Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 1 страница

---------------------------------------------------------------

Перевод М.Беккер (гл.1-30), И.Комаровой (г.31-61)

Стихи в переводе И.Комаровой.

М.: ООО Издательство АСТ; Харьков: Фолио, 2000, сс.2-231

OCR: TextShare.da.ru

В круглых скобках () номера подстраничных примечаний автора.

---------------------------------------------------------------

Всякая эмансипация состоит в том, что она возвращает человеческий мир,

человеческие отношения к самому человеку.

К. Маркс.

К еврейскому вопросу (1844)

Глядя в пенную воду,

Завороженно, одна,

Дни напролет у моря

Молча стояла она,

В погоду и в непогоду,

С вечной печалью во взоре,

Словно найти свободу

Чаяла в синем просторе,

Морю навеки верна.

Томас Гарди. Загадка.

{Здесь и далее стихи в переводе И. Комаровой.}

Восточный ветер несноснее всех других на заливе Лайм (залив Лайм - это

самый глубокий вырез в нижней части ноги, которую Англия вытянула на

юго-запад), и человек любопытный мог бы сразу сделать несколько вполне

обоснованных предположений насчет пары, которая одним студеным ветреным

утром в конце марта 1867 года вышла прогуляться на мол Лайм-Риджиса -

маленького, но древнего городка, давшего свое имя заливу.

Мол Кобб уже добрых семьсот лет навлекает на себя презрение, которое

люди обыкновенно питают к предметам, слишком хорошо им знакомым, и коренные

жители Лайма видят в нем всего лишь старую серую стену, длинной клешней

уходящую в море. И в самом деле, вследствие того, что этот крохотный Пирей

расположен на порядочном расстоянии от своих микроскопических Афин, то есть

от самого города, жители как бы повернулись к нему спиной. Конечно, суммы,

которые они веками расходовали на его ремонт, вполне оправдывают некоторую

досаду.

Однако на взгляд человека, не обремененного высокими налогами, но зато

более любознательного, Кобб, несомненно, самое красивое береговое укрепление

на юге Англии. И не только потому, что он, как пишут путеводители, овеян

дыханием семи веков английской истории, что отсюда вышли в море корабли

навстречу Армаде, что возле него высадился на берег Монмут... а в конце

концов просто потому, что это великолепное произведение народного искусства.

Примитивный и вместе с тем замысловатый, слоноподобный, но изящный, он,

как скульптура Генри Мура или Микеланджело, поражает легкостью плавных форм

и объемов; это промытая и просоленная морем каменная громада - словом, если

можно так выразиться, масса в чистом виде. Я преувеличиваю? Возможно, но

меня легко проверить - ведь с того года, о котором я пишу, Кобб почти не

изменился, а вот город Лайм изменился, и если сегодня смотреть на него с

мола, проверка ничего вам не даст.

Но если бы вы повернулись к северу и посмотрели на берег в 1867 году,

как это сделал молодой человек, который в тот день прогуливался здесь со

своею дамой, вашему взору открылась бы на редкость гармоничная картина. Там,

где Кобб возвращается обратно к берегу, притулилось десятка два живописных

домиков и маленькая верфь, в которой стоял на стапелях похожий на ковчег

остов люггера. В полумиле к востоку, на фоне поросших травою склонов,

виднелись тростниковые и шиферные крыши самого Лайма, города, который

пережил свой расцвет в средние века и с тех пор постоянно клонился к упадку.

В сторону запада, над усыпанным галькой берегом, откуда Монмут пустился в

свою идиотскую авантюру, круто вздымались мрачные серые скалы, известные в

округе под названием Вэрские утесы. Выше и дальше, скрытые густым лесом,

уступами громоздились все новые и новые скалы. Именно отсюда Кобб всего

более производит впечатление последней преграды на пути эрозии, разъедающей

западный берег. И это тоже можно проверить. Если не считать нескольких

жалких прибрежных лачуг, ныне, как и тогда, в той стороне не видно ни

единого строения.

Местный соглядатай (а таковой на самом деле существовал) мог поэтому

заключить, что упомянутые двое - люди не здешние, ценители красоты, и что

какой-то там пронизывающий ветер не помешает им полюбоваться Коббом. Правда,

наведя свою подзорную трубу поточнее, он мог бы заподозрить, что прогулка

вдвоем интересует их гораздо больше, чем архитектура приморских укреплений,

и уж наверняка обратил бы внимание на их изысканную наружность.

Молодая дама была одета по последней моде - ведь около 1867 года подул

и другой ветер: начался бунт против кринолинов и огромных шляп. Глаз

наблюдателя мог бы рассмотреть в подзорную трубу пурпурно-красную юбку,

почти вызывающе узкую и такую короткую, что из-под темно-зеленого пальто

выглядывали ножки в белых чулках и черных ботинках, которые деликатно

ступали по каменной кладке мола, а также дерзко торчавшую на подхваченной

сеткой прическе плоскую круглую шляпку, украшенную пучком перьев белой цапли

(шляпы такого фасона лаймские модницы рискнут надеть не раньше, чем через

год), тогда как рослый молодой человек был одет в безупречное серое пальто и

держал в руке цилиндр. Он решительно укоротил свои бакенбарды, ибо

законодатели английской мужской моды уже двумя годами раньше объявили

длинные бакенбарды несколько вульгарными, то есть смешными на взгляд

иностранца. Цвета одежды молодой дамы сегодня показались бы нам просто

кричащими, но в те дни весь мир еще захлебывался от восторга по поводу

изобретения анилиновых красителей. И в виде компенсации за предписанное ему

благонравие прекрасный пол требовал от красок не скромности, а яркости и

блеска.

Но больше всего озадачила бы наблюдателя третья фигура на дальнем конце

этого мрачного изогнутого мола. Фигура эта опиралась на торчащий кверху

ствол старинной пушки, который служил причальной тумбой. Она была в черном.

Ветер развевал ее одежду, но она стояла неподвижно и все смотрела и смотрела

в открытое море, напоминая скорее живой памятник погибшим в морской пучине,

некий мифический персонаж, нежели обязательную принадлежность ничтожной

провинциальной повседневности.

В том (1851) году в Англии на 8 155 000 женщин от десяти лет и старше

приходилось 7 600 000 мужчин такого же возраста. Из этого со всей

очевидностью следует, что, если, согласно общепринятому мнению, судьба

назначила викторианской девушке быть женою и матерью, мужчин никак не могло

бы хватить на всех.

Э. Ройстон Пайк.

Человеческие документы викторианского золотого века

Распущу на рассвете серебряный парус,

Понесет меня ветер по буйной волне,

А зазноба моя, что любить обещалась,

Пусть поплачет по мне, пусть поплачет по мне.

Английская народная песня

- Дорогая Тина, мы отдали дань Нептуну. Надеюсь, он нас простит, если

мы теперь повернемся к нему спиной.

- Вы не очень галантны.

- Как прикажете это понимать?

- Я думала, вы захотите, не нарушая приличий, воспользоваться

возможностью подольше подержать меня под руку.

- До чего же мы стали щепетильны.

- Мы теперь не в Лондоне.

- Да, скорее на Северном полюсе.

- Я хочу дойти до конца мола.

Молодой человек, бросив в сторону суши взгляд, исполненный столь

горького отчаяния, словно он навеки ее покидал, снова повернулся к морю, и

парочка продолжала свой путь по Коббу.

- И еще я хочу знать, что произошло между вами и папой в прошлый

четверг.

- Ваша тетушка уже выудила из меня все подробности этого приятного

вечера.

Девушка остановилась и посмотрела ему в глаза.

- Чарльз! Послушайте, Чарльз! Вы можете разговаривать подобным образом

с кем угодно, но только не со мной. От меня вы так легко не отвяжетесь. Я

очень привязчива.

- Вот и прекрасно, дорогая, скоро благодаря священным узам брака вы

сможете всегда держать меня на привязи.

- Приберегите эти сомнительные остроты для своего клуба. - Она с

напускной строгостью повлекла его за собой. - Я получила письмо.

- А-а. Я этого опасался. От вашей матушки?

- Я знаю, что после обеда что-то случилось...

Прежде чем Чарльз ответил, они прошли еще несколько шагов; он было

намеревался ответить серьезно, но потом передумал.

- Должен признаться, что мы с вашим почтенным родителем несколько

разошлись во мнениях по одному философскому вопросу.

- Это очень дурно с вашей стороны.

- А я полагал, что это очень честно с моей стороны.

- О чем же вы говорили?

- Ваш батюшка взял на себя смелость утверждать, что мистера Дарвина

следует выставить на всеобщее обозрение в зверинце. В клетке для обезьян. Я

пытался разъяснить ему некоторые научные положения, лежащие в основе

дарвинизма. Мне это не удалось. Et voila tout {Вот и все (франц.).}.

- Но как вы могли? Вы же знаете папины взгляды!

- Я вел себя в высшей степени почтительно.

- То есть в высшей степени отвратительно!

- Он сказал, что не позволит своей дочери выйти замуж за человека,

который считает, что его дед был обезьяной. Но мне кажется, по здравом

размышлении он примет в расчет, что в моем случае обезьяна была

титулованной.

Не останавливаясь, она взглянула на него и тут же отвернула голову

характерным плавным движением, которым обыкновенно хотела выразить тревогу,

а сейчас речь зашла как раз о том, что, по ее мнению, больше всего

препятствовало их помолвке. Отец ее был очень богат, но дед был простой

торговец сукном, тогда как дед Чарльза был баронет. Чарльз улыбнулся и пожал

ручку в перчатке, продетую под его левую руку.

- Дорогая, ведь мы с вами все это давно уладили. Весьма похвально, что

вы почитаете своего батюшку. Но ведь я женюсь не на нем. И вы забываете, что

я ученый. Во всяком случае, автор ученого труда. А если вы будете так

улыбаться, я посвящу всю свою жизнь не вам, а окаменелостям.

- Я не собираюсь ревновать вас к окаменелостям. - Она сделала

выразительную паузу. - Тем более что вы уже давно топчете их ногами и даже

не соизволили этого заметить.

Он быстро взглянул вниз и стремительно опустился на колени. Мол Кобб

частично вымощен богатой окаменелостями породой.

- Боже милосердный, вы только взгляните! Certhidium portlandicum. Этот

камень - наверняка оолит из Портленда!

- К пожизненной каторге в каменоломнях коего я вас приговорю, если вы

сейчас же не встанете. - Он с улыбкой повиновался. - Ну разве не любезно с

моей стороны привести вас сюда? Смотрите! - Она подвела его к краю, где

несколько плоских камней, воткнутых в стену, образовали грубые ступени,

спускавшиеся под углом к нижнему ярусу мола. - Это те самые ступени, с

которых упала Луиза Масгроув в " Убеждении" Джейн Остин.

- Как романтично!

- Да, джентльмены были романтиками... в те времена.

- А теперь стали учеными? Хотите, предпримем этот опасный спуск?

- На обратном пути.

Они снова пошли вперед. И только тогда он обратил внимание на фигуру на

конце Кобба или по крайней мере понял, к какому полу она принадлежит.

- Господи, я думал, что это рыбак. Но ведь это женщина?

Эрнестина прищурилась - ее серые, ее прелестные глаза были близоруки, и

она смогла различить только темное бесформенное пятно.

- Женщина? Молодая?

- Так далеко не разобрать.

- Я догадываюсь, кто это. Это, должно быть, несчастная Трагедия.

- Трагедия?

- Это ее прозвище. Одно из прозвищ.

- Есть и другие?

- Рыбаки называют ее неприличным словом.

- Милая Тина, вы, разумеется, можете...

- Они называют ее... любовницей французского лейтенанта.

- Вот как. И ее подвергли столь жестокому остракизму, что она вынуждена

стоять здесь с утра до вечера?

- Она... она немножко не в своем уме. Пойдемте обратно. Я не хочу к ней

подходить.

Они остановились. Чарльз рассматривал черную фигуру.

- Вы меня заинтриговали. Кто этот французский лейтенант?

- Говорят, это человек, который...

- Которого она полюбила?

- Хуже.

- И он ее оставил? С ребенком?

- Нет. Ребенка, по-моему, нет. И вообще, все это сплетни.

- Что же она тут делает?

- Говорят, она ждет, что он вернется.

- Но... разве у нее нет близких?

- Она в услужении у старой миссис Поултни. Когда мы бываем там, она не

выходит. Но она там живет. Пожалуйста, пойдемте обратно. Я ее не заметила.

Чарльз улыбнулся.

- Если она на вас нападет, я брошусь вам на помощь и тем докажу свою

галантность. Пойдемте.

Они приблизились к женщине у пушечного ствола. Она стояла с непокрытой

головой и держала в руке капор. Тугой узел ее волос был спрятан под высокий

воротник черного пальто - весьма странного покроя, напоминавшего скорее

мужской редингот, нежели дамскую верхнюю одежду из тех, что носили последние

сорок лет. Она тоже обходилась без кринолина, но, очевидно, из безразличия,

а отнюдь не из желания следовать новейшей лондонской моде. Чарльз громко

произнес какие-то незначащие слова, чтобы предупредить женщину об их

приближении, но она не обернулась. Они прошли еще несколько шагов и вскоре

увидели ее профиль и взгляд, словно ружье нацеленный на далекий горизонт.

Резкий порыв ветра заставил Чарльза поддержать Эрнестину за талию, а женщину

- еще крепче ухватиться за тумбу. Сам не зная почему - быть может, желая

просто показать Эрнестине, что он не робкого десятка, - Чарльз, как только

ветер немного утих, шагнул вперед.

- Любезнейшая, ваше пребывание здесь весьма рискованно. Стоит ветру

усилиться...

Она обернулась и посмотрела на него, или - как показалось Чарльзу -

сквозь него. От этой первой встречи в памяти его сохранилось не столько то,

что было написано на ее лице, сколько то, чего он совсем не ожидал в нем

увидеть, ибо в те времена считалось, что женщине пристала скромность,

застенчивость и покорность. Чарльз тотчас почувствовал себя так, словно

вторгся в чужие владенья, словно Кобб принадлежал этой женщине, а вовсе не

древнему городу Лайму. Лицо ее нельзя было назвать миловидным, как лицо

Эрнестины. Не было оно и красивым - по эстетическим меркам и вкусам какой бы

то ни было эпохи. Но это было лицо незабываемое, трагическое. Скорбь

изливалась из него так же естественно, незамутненно и бесконечно, как вода

из лесного родника. В нем не было ни фальши, ни лицемерия, ни истеричности,

ни притворства, а главное - ни малейшего признака безумия. Безумие было в

пустом море, в пустом горизонте, в этой беспричинной скорби, словно родник

сам по себе был чем-то вполне естественным, а неестественным было лишь то,

что он изливался в пустыне.

Позже Чарльз снова и снова мысленно сравнивал этот взгляд с клинком; а

такое сравнение подразумевает не только свойство самого предмета, но и

производимое им действие. В это короткое мгновенье он почувствовал себя

поверженным врагом и одновременно предателем, по заслугам униженным.

Женщина не произнесла ни слова. Ее ответный взгляд длился не более

двух-трех секунд, затем она снова обратила взор к югу. Эрнестина потянула

Чарльза за рукав, и он отвернулся, с улыбкой пожав плечами. Когда они

подошли к берегу, он заметил:

- Жаль, что вы раскрыли мне эти неприглядные факты. В этом беда

провинциальной жизни. Все всех знают, и нет никаких тайн. Ничего

романтического.

- А еще ученый! И говорит, что презирает романы, - поддразнила его

Эрнестина.

Но еще важнее то соображение, что все главнейшие черты организации

всякого живого существа определяются наследственностью отсюда вытекает, что,

хотя каждое живое существо, несомненно, прекрасно приспособлено к

занимаемому им месту в природе, тем не менее многие организмы не имеют в

настоящее время достаточно близкого и непосредственного отношения к

современным жизненным условиям

Ч. Дарвин

Происхождение видов (1859)

Из всех десятилетий нашей истории умный человек выбрал бы для своей

молодости пятидесятые годы XIX века

Дж. M. Янг. Портрет эпохи

Возвратившись после завтрака к себе в гостиницу " Белый Лев", Чарльз

принялся рассматривать в зеркале свое лицо. Мысли его были слишком туманны,

чтобы их можно было описать. Однако в них несомненно присутствовало нечто

таинственное, некое смутное чувство поражения - оно относилось вовсе не к

происшествию на Коббе, а скорее к каким-то банальностям, которые он произнес

за завтраком у тетушки Трэнтер, к каким-то умолчаниям, к которым он

прибегнул; к размышлениям о том, действительно ли интерес к палеонтологии -

достойное приложение его природных способностей; о том, сможет ли Эрнестина

когда-нибудь понять его так же, как он понимает ее; к неопределенному

ощущению бесцельности существования, которое - как он в конце концов

заключил - объяснялось, возможно, всего лишь тем, что впереди его ждал

долгий и теперь уже несомненно дождливый день. Ведь шел только 1867 год.

Чарльзу было всего только тридцать два года от роду. И он всегда ставил

перед жизнью слишком много вопросов.

Хотя Чарльзу и нравилось считать себя ученым молодым человеком и он бы,

наверное, не слишком удивился, если бы из будущего до него дошла весть об

аэроплане, реактивном двигателе, телевидении и радаре, его, несомненно,

поразил бы изменившийся подход к самому времени. Мы считаем великим

бедствием своего века недостаток времени; именно это наше убеждение, а вовсе

не бескорыстная любовь к науке и уж, конечно, не мудрость заставляют нас

тратить столь непомерную долю изобрета тельности и государственного бюджета

на поиски ускоренных способов производить те или иные действия - словно

конечная цель человечества не наивысшая гуманность, а молниеносная скорость.

Но для Чарльза, так же как для большинства его современников, равных ему по

положению в обществе, жизнь шла безусловно в темпе адажио. Задача состояла

не в том, чтобы сжать до предела все намеченные дела, а в том, чтобы их

растянуть и тем заполнить бесконечные анфилады досуга.

Один из распространеннейших симптомов благосостояния в наши дни -

губительный невроз; в век Чарльза это была безмятежная скука. Правда, волна

революций 1848 года и воспоминание о вымерших чартистах еще отбрасывали

исполинскую тень на этот период, но для многих - и в том числе для Чарльза -

наиболее существенным признаком этой надвигавшейся грозы было то, что она

так и не грянула. Шестидесятые годы были, несомненно, эпохой процветания;

достаток, которого достигли ремесленники и даже промышленные рабочие,

совершенно вытеснил из умов мысль о возможности революции, по крайней мере в

Великобритании. Само собою разумеется, что Чарльз понятия не имел о немецком

ученом-философе, который в тот самый мартовский день работал за библиотечным

столом Британского музея и трудам которого, вышедшим из этих сумрачных стен,

суждено было оказать такое огромное влияние на всю последующую историю

человечества. И если бы вы рассказали об этом Чарльзу, он наверняка бы вам

не поверил, а между тем всего лишь через полгода после описываемых нами

событий в Гамбурге выйдет в свет первый том " Капитала".

Существовало также бесчисленное множество личных причин, по которым

Чарльз никак не подходил для приятной роли пессимиста. Дед его, баронет,

принадлежал ко второму из двух обширных разрядов, на которые делились

английские сельские сквайры - приверженные к кларету охотники на лис и

ученые собиратели всего на свете. Собирал он главным образом книги, но под

конец жизни, истощая свои доходы (и еще более - терпение своего семейства),

предпринял раскопки безобидных бугорков, испещрявших три тысячи акров его

земельной собственности в графстве Уилтшир. Кромлехи и менгиры, кремневые

орудия и могильники эпохи неолита - за всем этим он гонялся так же яростно,

как его старший сын, едва успев вступить во владения наследством, принялся

изгонять из дома отцовские портативные трофеи. Однако Всевышний покарал -

или вознаградил - этого сына, позаботившись о том, чтобы он не женился.

Младший сын старика, отец Чарльза, получил порядочное состояние как в виде

земель, так и денег.

Жизнь его была отмечена единственной трагедией - одновременной кончиной

его молодой жены и новорожденного младенца - сестры годовалого Чарльза. Но

он справился со своим горем. Сына он окружил если не любовью, то по крайней

мере целым штатом наставников и фельдфебелей и в общем относился к нему лишь

немногим хуже, чем к самому себе. Он продал свою часть земли, дальновидно

вложил капитал в железнодорожные акции и недальновидно - в карты (он искал

утешения не столько у Господа Бога, сколько у господина Олмека), короче

говоря, жил так, как если бы родился не в 1802, а в 1702 году, жил главным

образом ради своих удовольствий... а в 1856 году главным образом от них и

умер. Чарльз остался единственным наследником - не только поубавившегося

состояния своего родителя (баккара под конец перевесило железнодорожный

бум), но рано или поздно должен был унаследовать и весьма значительное

состояние дяди. Правда, в 1867 году дядя, хотя и решительно отдал

предпочтение кларету, не подавал ни малейших признаков смерти.

Чарльз любил своего дядю, а тот любил племянника. Впрочем, их отношения

не всегда ясно об этом свидетельствовали. Хотя Чарльз шел на уступки по

части охоты и соглашался в виде одолжения пострелять куропаток и фазанов,

охотиться на лис он категорически отказывался. И не потому, что добыча была

несъедобной, а потому, что он не переваривал охотников. Хуже того: он

испытывал противоестественную склонность к пешему хождению, предпочитая его

верховой езде, а ходить пешком где бы то ни было, кроме Швейцарских Альп,

считалось занятием, недостойным джентльмена. Он ничего не имел против

лошадей как таковых, но, будучи прирожденным натуралистом, терпеть не мог,

если что-нибудь мешало ему вести наблюдения с близкого расстояния и не

спеша. Удача, однако, ему сопутствовала. Однажды осенью, за много лет до

описываемой нами поры, он подстрелил на меже дядюшкиного пшеничного поля

какую-то странную птицу. Когда он понял, какой редкий экземпляр уничтожил,

он рассердился на себя: это была одна из последних больших дроф, убитых на

равнине Солсбери. Зато дядюшка пришел в восторг. Из птицы сделали чучело, и

с тех пор она, словно индюшка, злобно таращила свои бусинки-глаза из-под

стеклянного колпака в гостиной Винзиэтта.

Дядюшка без конца докучал гостям рассказом об этом подвиге, и всякий

раз, когда его охватывало желание лишить Чарльза наследства, - а одна эта

тема приводила его в состояние, близкое к апоплексии, ибо имение подлежало

наследованию только по мужской линии, - он глядел на бессмертную Чарльзову

дрофу и вновь преисполнялся добрых родственных чувств. Надо сказать, что у

Чарльза были свои недостатки. Он не всегда писал дяде раз в неделю и к тому

же, посещая Винзиэтт, имел дурную привычку просиживать целыми днями в

библиотеке - комнате, которую его дядя едва ли когда-нибудь посещал.

Были у него, однако, недостатки и более серьезные. В Кембридже,

надлежащим образом вызубрив классиков и признав " Тридцать девять статей", он

(в отличие от большинства молодых людей своего времени) начал было и в самом

деле чему-то учиться. Но на втором курсе он попал в дурную компанию и кончил

тем, что одним туманным лондонским вечером предался плотскому греху с некоей

обнаженной девицей. Из объятий этой пухленькой простолюдинки он бросился в

объятия церкви и вскоре после того поверг в ужас своего родителя, объявив,

что желает принять духовный сан. Против катастрофы столь необъятных размеров

имелось одно только средство: юного грешника отправили в Париж. Когда он

оттуда вернулся, о его слегка потускневшей девственности уже не было и речи,

равно как - на что и надеялся отец Чарльза - о его предполагаемом союзе с

церковью. Чарльз разглядел, что скрывалось за обольстительными призывами

Оксфордского движения: римский католицизм propria terra {На собственной

земле (лат.).}. И он отказался растрачивать свою скептическую, но уютную

английскую душу - ирония пополам с условностями - на фимиам и папскую

непогрешимость. Вернувшись в Лондон, он пролистал и бегло просмотрел с

десяток современных ему религиозных теорий, но выбрался из этой переделки

(voyant trop pour nier, et trop peu pour s'assurer {Видя слишком много,

чтобы отрицать, и слишком мало, чтобы уверовать (франц.).}) живым и здоровым

агностиком {Хотя сам он и не назвал бы себя так - по той простой причине,

что термин этот был введен в употребление (Томасом Генри Гексли) лишь в 1870

году; к этому времени в нем возникла настоятельная необходимость. (Примеч.

автора.)}. Если ему и удалось извлечь из бытия что-либо мало-мальски похожее

на Бога, то он нашел это в Природе, а не в Библии; живи он на сто лет

раньше, он стал бы деистом, быть может, даже пантеистом. Время от времени,

если было с кем, он посещал по воскресеньям утреннюю службу, но один ходил в

церковь очень редко.

Проведя полгода во Граде Греха, он в 1856 году возвратился в Англию.

Три месяца спустя умер его отец. Просторный дом в Белгравии был сдан внаем,

и Чарльз поселился в Кенсингтоне, в доме, более подходящем для молодого

холостяка. Там его опекали лакей, кухарка и две горничные - штат почти

эксцентричный по скромности для такого знатного и богатого молодого

человека. Но там ему нравилось, и кроме того, он много путешествовал. Он

опубликовал в светских журналах два-три очерка о своих странствиях по

далеким краям; один предприимчивый издатель даже предложил ему написать

книгу о его девятимесячном пребывании в Португалии. Но в писательском

ремесле Чарльз усмотрел нечто явно infra dig {Ниже своего достоинства

(лат.).}, a также нечто, требующее слишком большого труда и

сосредоточенности. Какое-то время он носился с этой идеей, но потом ее

бросил. Носиться с идеями вообще стало главным его занятием на третьем

десятке.

Но даже барахтаясь в медлительном потоке викторианской эпохи, Чарльз не

превратился в легкомысленного бездельника. Случайное знакомство с человеком,

знавшим об археологической мании его деда, помогло ему понять, что старик,

без устали гонявший на раскопки команды ошалелых поселян, был смешон лишь в

глазах собственной родни. В памяти других сэр Чарльз Смитсон остался одним

из основоположников археологии дорийской Англии; часть его изгнанной из дома

коллекции с благодарностью приняли в Британский музей. И Чарльз постепенно

осознал, что по склонностям он ближе к своему деду, чем к обоим его

сыновьям. В последние три года он стал все больше интересоваться

палеонтологией и решил, что это и есть его призвание. Он начал посещать

собрания Геологического общества. Дядя с неодобрением наблюдал, как Чарльз

выходит из Винзиэтта, вооруженный геологическими молотками и с рюкзаком на

спине; по его мнению, в деревне джентльмену подобало держать в руках только

ружье или хлыст; но это все-таки было лучше, чем корпеть над дурацкими

книгами в дурацкой библиотеке.

Однако еще меньше нравилось дяде отсутствие у Чарльза интереса к

другому предмету. Желтые ленты и желтые нарциссы, эмблемы либеральной

партии, были в Винзиэтте анафемой; старик - самый что ни на есть

лазурно-голубой тори - имел на этот счет свой тайный умысел. Однако Чарльз

вежливо отклонял все попытки уговорить его баллотироваться в парламент. Он

объявил, что у него нет никаких политических убеждений. Втайне он восхищался

Гладстоном, но в Винзиэтте даже имя этого архипредателя было под запретом.

Таким образом, уважение к родне и общественная пассивность, весьма удачно