Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 6 страница

этот век, когда женщины были робкими, малоподвижными, неспособными к

длительным физическим усилиям, что еще, кроме отчаяния, могло погнать ее в

такую глушь?

В конце концов он подошел к самому краю вала, остановился прямо над ее

лицом, и тут увидел, что от печали, так поразившей его при первой встрече, в

нем не осталось и следа. Во сне лицо было мягким и нежным; на губах,

казалось, играла даже какая-то тень улыбки. И в ту самую минуту, когда он,

изогнувшись, наклонился, она проснулась.

Она тотчас посмотрела вверх - так быстро, что его попытка скрыться

оказалась напрасной. Его заметили, и он был слишком хорошо воспитан, чтобы

это отрицать. Поэтому когда Сара вскочила на ноги, запахнула пальто и

удивленно посмотрела на него со своего уступа, он приподнял шляпу и

поклонился. Она ничего не сказала, но устремила на него взгляд, полный

испуга, замешательства и отчасти, может быть, стыда. Глаза у нее были

красивые и очень темные.

Так они простояли несколько секунд, скованные взаимным непониманием.

Она казалась ему совсем маленькой, когда, скрытая ниже талии, стояла у него

под ногами и сжимала рукой воротник, словно при малейшем его движении готова

была повернуться и обратиться в бегство. Наконец он вновь обрел чувство

приличия.

- Тысяча извинений. Я никак не ожидал вас тут увидеть.

С этими словами он повернулся и пошел прочь. Не оглядываясь, он опять

спустился на тропу, с которой сошел, добрался до развилки и с удивлением

сообразил, что у него не хватило духу спросить у нее, в какую сторону идти.

Он секунду помедлил, надеясь, что она идет вслед за ним. Но она не

появлялась. Вскоре он решительно двинулся по верхней тропе.

Чарльз не знал, что в эти короткие мгновенья, когда он замешкался над

полным ожидания морем, в этой светлой прозрачной предвечерней тишине,

нарушаемой одним лишь спокойным плеском волн, сбилась с пути вся

викторианская эпоха. И я вовсе не хочу этим сказать, что он свернул не на ту

тропу.

...Долг - приличий соблюденье,

А иначе - смертный грех!

Чаще в церковь езди: там уж,

Коль покаешься, простят;

Попляши сезон - и замуж:

Папа с мамой так велят.

Артур Хью Кпаф. Долг (1841)

Чего он заявился к нам?

Я за него гроша не дам!

Ишь, пустобрех! Прихорошится

Да корчит франта - эка птица!

А видно - дурень: мать с отцом

Не научили, что почем.

Уильям Барнс.

Из стихотворений, написанных на дорсетском наречии (1869)

Приблизительно в то самое время, когда произошла эта встреча, Эрнестина

беспокойно поднялась с постели и взяла с туалетного столика черный

сафьяновый дневник. Надув губы, она первым делом открыла свою утреннюю

запись, отнюдь не отличавшуюся красотами стиля: " Написала письмо маме. Не

виделась с милым Чарльзом. Не выходила, хотя погода прекрасная. Не чувствую

себя счастливой".

Бедняжка, которую в этот день преследовали всевозможные " не", могла

выместить свое дурное настроение на одной лишь тете Трэнтер. Даже присланные

Чарльзом бледно-желтые нарциссы и жонкили, аромат которых она теперь

вдыхала, вначале вызвали у нее только досаду. Дом тетки был невелик, и

Эрнестина слышала, как Сэм постучался в парадную дверь, как эта испорченная

и непочтительная Мэри ему открыла, слышала приглушенные голоса, потом весьма

отчетливый подавленный смешок горничной и стук захлопнувшейся двери. В

голове Эрнестины мелькнуло мерзкое, отвратительное подозрение, что приходил

Чарльз, что он любезничал с горничной, и это пробудило в ней одно из самых

глубоких опасений на его счет.

Она знала, что он жил в Париже и в Лиссабоне и вообще много

путешествовал узнала, что он на одиннадцать лет старше ее и что он нравится

женщинам. На ее осторожные шутливые вопросы касательно его прошлых побед он

всегда отвечал столь же осторожно и шутливо; но в том-то и была загвоздка.

Эрнестине казалось, будто он что-то скрывает - трагическую французскую

графиню или страстную португальскую маркизу. Она никогда не позволила бы

себе вообразить какую-нибудь парижскую гризетку или волоокую служанку из

гостиницы в Синтре, что было бы гораздо ближе к истине. Но в известном

смысле вопрос о том, спал ли он с другими женщинами, беспокоил ее меньше,

чем он мог бы беспокоить современную девушку. Разумеется, стоило подобным

греховным предположениям зародиться в мозгу Эрнестины, как она тотчас же

изрекала свое категорическое " не смей! ", но ревновала она, в сущности,

сердце Чарльза. Мысль о том, чтобы делить его с кем-либо в прошлом или в

настоящем, была для нее нестерпима. Эрнестина понятия не имела о полезной

бритве Оккама. Поэтому, когда она пребывала в мрачности, простая истина, что

Чарльз никогда не был по-настоящему влюблен, превращалась в неопровержимое

доказательство его былой страстной влюбленности. Его внешнюю невозмутимость

она принимала за жуткую тишину поля недавних сражений, за некое Ватерлоо

спустя месяц после битвы, а не за местность, лишенную всякой истории, чем

она в действительности была.

Когда парадная дверь захлопнулась, Эрнестина позволила чувству

собственного достоинства ровно на полторы минуты взять верх, после чего ее

хрупкая ручка потянулась к позолоченному шнурку возле постели и властно его

дернула. Снизу, из расположенной в полуподвале кухни, донесся приятно

настойчивый звон, затем послышались шаги, в дверь постучали, и на пороге

показалась Мэри с вазой, из которой буквально бил фонтан весенних цветов.

Горничная подошла и остановилась у постели. На лице ее, наполовину скрытом

цветами, играла такая улыбка, что ни один мужчина не смог бы на нее

рассердиться - и потому Эрнестина при виде этого незваного явления Флоры,

напротив, сердито и укоризненно нахмурилась.

Из трех молодых женщин, которые проходят по этим страницам, Мэри,

по-моему, самая хорошенькая. В ней было бесконечно больше жизни, бесконечно

меньше себялюбия и вдобавок еще физическое обаяние: изысканно чистое, хотя и

румяное, лицо, золотистые волосы, прелестные, широко расставленные

серо-голубые глаза - глаза, которые неизменно будили веселый отклик в душе

любого мужчины и столь же весело на него отвечали. Они искрились так же

неукротимо, как пенится первосортное шампанское, не оставляя при этом

неприятного осадка. Даже уродливая викторианская одежда, которую ей так

часто приходилось носить, не могла скрыть всей прелести ее стройной, налитой

фигурки. Правда, слово " налитая" звучит как-то обидно. Я только что

вспоминал Ронсара, так вот, ее фигура требовала определения из его словаря -

слова, эквивалента которому в английском языке нет, а именно: rondelet -

соблазнительная округлость не в ущерб очаровательной стройности.

Праправнучка Мэри, которой в том месяце, когда я это пишу, исполняется

двадцать два года, очень похожа на свою прародительницу, и лицо ее знакомо

всему миру, потому что она - одна из самых знаменитых молодых актрис

английского кино.

Боюсь, однако, что для 1867 года лицо это не очень подходило. Например,

оно решительно не подошло мис сие Поултни, которая познакомилась с ним тремя

годами ранее. Мэри была племянницей одного из родственников миссис Фэрли,

которая уговорила миссис Поултни определить ее ученицей в противную кухню.

Однако Мэри и Мальборо-хаус сочетались так же, как гробница со щеглом, и

когда миссис Поултни в один прекрасный день угрюмо обозревала свои владения

из окна верхнего этажа и перед нею открылась отвратительная картина - один

из младших конюхов пытался сорвать поцелуй и не встретил должного

сопротивления, - щегла тотчас выпустили на свободу, после чего он залетел к

миссис Трэнтер, хотя миссис Поултни со всей серьезностью разъяснила этой

даме, сколь безрассудно поощрять такое явное распутство.

На Брод-стрит Мэри была счастлива. Миссис Трэнтер любила хорошеньких

девушек, а хорошеньких хохотушек особенно. Конечно, Эрнестина была ее

племянницей, и о ней она заботилась больше, но Эрнестину она видела лишь раз

или два в год, тогда как Мэри - каждый день. За живой кокетливой внешностью

Мэри скрывалась искренняя доброта, и она, не скупясь, воздавала за тепло,

которое получала. Эрнестине осталась неизвестной страшная тайна дома на

Брод-стрит: в кухаркины свободные дни миссис Трэнтер обедала на кухне вдвоем

с Мэри, и это были отнюдь не самые несчастливые часы в жизни их обеих.

У Мэри были свои недостатки - например, она немножко завидовала

Эрнестине. И не только потому, что с приездом юной леди из Лондона она сразу

лишалась положения любимицы, но еще и потому, что юная леди из Лондона

привозила полные сундуки наимоднейших лондонских и парижских туалетов, что

отнюдь не внушало восторга служанке, имеющей всего-навсего три платья, из

которых ни одно ей по-настоящему не нравилось, хотя лучшее из них могло не

нравиться ей только потому, что досталось от юной столичной принцессы. Она

также считала, что Чарльз очень красив и притом слишком хорош, чтобы

достаться в мужья худосочной особе вроде Эрнестины. Вот почему Чарльзу так

часто удавалось полюбоваться этими серо-голубыми глазками, когда Мэри

открывала ему дверь или встречала его на улице. Увы, надо признаться, что

эта девица нарочно старалась уходить и приходить одновременно с Чарльзом, и

всякий раз, как он здоровался с нею на улице, она мысленно показывала нос

Эрнестине; от нее не укрылось, зачем племянница миссис Трэнтер сразу после

его ухода поспешно мчится наверх. Как все субретки, она осмеливалась думать

о том, о чем не смела думать госпожа, и отлично это знала.

Ехидно позволив своему здоровью и жизнерадостности произвести должное

впечатление на больную, Мэри поставила цветы на комод возле кровати.

- От мистера Чарльза, мисс Тина. Велели кланяться.

- Поставь на туалетный столик. Я не люблю, когда цветы стоят слишком

близко.

Мэри послушно переставила букет и принялась непослушно его

переделывать, после чего с улыбкой обернулась к полной подозрений Эрнестине.

- Он их сам принес?

- Нет, мисс.

- А где мистер Чарльз?

- Не знаю, мисс. Я их не спрашивала.

Однако губы ее были так крепко сжаты, словно она хотела прыснуть.

- Но я слышала, что ты разговаривала с каким-то мужчиной.

- Да, мисс.

- О чем?

- Я только спросила, сколько время, мисс.

- И поэтому ты смеялась?

- Да, мисс. Он так смешно разговаривает, мисс.

Сэм, явившийся к парадным дверям, был ничуть не похож на угрюмого

возмущенного молодого человека, который незадолго до того правил бритву. Он

всунул в руки озорнице Мэри роскошный букет.

- Для красивой молодой леди наверху. - Затем ловко поставил ногу так,

чтобы дверь не могла захлопнуться, и столь же ловко вытащил из-за спины

маленький пучок крокусов, который был у него в другой руке, а освободившейся

рукой снял свой модный, почти лишенный полей цилиндр. - А это для другой,

что покрасивше.

Мэри залилась пунцовым румянцем; давление двери на ногу Сэма

таинственным образом ослабло. Он смотрел, как она нюхает желтые цветы - не

по правилам хорошего тона, а по-настоящему, так, что на ее очаровательном

дерзком носике появилось крошечное оранжевое пятнышко.

- Мешок с сажей когда доставить прикажете? - Мэри выжидательно закусила

губу. - Только с условием. Плата вперед.

- А почем нынче сажа?

Нахал дерзко оглядел свою жертву, словно прикидывая, сколько бы

запросить, потом приложил палец к губам и весьма недвусмысленно подмигнул.

Именно это и вызвало упомянутый выше сдавленный смешок и стук захлопнувшейся

двери.

Эрнестина бросила на Мэри взгляд, достойный самой миссис Поултни.

- Пожалуйста, не забывай, что он из Лондона.

- Да, мисс.

- Мистер Смитсон уже говорил мне о нем. Этот человек воображает себя

Дон Жуаном.

- А это что такое будет, мисс Тина?

Жажда дальнейших разъяснений, выразившаяся на лице Мэри, сильно

раздосадовала Эрнестину.

- Неважно. Но если он начнет с тобой заигрывать, ты сразу скажешь мне.

А теперь принеси ячменного отвара. И впредь веди себя скромнее.

В глазах Мэри сверкнул огонек, весьма смахивающий на дерзкий вызов. Но

она опустила глаза и голову с кружевной наколкой, еле заметно присела и

вышла из комнаты. Три лестничных марша вниз и столько же вверх - мысль о них

весьма утешила Эрнестину, у которой не было ни малейшего желания пить

полезный, но безвкусный ячменный отвар тети Трэнтер.

Однако в этой словесной перепалке Мэри некоторым образом одержала

победу, ибо Эрнестина, которая по натуре была отнюдь не домашним тираном, а

просто скверной избалованной девчонкой, вспомнила, что скоро ей придется

перестать разыгрывать из себя госпожу и сделаться таковой всерьез.

Разумеется, прекрасно иметь собственный дом, выйти из-под опеки родителей...

но все говорят, что слуги доставляют столько хлопот. Все говорят, что они

уже не те, что были прежде. Словом, от них одни неприятности. Возможно,

озабоченность и досада Эрнестины не слишком отличались от чувств, охвативших

Чарльза, когда он, обливаясь потом и спотыкаясь, брел по берегу моря. Жизнь

- исправная машина, думать иначе - ересь, однако крест свой приходится

нести, и никуда от этого не уйдешь.

Чтобы отогнать мрачные предчувствия, не покинувшие ее и после обеда,

Эрнестина взяла дневник, уселась в постели и опять раскрыла страницы, между

которыми лежала веточка жасмина.

К середине века в Лондоне началось плутократическое расслоение

общества. Ничто, разумеется, не заменило голубую кровь, но постепенно все

сошлись на том, что хорошие деньги и хорошая голова могут искусственно

создать вполне сносный дубликат приемлемого общественного положения.

Дизраэли составлял для своего времени не исключение, а норму. Дед Эрнестины

в молодости и был, возможно, всего-навсего зажиточным суконщиком в

Стоук-Ньюингтоне, но умер он суконщиком очень богатым и - что гораздо важнее

- перебрался в центральную часть Лондона, основал один из крупнейших

магазинов Вест-Энда и распространил свои деловые операции на многие другие

отрасли, кроме торговли сукном. Отец Эрнестины, правда, дал ей всего лишь

то, что получил сам, - наилучшее образование, какое можно было купить за

деньги. Во всем, кроме генеалогии, он был безукоризненным джентльменом и

осмотрительно женился на девушке лишь немногим более высокого происхождения

- дочери одного из преуспевающих стряпчих лондонского Сити, среди не слишком

отдаленных предков которого числился не более и не менее, как генеральный

прокурор. Поэтому беспокойство Эрнестины насчет ее положения в обществе было

даже по викторианским меркам весьма надуманным. А Чарльза оно и вовсе

никогда не смущало.

- Вы только подумайте, - сказал он ей однажды, - сколь постыдно

плебейски звучит фамилия Смитсон.

- Ах, конечно, если бы вас звали лорд Брабазон Вавасур Вир де Вир, я бы

любила вас гораздо больше!

Однако за этой самоиронией таился страх.

Чарльз познакомился с Эрнестиной в ноябре предыдущего года в доме некой

светской дамы, которая присмотрела его для одной жеманной девицы из своего

выводка. К несчастью всех этих молодых леди, родители имели обыкновение

перед каждым званым вечером пичкать их все возможными инструкциями. Их

роковая ошибка состояла в том, что они пытались уверить Чарльза, будто

безумно увлекаются палеонтологией - он непременно должен дать им список

наиболее интересных книг по этому предмету, - тогда как Эрнестина деликатно,

но весьма решительно отказалась принимать его всерьез. Она обещала присылать

ему все интересные экземпляры, какие только найдутся у нее в ведерке для

угля, а в другой раз заметила, что считает его большим лентяем. Но почему

же? А потому, что стоит ему только войти в любую лондонскую гостиную, и он

найдет множество интересующих его образцов.

Обоим молодым людям этот вечер не сулил ничего, кроме привычной скуки,

но, вернувшись домой, оба пришли к заключению, что ошибались.

Они нашли друг в друге незаурядный ум, легкость в обращении и приятную

сдержанность. Эрнестина дала понять, что " этот мистер Смитсон" выгодно

отличается от множества скучных молодых людей, представленных ей на

рассмотрение в текущем сезоне. Мать ее осторожно навела справки и

посоветовалась с мужем, который занялся этим серьезнее: порога гостиной

дома, выходившего окнами на Гайд-парк, никогда не переступал ни один молодой

человек, который не подвергся такой же строгой проверке, какой подвергает

физиков-атомщиков любая современная служба безопасности. Чарльз блестяще

выдержал это тайное испытание.

Эрнестина между тем поняла, в чем состоит ошибка ее соперниц: сердце

Чарльза никогда не покорит особа, которую будут ему навязывать. Поэтому,

когда Чарльз стал завсегдатаем вечеров и журфиксов ее матери, он, к своему

удивлению, не нашел там ни единого признака обычных матримониальных

капканов, вроде прозрачных намеков мамаши, что ее славная девочка обожает

детей или " втайне не может дождаться конца сезона" (считалось, что Чарльз

изберет своей постоянной резиденцией Винзиэтт, как только камень

преткновения в лице его дяди выполнит свой долг), равно как и еще более

прозрачных намеков папаши насчет размеров состояния, которое " моя

драгоценная дочурка" получит в приданое. Последние, впрочем, были совершенно

излишни - дом в Гайд-парке сделал бы честь любому герцогу, а отсутствие

братьев и сестер говорило больше, чем тысяча банковских отчетов.

Но и Эрнестина тоже старалась не заходить слишком далеко, хотя она

очень скоро твердо вознамерилась, как это свойственно лишь избалованным

единственным дочкам, во что бы то ни стало завладеть Чарльзом. Она

позаботилась о том, чтобы в доме постоянно бывали другие интересные молодые

люди, и не выделяла желанную добычу какими-либо особенными милостями или

знаками внимания. Она взяла себе за правило никогда не принимать его

всерьез; не говоря об этом прямо, она, однако же, дала ему понять, что он ей

нравится, потому что с ним весело, но она, конечно, знает, что он никогда не

женится. Наконец в январе наступил вечер, когда Эрнестина решила посеять

роковое семя.

Она заметила, что Чарльз стоит в одиночестве, а на противоположном

конце комнаты сидит пожилая вдова - нечто вроде мэйфэрского эквивалента

миссис Поултни. Не сомневаясь, что Чарльз столько же нуждается в ее

обществе, сколько здоровый ребенок в касторке, Эрнестина подошла к нему и

спросила:

- Не хотите ли побеседовать с леди Фэйрвезер?

- Я предпочел бы побеседовать с вами.

- Я вас представлю. И тогда вы сможете получить свидетельство очевидца

о событиях ранней меловой эры.

Он улыбнулся.

- Меловой называется не эра, а период.

- Не все ли равно? Эта дама достаточно стара. А я знаю, как вам надоело

все, что происходит последние девяносто миллионов лет. Пойдемте.

И они направились в противоположный конец комнаты, но на полдороге к

ранней меловой даме Эрнестина остановилась, коснулась его руки и заглянула

ему в глаза.

- Если вы решили стать нудным старым холостяком, мистер Смитсон, вам

надо хорошенько отрепетировать свою роль.

Не успел он ответить, как она уже двинулась дальше, и на первый взгляд

могло показаться, что его просто продолжают дразнить. Однако в глазах ее на

какую-то долю секунды мелькнуло нечто весьма похожее на предложение -

по-своему столь же недвусмысленное, как предложения, которые в Лондоне тех

времен исходили от женщин, стоявших в дверях домов вокруг Хеймаркета.

Эрнестина понятия не имела, что затронула больное место в глубине души

Чарльза - с некоторых пор ему все больше стало казаться, что он уподобляется

своему дядюшке, что жизнь проходит мимо, что он чересчур привередлив, ленив,

эгоистичен... и еще хуже того. Он уже два года не ездил за границу и теперь

понял, что прежние путешествия восполняли ему отсутствие жены. Они отвлекали

его от домашних забот и, кроме того, давали возможность брать к себе в

постель случайных женщин - удовольствие, которое он строго запретил себе в

Англии, быть может, вспоминая ту черную ночь души, которой кончился первый

его опыт такого рода.

Путешествия его больше не привлекали, но женщины привлекали, и потому

он пребывал в состоянии крайней сексуальной неудовлетворенности, ибо

моральная чистоплотность не позволяла ему прибегнуть к простейшему средству

- съездить на неделю в Париж или Остенде. Он никогда не позволил бы себе

отправиться в путешествие под влиянием подобных соображений. Всю следующую

неделю он провел в раздумьях. Затем, в одно прекрасное утро, проснулся.

Все оказалось очень просто. Он любит Эрнестину. Он представил себе

удовольствие, с каким проснется в такое же точно холодное серое утро, когда

земля припорошена снегом, и увидит, что рядом спит это милое, застенчивое,

безмятежное существо - о Господи! (мысль, от которой он застыл в изумлении)

- и спит вполне законно в глазах Бога и людей. Через несколько минут он

перепугал заспанного Сэма, который приплелся снизу в ответ на его

настойчивые звонки, объявив ему: " Сэм! Я абсолютный, стопроцентный, прости

меня Господи, законченный идиот! "

Дня через два " законченный идиот" имел беседу с отцом Эрнестины. Беседа

была краткой и весьма плодотворной. Он спустился в гостиную, где, трепеща от

волнения, сидела мать Эрнестины. Не в силах вымолвить ни слова, она

неуверенно указала в сторону зимнего сада. Чарльз отворил белые двери и

остановился в струе горячего благоуханного воздуха. Эрнестину ему пришлось

искать, но в конце концов он нашел ее в дальнем углу, за беседкой из

стефанотиса. Она взглянула на него, потом поспешно от вела и опустила глаза.

В руках у нее были серебряные ножницы, и она делала вид, будто срезает

засохшие цветы этого пахучего растения. Чарльз остановился у нее за спиной и

откашлялся.

- Я пришел с вами проститься. - Он притворился, что не замечает

брошенного на него отчаянного взгляда, прибегнув к простейшему приему, то

есть уставившись в землю. - Я решился навсегда покинуть Англию. Остаток

жизни я проведу в путешествиях. Чем еще может скрасить свои дни нудный

старый холостяк?

Он намеревался продолжать в том же духе, но вдруг увидел, что Эрнестина

опустила голову и с такой силой вцепилась в край стола, что у нее побелели

суставы пальцев. Он знал, что при обычных обстоятельствах она бы сразу

догадалась, что он ее дразнит, и ему стало ясно, что ее недогадливость

вызвана глубоким чувством, которое передалось и ему.

- Но если бы я знал, что кто-то интересуется мною настолько, чтоб

разделить...

Тут он остановился, потому что она обернулась и подняла на него полные

слез глаза. Их руки встретились, и он привлек ее к себе. Они не

поцеловались. Они были не в силах. Можно ли целых двадцать лет безжалостно

держать взаперти здоровый половой инстинкт, а когда двери тюрьмы

распахнулись, удивляться, что арестант разразился рыданиями?

Через несколько минут Чарльз вел успевшую немножко прийти в себя Тину

по проходу между тепличными растениями к дверям в комнаты. Возле куста

жасмина он остановился, сорвал веточку и шутливо подержал у нее над головой.

- Хоть это и не омела, но, пожалуй, сойдет, как вы думаете?

И тут они поцеловались - как дети, такими же целомудренно бесполыми

губами. Эрнестина опять заплакала; потом она вытерла глаза и позволила

Чарльзу отвести себя в гостиную, где стояли ее родители. Слов не

потребовалось. Эрнестина бросилась в открытые объятия матери, и слез теперь

полилось вдвое больше. Мужчины между тем улыбались друг другу; один - словно

только что заключил чрезвычайно выгодную сделку; второй - словно он не

совсем уверен, на какой планете очутился, но от всей души надеется, что

туземцы встретят его дружелюбно.

В чем же заключается самоотчуждение труда?

Во-первых, в том, что труд является для рабочего чем-то внешним, не

принадлежащим к его сущности; в том, что он в своем труде не утверждает

себя, а отрицает, чувствует себя не счастливым, а несчастным, не

развертывает свободно свою физическую и духовную энергию, а изнуряет свою

физическую природу и разрушает свой дух. Поэтому рабочий только вне труда

чувствует себя самим собой, а в процессе труда он чувствует себя оторванным

от самого себя У себя он тогда, когда он не работает, а когда он работает,

он уже не у себя

К. Маркс. Экономико-философские рукописи (1844)

Но был ли мой счастливый день

И впрямь безоблачен и ясен?

А. Теннисон. In Memoriam (1850)

Оставив позади мысли о таинственной незнакомке, Чарльз быстро зашагал

вперед по Вэрскому лесу. Пройдя с милю, он наткнулся одновременно на

прогалину между деревьями и на первый аванпост цивилизации. Это был длинный,

крытый тростником дом, стоявший чуть пониже тропинки, по которой он шел. Его

окружали два-три луга, сбегавшие к обрыву, и, выйдя из леса, Чарльз увидел

возле дома человека, который криками выгонял коров из низкого хлева. Перед

мысленным взором Чарльза возникло восхитительное виденье - чашка холодного

молока. После двойной порции булочек он еще ничего не ел. Чай и ласка в доме

миссис Трэнтер тихо манили его к себе, но чашка молока громко взывала... и

притом до нее было рукой подать. Он спустился по крутому травянистому склону

и постучал в заднюю дверь дома.

Дверь отворила маленькая круглая толстушка; ее пухлые руки были в

мыльной пене. Конечно, милости просим, молока сколько угодно, пейте на

здоровье. Как называется это место? Да никак, просто сыроварня. Чарльз

последовал за женщиной в низкую пристройку с наклонным потолком, которая

тянулась вдоль задней стены дома. Сумрачное прохладное помещение, вымощенное

сланце выми плитами, было пропитано густым запахом зреющего сыра. На

стропилах открытого чердака, словно эскадрон резервных лун, стояли круглые

сыры, а под ними, на деревянных подставках, выстроились большие медные котлы

с кипяченым молоком, покрытым золотистым слоем пенок. Чарльз вспомнил, что

уже слышал об этой ферме. Она славилась на всю округу маслом и сливками;

говорила ему о ней миссис Трэнтер. Он назвал ее имя, и женщина, которая

зачерпывала молоко из стоявшей у дверей маслобойки точь-в-точь в такую

простую синюю с белым фарфоровую чашку, какую он себе представлял, с улыбкой

на него посмотрела. Из чужака он сразу превратился в гостя.

Покуда он, стоя на траве за сыроварней, говорил с женщиной или, вернее,

слушал, что говорила она, возвратился ее муж - лысый, заросший густой

бородой человек с чрезвычайно мрачным выражением лица - ни дать ни взять

пророк Иеремия. Он бросил суровый взгляд на жену. Она тотчас умолкла и

вернулась к своим котлам. Сыровар оказался неразговорчивым, но когда Чарльз

спросил его, сколько он должен за чашку превосходного молока, ответил весьма

внятно. Пенни с изображением юной королевы Виктории, одно из тех, что до сих

пор попадаются среди мелочи, хотя за последние сто лет с них стерлось все,

кроме этой изящной головки, перекочевало из рук в руки.

Чарльз хотел было вернуться на верхнюю тропу. Однако не успел он

сделать и шага, как из-за деревьев, что росли на окружавших ферму склонах,

показалась фигура в черном. Это была та самая девушка. Взглянув сверху на

обоих мужчин, она пошла дальше в сторону Лайма. Чарльз оглянулся на

сыровара, который провожал ее испепеляющим взглядом. Чувство такта неведомо

пророкам, и потому ничто не могло помешать ему высказать о ней свое мнение.