной причине мол пустовал, она

обыкновенно поворачивала к нему, доходила до его конца и останавливалась

там, где Чарльз впервые ее увидел и где она, как полагали, чувствовала себя

ближе всего к Франции.

Все это, разумеется, в искаженном виде и в самом черном свете

неоднократно доводилось до сведения миссис Поултни. Однако в то время она

еще наслаждалась своей новой игрушкой и выказывала ей такое расположение, на

какое только была способна ее угрюмая и подозрительная натура. Тем не менее

она не преминула призвать игрушку к ответу.

- Мисс Вудраф, мне сказали, что во время прогулок вас всегда видят в

одних и тех же местах. - Под ее осуждающим взглядом Сара опустила глаза. -

Вы смотрите на море. - Сара по-прежнему молчала. - Я не сомневаюсь, что вы

раскаиваетесь. В ваших теперешних обстоятельствах ничего другого и быть не

может.

Сара поняла намек.

- Я вам очень благодарна, сударыня.

- Речь идет не о вашей" благодарности мне. Есть высший судия, и мы всем

обязаны ему.

- Мне ли об этом не знать? - тихо промолвила девушка.

- Несведущим людям может показаться, что вы упорствуете в своем грехе.

- Те, кто знают мою историю, не могут так думать, сударыня.

- Однако они именно так и думают. Говорят, что вы ждете парусов Сатаны.

Сара встала и подошла к окну. Начиналось лето, аромат чубушника и

сирени сливался с пением черных дроздов. Бросив короткий взгляд на море, от

которого ей приказывали отречься, она обернулась к хозяйке, неумолимо

восседавшей в своем кресле, словно королева на троне.

- Вы хотите, чтобы я ушла от вас, сударыня?

Миссис Поултни внутренне содрогнулась. Прямота Сары еще раз потушила ее

разгоравшуюся злобу. Этот голос, эти чары, к которым она так пристрастилась.

Хуже того - она может лишиться процентов, которые нарастают на ее счету в

небесных гроссбухах. Тон ее смягчился.

- Я хочу, чтобы вы доказали, что вырвали из сердца этого... этого

человека. Я знаю, что это так. Но вы должны это доказать.

- Как же мне это доказать?

- Гуляйте в других местах. Не выставляйте напоказ свой позор. Хотя бы

потому, что я вас об этом прошу.

Сара стояла, опустив голову, и молчала. Потом она посмотрела в глаза

миссис Поултни и впервые после своего появления в доме еле заметно

улыбнулась.

- Я выполню ваше желание, сударыня.

На языке шахмат это можно было назвать хитроумной жертвой, ибо миссис

Поултни тут же великодушно объявила, что вовсе не хочет совершенно лишать

Сару целебного морского воздуха и что время от времени она может погулять у

моря, но только не обязательно же всегда у моря - и, пожалуйста, не стойте и

не смотрите в одну точку. Короче говоря, это была сделка между двумя

одержимыми. Предложение Сары отказаться от места заставило обеих, каждую

по-своему, посмотреть в глаза правде.

Сара выполнила то, что от нее требовали, по крайней мере в части,

касавшейся маршрута ее прогулок. Теперь она очень редко ходила на Кобб, но

если ей все же случалось там оказаться, она порой позволяла себе " стоять и

смотреть в одну точку", как в описанный нами день. В конце концов,

окрестности Лайма изобилуют тропами, и редко с какой не открывается вид на

море. Если бы помыслы Сары сосредоточивались только на этом, ей достаточно

было гулять по лужайкам Мальборо-хауса.

Итак, в течение многих месяцев доносчице приходилось нелегко. Она не

пропустила ни единого случая, когда Сара стояла и смотрела в одну точку, но

теперь они были редки, а Сара к этому времени обрела в глазах миссис Поултни

такой ореол страдания, который избавлял ее от сколько-нибудь серьезных

нареканий. И ведь в конце концов, как нередко напоминали друг другу шпионка

и ее госпожа, несчастная Трагедия безумна.

Вы, разумеется, угадали правду: если она и была безумна, то в гораздо

меньшей степени, чем это казалось... или, во всяком случае, не в том смысле,

как это все считали. Она выставляла напоказ свой грех с определенной целью,

а люди, которые поставили себе цель, знают, когда она уже близка, и они

могут на некоторое время позволить себе передышку.

Но в один прекрасный день, недели за две до начала моего рассказа,

экономка явилась к миссис Поултни с таким видом, словно ей предстояло

объявить хозяйке о смерти ее ближайшей подруги. От волнения у нее даже со

скрипом распирало корсет.

- Я должна сообщить вам неприятную новость, сударыня.

Миссис Поултни привыкла к этой фразе, как рыбак к штормовому сигналу,

но не нарушила установившуюся форму.

- Надеюсь, речь идет не о мисс Вудраф?

- О, если б это было так, сударыня. - Экономка вперила в госпожу

мрачный взгляд, словно желая убедиться, что повергла ее в полнейшее

смятение. - Но боюсь, что долг велит мне сказать вам об этом.

- Никогда не следует бояться того, что велит нам долг.

- Разумеется, сударыня.

Однако губы ее все еще были плотно сжаты, и если бы при сем

присутствовал кто-то третий, он наверняка задался бы вопросом, какое же

чудовищное открытие сейчас воспоследует. Например, что Сара, раздевшись

донага, плясала в алтаре приходской церкви - никак не меньше.

- Она взяла себе привычку гулять по Вэрской пустоши, сударыня.

Только и всего! Миссис Поултни, однако, так не считала. С ее ртом

произошло нечто небывалое. У нее отвисла челюсть.

Ресницы один только раз подняла -

И робко и нежно зарделась, со мной

Нечаянно встретясь глазами...

А. Теннисон. Мод (1855)

...Зеленые ущелья среди романтических скал, где роскошные лесные и

фруктовые деревья свидетельствуют, что не одно поколение ушло в небытие с

тех пор, как первый горный обвал расчистил для них место, где глазу

открывается такая изумительная, такая чарующая картина, которая вполне может

затмить подобные ей картины прославленного острова Уайт...

Джейн Остин. Убеждение

На шесть миль к западу от Лайм-Риджиса в сторону Эксмута простирается

один из самых удивительных приморских пейзажей Южной Англии. С воздуха он

ничем не примечателен; заметно лишь, что если на остальной части побережья

поля доходят до самого края утесов, то здесь они кончаются почти за милю от

них. Обработанные участки зелеными и красно-бурыми клетками в веселом

беспорядке врываются в темный каскад деревьев и кустов. Крыш нигде нет. Если

лететь на небольшой высоте, видно, что местность здесь очень обрывиста,

изрезана глубокими ущельями, а среди пышной листвы, подобно стенам рухнувших

замков, громоздятся причудливые башни и утесы из мела и кремня. С воздуха...

однако если вы придете сюда пешком эта на первый взгляд незначительная чаща

странным образом примет колоссальные размеры. Люди блуждали здесь часами, а

когда им показывали по карте, где они заблудились, не могли понять, почему

так велико было охватившее их чувство одиночества, а в дурную погоду - и

отчаяния.

Береговые оползневые террасы представляют собой очень крутой склон

длиной в одну милю, возникший вслед ствие эрозии отвесных древних скал.

Плоские участки здесь так же редки, как посетители. Но самая эта крутизна

как бы поворачивает террасы и все, что на них растет, прямо к солнцу и, в

сочетании с водой из многочисленных ручьев, которые и вызвали эрозию,

придает местности ее ботаническое своеобразие: здесь можно встретить

каменный дуб, дикое земляничное дерево и другие редкие для Англии" породы

деревьев; гигантские ясени и буки; зеленые бразильские ущелья, густо увитые

плющом и лианами дикого ломоноса; папоротник-орляк, достигающий семи-восьми

футов в высоту, цветы, которые распускаются на месяц раньше, чем во всей

округе. Летом эти места больше всех других в стране напоминают тропические

джунгли. Как всякая земля, которую никогда не населяли и не обрабатывали

люди, она полна своих тайн, своих теней и опасностей - опасностей с

геологической точки зрения, в прямом смысле слова, ибо здесь попадаются

трещины и предательские обрывы, грозящие страшной бедой, да еще в таких

местах, где человек, сломавший ногу, может хоть целую неделю звать на

помощь, и никто его не услышит. Как ни странно, сто лет назад здесь было

менее безлюдно, чем сегодня. Сейчас на террасах нет ни единого дома; в 1867

году их было довольно много, и в них ютились лесничие, лесорубы и свинопасы.

Косулям, присутствие которых верный признак того, что люди сюда не

заглядывают, в ту пору жилось далеко не так спокойно. Ныне террасы вернулись

в состояние первобытной дикости. Стены домов рухнули и превратились в

заросшие плющом развалины, старые тропинки исчезли; поблизости нет ни одного

автомобильного шоссе, а единственная пересекающая эти места дорога часто

бывает непроходима. И это закреплено парламентским актом - теперь здесь

национальный заповедник. Не все еще принесено в жертву соображениям

практической выгоды.

Именно сюда, в эти английские сады Эдема, и попал Чарльз 29 марта 1867

года, взобравшись вверх по тропе с берега бухты Пинхей; это и было то самое

место, восточная часть которого называлась Вэрской пустошью.

Утолив жажду и мокрым платком освежив лицо, Чарльз начал

глубокомысленно обозревать окрестности. По край ней мере он попытался

глубокомысленно их обозреть; но небольшой зеленый склон, на котором он

сидел, открывшаяся его взору панорама, звуки, запахи, нетронутая дикая

растительность и весеннее изобилие природы привели его в антинаучное

состояние.

В траве золотились звездочки первоцветов и чистотела, лужайку

белоснежной свадебной пеленой окаймлял цветущий терн, а там, где победоносно

вздымала молодые зеленые побеги бузина, затенявшая мшистые берега ручья, из

которого он только что напился, густо разрослись адокса и кислица - самые

нежные цветы английской весны. Выше по склону белели головки ветрениц, а за

ними тянулись темно-зеленые перья гадючьего лука. Где-то вдали в ветвях

высокого дерева стучал дятел, над головою Чарльза тихонько посвистывали

снегири, и во всех кустах и кронах пели только что прилетевшие

пеночки-веснички. Обернувшись назад, он увидел синеву моря, которое теперь

плескалось далеко внизу, и все полукружье залива Лайм, окаймленное грядою

утесов, - уходя вдаль, они все уменьшались и наконец сливались с изогнутой,

как длинная желтая сабля, Чезилской косой, чья дальняя оконечность касалась

Портленд-Билла, этого своеобразного английского Гибралтара, что вклинился

узкой серой тенью между лазурью неба и лазурью моря.

Такие картины удавались художникам одной-единственной эпохи - эпохи

Возрождения; по такой земле ступают персонажи Боттичелли, такой воздух

полнится песнями Ронсара. Независимо от сознательных целей и намерений этой

культурной революции, ее жестоких деяний и ошибок, Возрождение по существу

своему было просто-напросто весенним концом одной из самых суровых зим

цивилизации. Оно покончило с цепями, барьерами, границами. Его единственный

девиз гласил: все сущее прекрасно. Короче говоря, Возрождение было всем тем,

чем век Чарльза не был; но не подумайте, что стоявший над морем Чарльз этого

не знал. Правда, пытаясь объяснить охватившее его смутное ощущение

нездоровья, несостоятельности, ограниченности, он обращался к более близкому

прошлому - к Руссо, к младенческим мифам о Золотом Веке и Благородном

Дикаре. Иными словами, пытался объяснить неспособность своего века понять

природу невозможностью вернуться обратно в легенду. Он говорил себе, что

слиш ком избалован, слишком испорчен цивилизацией, чтобы вновь слиться с

природой, и это наполняло его печалью, приятной, сладостно-горькой печалью.

Ведь он был викторианцем. Едва ли он мог увидеть то, что сами мы - причем

располагая гораздо более широкими познаниями и уроками философии

экзистенциализма - только-только начинаем понимать, а именно: что желание

удержать и желание наслаждаться взаиморазрушающи. Ему следовало бы сказать

себе: " Я обладаю этим сейчас, и потому я счастлив"; вместо этого он - совсем

по-викториански - говорил: " Я не могу обладать этим вечно, и потому мне

грустно".

Наука в конце концов победила, и Чарльз принялся искать своих иглокожих

в кремневых отложениях вдоль берега ручья. Он нашел красивый обломок

окаменелого гребешка, но морские ежи упорно от него ускользали. Медленно

продвигаясь между деревьями к западу, он то и дело наклонялся, внимательно

изучал землю у себя под ногами, делал еще несколько шагов и продолжал в том

же духе. Время от времени он переворачивал палкой подходящий с виду обломок

кремня. Но ему не везло. Прошел час, и долг перед Эрнестиной начал

перевешивать его пристрастие к иглокожим. Он посмотрел на часы, подавил

проклятие и вернулся к тому месту, где оставил рюкзак. Поднявшись еще

немного вверх в лучах заходящего солнца, которое било ему в спину, он вышел

на тропинку и повернул к Лайму. Тропа уходила вверх, изгибаясь вдоль

заросшей плющом каменной стены, и вдруг, со свойственным тропинкам

коварством, ни с того ни с сего разветвилась. Не зная как следует местности,

Чарльз заколебался, потом прошел еще с полсотни ярдов по нижней тропе,

которая вилась по дну поперечной лощины, уже успевшей погрузиться в густую

тень. Вскоре, однако, задача разрешилась сама собой - еще одна тропа,

неожиданно возникнув справа от него, повернула обратно к морю, вверх по

небольшому крутому склону. Чарльз решил, что сверху будет легче

ориентироваться, и, продравшись сквозь заросли куманики - по этой тропинке

почти никогда не ходили, - поднялся на маленькое зеленое плато.

Перед ним открылась прелестная альпийская лужайка. Два-три белых

кроличьих хвостика объяснили, почему трава здесь такая короткая.

Чарльз остановился на солнце. Лужайку испещряли звездочки лядвенца и

очанки; ярко зеленели дерновинки душицы, готовой вот-вот зацвести. Он

подошел ближе к краю плато.

И тут, у себя под ногами, он увидел человеческую фигуру.

В первое мгновение он в ужасе подумал, что наткнулся на труп. Но это

была спящая женщина. Она выбрала очень странное место - широкий, поросший

травою наклонный уступ футов на пять ниже уровня плато, и Чарльз увидел ее

только потому, что подошел к самому его краю. Меловые стены позади этого

естественного балкона, самой широкой своей стороной обращенного к

юго-западу, как бы вбирали в себя солнечные лучи, превращая его в

своеобразную солнечную западню. Мало кому, однако, пришло бы в голову ею

воспользоваться. Наружный край уступа переходил в крутой обрыв высотою в

тридцать-сорок футов, густо оплетенный колючими ветвями куманики. Ниже круто

обрывался к берегу почти отвесный утес.

Чарльз инстинктивно отпрянул, боясь, как бы женщина его не заметила.

Кто она - разобрать было невозможно. Он стоял в полной растерянности,

устремив невидящий взгляд на открывавшийся отсюда великолепный пейзаж. Он

помедлил, хотел было уйти, но любопытство снова толкнуло его вперед.

Девушка лежала навзничь, забывшись глубоким сном. Пальто ее

распахнулось, открыв платье из синего коленкора, суровая простота которого

смягчалась лишь узеньким белым воротничком вокруг шеи. Лицо спящей было

повернуто так, что Чарльз его не видел; правая рука отброшена назад и

по-детски согнута в локте. Рядом рассыпался по траве пучок ветрениц. В этой

позе было что-то необыкновенно нежное и в то же время сексуальное; она

пробудила в душе Чарльза смутный отзвук одного мгновенья, пережитого им в

Париже. Другая девушка, имени которой он теперь не мог вспомнить, а быть

может, никогда и не знал, однажды на заре так же сладко спала в комнате с

видом на Сену.

Продвигаясь вдоль изогнутого края плато, он нашел место, откуда ему

лучше видно было лицо спящей, и лишь тогда понял, чье уединение он нарушил.

Это была любов ница французского лейтенанта. Несколько прядей выбились из

прически и наполовину закрывали ей щеку. На Коббе ее волосы показались ему

темно-каштановыми; теперь он увидел, что они отливают теплой бронзой и

лишены блеска от обязательной в те дни помады. Кожа под ними казалась в этом

освещении почти красновато-коричневой, словно эта девушка больше заботилась

о здоровье, чем о модной бледности и томности. Четкий рисунок носа, густые

брови, рот... но рта ему не было видно. Его почему-то раздражало, что он

видит ее вверх ногами, но местность не позволяла ему выбрать более

подходящий ракурс.

Так он стоял, не в силах ни двинуться с места, ни отвести взгляд,

завороженный этой неожиданной встречей и охваченный столь же странным

чувством - не сексуальным, а братским, быть может, даже отцовским,

уверенностью, что эта девушка чиста, что ее незаслуженно изгнали из

общества, и это чувство позволило ему ощутить всю глубину ее одиночества. В