Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 2 страница

объединившись, закрыли перед Чарльзом эту естественную для него карьеру.

Боюсь, что главной отличительной чертою Чарльза была лень. Подобно

многим своим современникам, он чувствовал, что век его, утрачивая прежнее

сознание своей ответственности, проникается самодовольством, что движущей

силой новой Британии все больше становится желание казаться респектабельной,

а не желание делать добро ради добра. Он знал, что чересчур привередлив. Но

можно ли писать исторические труды сразу после Маколея? Или стихи и прозу в

отсветах величайшей плеяды талантов в истории английской литературы? Можно

ли сказать новое слово в науке при жизни Лайеля и Дарвина? Стать

государственным деятелем, когда Гладстон и Дизраэли без остатка поделили все

наличное пространство?

Как видите, Чарльз метил высоко. Так всегда поступали умные

бездельники, чтобы оправдать свое безделье пе ред своим умом. Короче, Чарльз

был в полной мере заражен байроническим сплином при отсутствии обеих

байронических отдушин - гения и распутства.

Но хотя смерть порою и медлит, она в конце концов всегда милосердно

является, что, как известно, предвидят мамаши с дочерьми на выданье. Даже

если бы Чарльз не имел таких блестящих видов на будущее, он все равно

представлял определенный интерес. Заграничные путешествия, к сожалению,

отчасти стерли с него налет глубочайшего занудства (викторианцы называли это

свойство серьезностью, высокой нравственностью, честностью и тысячью других

обманчивых имен), которое только и требовалось в те времена от истинного

английского джентльмена. В его манере держаться проскальзывал цинизм -

верный признак врожденной безнравственности, однако стоило ему появиться в

обществе, как мамаши принимались пожирать его глазами, папаши - хлопать его

по спине, а девицы - жеманно ему улыбаться. Чарльз был весьма неравнодушен к

смазливым девицам и не прочь поводить за нос и их самих, и их лелеющих

честолюбивые планы родителей. Таким образом он приобрел репутацию человека

надменного и холодного - вполне заслуженную награду за ловкость (а к

тридцати годам он поднаторел в этом деле не хуже любого хорька), с какою он

обнюхивал приманку, а потом пускался наутек от скрытых зубьев подстерегавшей

его матримониальной западни.

Сэр Роберт частенько давал ему за это нагоняй, но в ответ Чарльз лишь

подшучивал над старым холостяком и говорил, что тот напрасно тратит порох.

- Я никогда не мог найти подходящей женщины, - ворчал старик.

- Чепуха. Вы никогда ее не искали.

- Еще как искал. В твоем возрасте.

- В моем возрасте вы интересовались только собаками и охотой на

куропаток.

Сэр Роберт мрачно смотрел на свой кларет. Он, в сущности, не слишком

сетовал на то, что не женат, но горько сокрушался, что у него нет детей и

некому дарить ружья и пони. Он видел, как его образ жизни бесследно уходит в

небытие.

- Я был слеп. Слеп!

- Милый дядя, у меня превосходное зрение. Утешьтесь. Я тоже ищу

подходящую девушку. И я ее еще не нашел.

Блаженны те, кто совершить успел

На этом свете много добрых дел;

И пусть их души в вечность отлетели -

Им там зачтутся их благие цели.

Каролина Нортон.

Хозяйка замка Лагарэ (1863)

Большая часть британских семейств среднего и высшего сословия жила над

своими собственными выгребными ямами...

Э. Ройстон Пайк.

Человеческие документы викторианского золотого века

Кухня в полуподвале принадлежавшего миссис Поултни внушительного дома в

стиле эпохи Регентства, который, как недвусмысленно тонкий намек на

положение его хозяйки в обществе, занимал одну из крутых командных высот над

Лайм-Риджисом, сегодня, без сомнения, показалась бы никуда не годной. Хотя в

1867 году у тамошней прислуги не было двух мнений насчет того, кто их тиран,

в наши дни самым страшным чудовищем наверняка была бы признана колоссальная

кухонная плита, занимавшая целую стену этого обширного, плохо освещенного

помещения. Три ее топки надо было дважды в день загружать и дважды очищать

от золы, а так как от плиты зависел ровный ход всего домашнего механизма, ей

ни на минуту не давали угаснуть. Пусть в летний зной здесь можно было

задохнуться, пусть при юго-западном ветре чудовище всякий раз изрыгало из

пасти черные клубы удушливого дыма - ненасытная утроба все равно требовала

пищи. А стены! Они просто умоляли выкрасить их в какой-нибудь светлый, даже

белый цвет! Вместо этого они были покрыты тошнотворной свинцовой зеленью,

которая - что было неведомо ее обитателям (равно как, сказать по чести, и

тирану на верхнем этаже) - содержала изрядную примесь мышьяка. Быть может,

даже к лучшему, что в помещении было сыро, а чудовище извергало столько дыма

и копоти. По крайней мере смертоносную пыль прибивало к земле.

Старшиной в этих стигийских пределах состояла некая миссис Фэрли, тощая

малорослая особа, всегда одетая в черное - не столько по причине вдовства,

сколько по причине своего нрава. Возможно, ее острая меланхолия была вызвана

созерцанием неиссякаемого потока ничтожных людишек, которые проносились

через ее кухню. Дворецкие, конюхи, лакеи, садовники, горничные верхних

покоев, горничные нижних покоев - все они терпели сколько могли правила и

повадки миссис Поултни, а потом обращались в бегство. Конечно, с их стороны

это было чрезвычайно трусливо и недостойно. Но когда приходится вставать в

шесть утра, работать с половины седьмого до одиннадцати, потом снова с

половины двенадцатого до половины пятого, а потом еще с пяти до десяти и так

изо дня в день - то есть сто часов в неделю, - запасы достоинства и мужества

быстро иссякают.

Ставшее легендарным резюме чувств, испытываемых прислугой, изложил

самой миссис Поултни первый из пяти уволенных ею дворецких: " Сударыня, я

скорее соглашусь провести остаток дней в богадельне, чем прожить еще неделю

под этой крышей". Не все поверили, чтобы кто-то и вправду осмелился сказать

такие слова прямо в глаза грозной хозяйке. Однако когда дворецкий спустился

в кухню со своими пожитками и во всеуслышанье их повторил, его чувства

разделили все.

Что касается миссис Фэрли, то ее долготерпение было одним из местных

чудес. Скорее всего оно объяснялось тем, что, если б ей выпал иной жребий,

она сама стала бы второй миссис Поултни. Ее удерживала здесь зависть, а

также мрачное злорадство по поводу всяческих неурядиц, то и дело потрясавших

дом. Короче говоря, в обеих дамах дремало садистское начало, и их взаимная

терпимость была им только выгодна.

Миссис Поултни была одержима двумя навязчивыми идеями или, вернее,

двумя сторонами одной и той же навязчивой идеи. Первой из них была Грязь

(для кухни, правда, делалось некоторое исключение: в конце концов, там жила

только прислуга); второй была Безнравственность. Ни в той, ни в другой

области от ее орлиного взора не ускользала ни малейшая оплошность. Она

напоминала упитанного стервятника, который от нечего делать бесконечно

кружит в воздухе, и была наделена сверхъестественным шестым чувством,

позволявшим ей обнаруживать пыль, следы от пальцев, плохо накрахмаленное

белье, дурные запахи, пятна, разбитую посуду и прочие упущения, свойственные

домашнему обиходу. Садовника выгоняли за то, что он вошел в дом, не отмыв

руки от земли, дворецкого - за винные пятна на галстуке, горничную - за

хлопья пыли под ее собственной кроватью.

Но самое ужасное, что даже за пределами своего дома миссис Поултни не

признавала никаких границ своей власти. Отсутствие по воскресеньям в церкви

- на утренней, на вечерней ли службе - считалось доказательством безнадежной

распущенности. Горе той служанке, которую в один из ее редких свободных

вечеров (их разрешали раз в месяц, да и то с трудом) заметили в обществе

какого-нибудь молодого человека. И горе тому молодому человеку, которого

любовь заставила пробраться на свидание в сад Мальборо-хауса, ибо это был не

сад, а целый лес " гуманных" капканов - гуманных в том смысле, что, хотя

притаившиеся в ожидании жертвы мощные челюсти и не имели зубьев, они легко

могли сломать человеку ногу. Этих железных слуг миссис Поултни предпочитала

всем прочим. Их она никогда не увольняла.

Для этой дамы, несомненно, нашлось бы местечко в гестапо - ее метод

допроса был таков, что за пять минут она умела довести до слез самых стойких

служанок. Она по-своему олицетворяла наглость и самонадеянность восходящей

Британской империи. Единственным справедливым мнением она всегда считала

свое, а единственным разумным способом управления - яростную бомбардировку

строптивых подданных.

Однако в своем собственном, весьма ограниченном, кругу она славилась

благотворительностью. И если бы вам пришло в голову в этой ее репутации

усомниться, вам тотчас представили бы неопровержимое доказательство - разве

милая, добрая миссис Поултни не приютила любовницу французского лейтенанта?

Нужно ли добавлять, что в ту пору милой, доброй миссис Поултни из двух

прозвищ " любовницы" было известно только второе - греческое.

Это удивительное событие произошло весной 1866 года, ровно за год до

того времени, о котором я пишу, и было связано с великой тайной в жизни

миссис Поултни. Тайна эта была весьма проста. Миссис Поултни верила в ад.

Тогдашний священник лаймского прихода, человек в области теологии

сравнительно вольномыслящий, принадлежал, однако, к числу тех пастырей,

которые охулки на свою руку не положат. Он вполне удовлетворял Лайм, по

традиции сохранявший верность Низкой церкви. Проповеди его отличались

известным красноречием, и он не допускал к себе в церковь распятий, икон,

украшений и других симптомов злокачественной римской язвы. Когда миссис

Поултни излагала ему свои теории загробной жизни, он не вступал с нею в

спор, ибо священники, которым вверены не слишком прибыльные приходы, не

спорят с богатыми прихожанами. Для него кошелек миссис Поултни был всегда

открыт, хотя когда приходило время платить жалованье ее тринадцати слугам,

он открывался весьма неохотно. Предыдущей зимой (это была зима четвертого по

счету нашествия холеры на викторианскую Англию) миссис Поултни слегка

занемогла, и священник навещал ее не реже врачей, которым приходилось без

конца уверять ее, что болезнь ее вызвана обычным расстройством желудка, а

отнюдь не грозной убийцей с Востока.

Миссис Поултни была далеко не глупа, более того, она обладала завидной

практической сметкой, а ее будущее местопребывание, как и все, что было

связано с ее удобствами, составляло предмет весьма практического свойства.

Когда она рисовала в своем воображении образ Господа Бога, то лицом он

сильно смахивал на герцога Веллингтонского, характером же скорее напоминал

ловкого стряпчего - представителя племени, к которому миссис Поултни питала

глубокое почтение. Лежа в постели, она все чаще мучительно обдумывала жуткую

математическую задачу: как Господь подсчитывает благотворительность - по

тому, сколько человек пожертвовал, или по тому, сколько он мог бы

пожертвовать? По этой части она располага ла сведениями более точными,

нежели сам священник. Она пожертвовала церкви немалые суммы, но знала, что

они весьма далеки от предписанной законом Божьим десятины, с которой

надлежит расстаться серьезным претендентам на райское блаженство.

Разумеется, она составила свое завещание в таком духе, чтобы после ее смерти

сальдо было должным образом сведено, но ведь может случиться, что при

оглашении этого документа Господь будет отсутствовать. Но что еще хуже, во

время ее болезни миссис Фэрли, которая по вечерам читала ей Библию, выбрала

притчу о лепте вдовицы. Эта притча всегда казалась миссис Поултни чудовищно

несправедливой, а на сей раз угнездилась в ее сердце на срок еще более

долгий, чем бациллы энтерита в ее кишечнике. Однажды, когда дело шло уже на

поправку, она воспользовалась визитом заботливого пастыря, чтобы осторожно

прозондировать свою совесть. Сначала священник попытался отмести ее духовные

сомнения.

- Уважаемая миссис Поултни, вы твердо стоите на скале добродетели.

Создатель все видит и все знает. Нам не пристало сомневаться в его

милосердии и справедливости.

- А вдруг он спросит, чиста ли моя совесть?

Священник улыбнулся.

- Вы ответите, что она вас несколько тревожит. И он, в бесконечном

сострадании своем, разумеется...

- А вдруг нет?

- Дорогая миссис Поултни, если вы будете говорить так, мне придется вас

пожурить. Не нам судить о его премудрости.

Наступило молчание. При священнике миссис Поултни чувствовала себя как

бы в обществе сразу двоих людей. Один, ниже ее по социальному положению, был

многим ей обязан: благодаря ее щедротам он имел возможность сладко есть, не

стесняться в текущих расходах на нужды своей церкви, а также успешно

выполнять не связанные с церковной службой обязанности по отношению к

бедным; второй же был представителем Господа Бога, и перед ним ей надлежало

метафорически преклонять колени. Поэтому ее обращение с ним часто бывало

непоследовательным и странным: она смотрела на него то de haut en bas

{Сверху вниз (франц.).}, то de bas en haut {Снизу вверх (франц.).}, a порою

ухитрялась выразить обе эти позиции в одной фразе.

- Ах, если бы бедный Фредерик был жив. Он дал бы мне совет.

- Несомненно. И поверьте, его совет был бы точно таким же, как мой. Я

знаю, что он был добрым христианином. А мои слова выражают истинно

христианскую доктрину.

- Его смерть была предупреждением. Наказанием свыше.

Священник бросил на нее строгий взгляд.

- Остерегитесь, сударыня, остерегитесь. Нельзя легкомысленно посягать

на прерогативы Творца нашего.

Миссис Поултни сочла за лучшее не спорить. Все приходские священники в

мире не могли оправдать в ее глазах безвременную кончину ее супруга. Она

оставалась тайной между нею и Господом - тайной наподобие черного опала, и

то вспыхивала грозным предзнаменованием, то принимала форму аванса,

внесенного в счет окончательной расплаты, которая, быть может, ей еще

предстояла.

- Я приносила пожертвования. Но я не совершала добрых дел.

- Пожертвование - наилучшее из добрых дел.

- Я не такая, как леди Коттон.

Столь резкий переход от небесного к земному не удивил священника. Судя

по предыдущим высказываниям миссис Поултни, она знала, что в скачке на приз

благочестия на много корпусов отстает от вышеозначенной дамы. Леди Коттон,

жившая в нескольких милях от Лайма, славилась своей фанатической

благотворительностью. Она посещала бедных, она была председательницей

миссионерского общества, она основала приют для падших женщин, правда, с

таким строгим уставом, что питомицы ее Магдалинского приюта при первом

удобном случае вновь бросались в бездну порока - о чем, однако, миссис

Поултни была осведомлена не более, чем о другом, более вульгарном прозвище

Трагедии.

Священник откашлялся:

- Леди Коттон - пример для всех нас. - Это еще больше подлило масла в

огонь, что, возможно, входило в его намерения.

- Мне следовало бы посещать бедных.

- Это было бы превосходно.

- Но эти посещения меня всегда так ужасно расстраивают. - Священник

невежливо промолчал. - Я знаю, что это грешно.

- Полноте, полноте.

- Да, да. Очень грешно.

Последовала долгая пауза, в продолжение которой священник предавался

мыслям о своем обеде (до коего оставался еще целый час), а миссис Поултни -

о своих грехах. Затем она с необычайной для нее робостью предложила

компромиссное решение своей задачи.

- Если бы вы знали какую-нибудь даму, какую-нибудь благовоспитанную

особу, попавшую в бедственное положение...

- Простите, я вас не совсем понимаю.

- Я хочу взять себе компаньонку. Мне стало трудно писать. А миссис

Фэрли так скверно читает... Я бы охотно предоставила кров такой особе.

- Прекрасно. Если вы этого желаете, я наведу справки.

Миссис Поултни несколько устрашилась предстоящего безумного прыжка в

лоно истинного христианства.

- Она должна быть безупречна в нравственном отношении. Я обязана

заботиться о своей прислуге.

- Разумеется, сударыня, разумеется. - Священник поднялся.

- И желательно, чтоб у нее не было родни. Родня подчиненных может

сделаться такой тяжелой обузой...

- Не беспокойтесь, я не стану рекомендовать вам сколько-нибудь

сомнительную особу.

Священник пожал ей руку и направился к двери.

- И, мистер Форсайт, она не должна быть слишком молода.

Он поклонился и вышел из комнаты. Но на полпути вниз он остановился. Он

вспомнил. Он задумался. И, быть может, чувство, заставившее его вернуться в

гостиную, было не совсем чуждо злорадству, вызванному столь долгими часами

лицемерия - или, скажем, не всегда полной ис кренности, - которые он провел

возле облаченной в бумазейное платье миссис Поултни. Он вернулся в гостиную

и остановился в дверях.

- Мне пришла в голову одна вполне подходящая особа. Ее зовут Сара

Вудраф.

Коль Смерть равнялась бы концу

И с нею все тонуло в Лете,

Любви бы не было на свете;

Тогда, наперекор Творцу,

Любой из смертных мог бы смело -

Сатирам древности под стать -

Души бессмертье променять

На нужды низменного тела.

А. Теннисон. In Memoriam (1850)

Молодежи не терпелось побывать в Лайме.

Джейн Остин. Убеждение

Лицо Эрнестины было совершенно во вкусе ее эпохи - овальное, с

маленьким подбородком, нежное, как фиалка. Вы можете увидеть его на рисунках

знаменитых иллюстраторов той поры - Физа и Джона Лича, Серые глаза и белизна

кожи лишь оттеняли нежность всего ее облика. При первом знакомстве она умела

очень мило опускать глазки, словно предупреждая, что может лишиться чувств,

если какой-нибудь джентльмен осмелится с нею заговорить. Однако нечто,

таившееся в уголках ее глаз, а равным образом и в уголках ее губ, нечто -

если продолжить приведенное выше сравнение - неуловимое, как аромат

февральских фиалок, едва заметно, но совершенно недвусмысленно сводило на

нет ее кажущееся беспрекословное подчинение великому божеству - Мужчине.

Ортодоксальный викторианец, быть может, отнесся бы с опаской к этому

тончайшему намеку на Бекки Шарп, но Чарльза она покорила. Она была почти

такая же, как десятки других благовоспитанных куколок - как все эти

Джорджины, Виктории, Альбертины, Матильды и иже с ними, которые под

неусыпным надзором сидели на всех балах, - почти, но не совсем.

Когда Чарльз отправился в гостиницу, которую от дома миссис Трэнтер на

Брод-стрит отделяло не более сотни шагов, с глубокомысленным видом (как

всякий счастливый жених, он боялся выглядеть смешным) поднялся по лестнице к

себе в номер и начал задавать вопросы своему красивому отражению в зеркале,

Эрнестина извинилась и поднялась наверх. Ей хотелось бросить последний

взгляд на своего нареченного сквозь кружевные занавески, а также побыть в

той единственной комнате теткиного дома, которая не внушала ей отвращения.

Вволю налюбовавшись его походкой и в особенности жестом, которым он

приподнял свой цилиндр перед горничной миссис Трэнтер, посланной с каким-то

поручением, и рассердившись на него за это, потому что у девушки были

озорные глазки дорсетской поселянки и соблазнительный румянец во всю щеку, а

Чарльзу строжайше запрещалось смотреть на женщин моложе шестидесяти лет

(условие, по счастью, не распространявшееся на тетушку Трэнтер, которой как

раз исполнилось шестьдесят), Эрнестина отошла от окна. Комната была

обставлена специально для нее и по ее вкусу, подчеркнуто французскому; в те

времена он был столь же тяжеловесен, сколь и английский, но отличался чуть

большим количеством позолоты и других затей. Все остальные комнаты в доме

непререкаемо, солидно и неколебимо отвечали вкусу предыдущей четверти века,

иными словами, представляли собой настоящий музей предметов, созданных в

первом благородном порыве отрицания всего легкого, изящного и упадочного,

что напоминало о нравах пресловутого Принни, Георга IV.

Не любить тетушку Трэнтер было невозможно; никому не пришла бы в голову

даже мысль о том, чтобы рассердиться на это простодушно улыбающееся и

словоохотливое - главным образом словоохотливое - создание. Она отличалась

глубочайшим оптимизмом довольных своей судьбою старых дев: одиночество либо

ожесточает, либо учит независимости. Тетушка Трэнтер начала с того, что

пеклась о себе, а кончила тем, что пеклась обо всех на свете.

Эрнестина, однако, только и делала, что на нее сердилась - за

невозможность обедать в пять часов, за унылую мебель, загромождавшую все

комнаты, кроме ее собственной, за чрезмерную заботу об ее добром имени (тетя

никак не могла взять в толк, что жениху и невесте хочется побыть или

погулять вдвоем), а всего более за то, что она, Эрнестина, вообще торчит

здесь, в Лайме.

Бедняжке выпали на долю извечные муки всех единственных детей -

постоянно находиться под колпаком неусыпной родительской заботы. С тех пор

как она появилась на свет, при малейшем ее кашле съезжались врачи; когда она

подросла, по малейшей ее прихоти в дом созывались портнихи и декораторы; и

всегда малейшая ее недовольная гримаса заставляла папу с мамой часами

втихомолку терзаться угрызениями совести. Пока дело касалось новых нарядов и

новой обивки стен, все шло как по маслу, но существовал один пункт, по

которому все ее bouderies {Капризы (франц.).} и жалобы не производили

никакого впечатления. Это было ее здоровье. Родители вбили себе в голову,

что она предрасположена к чахотке. Стоило им ощутить в подвале запах

сырости, как они переезжали в другой дом; если во время поездки за город два

дня подряд шел дождь, они переезжали в другую местность. Половина

Харли-стрит обследовала Эрнестину и не нашла у нее ровно ничего; она ни разу

в жизни ничем серьезным не болела; у нее не было ни вялости, ни хронических

приступов слабости, характерных для этого недуга. Она могла - то есть могла

бы, если бы ей хоть раз разрешили, - протанцевать всю ночь напролет, а

наутро как ни в чем не бывало отправиться играть в волан. Но она была так же

неспособна поколебать навязчивую идею своих любящих родителей, как грудной

ребенок - сдвинуть с места гору. О, если б они могли заглянуть в будущее!

Эрнестине суждено было пережить все свое поколение. Она родилась в 1846

году. А умерла она в тот день, когда Гитлер вторгся в Польшу.

Обязательной частью совершенно ненужного ей режима было ежегодное

пребывание в Лайме у тетки, сестры ее матери. Обычно она приезжала сюда

отдохнуть после лондонского сезона; нынче ее отправили пораньше - набраться

сил для свадьбы. Бризы Ла-Манша, несомненно, шли ей на пользу, но всякий

раз, когда карета начинала спускаться под гору к Лайму, на лице ее

изображалось уныние арестанта, сосланного в Сибирь. Общество в этом

городишке было так же современно, как тетушкина громоздкая мебель красного

дерева; что же до развлечений, то для молодой девицы, которой было доступно

все самое лучшее, что только мог предложить Лондон, они были хуже чем

ничего. Поэтому ее отношения с тетушкой Трэнтер напоминали скорее отношения

резвой девочки, этакой английской Джульетты, с ее прозаической кормилицей,

нежели отношения племянницы с теткой. И в самом деле, если бы прошлой зимой

на сцене не появился спаситель - Ромео и не пообещал разделить с нею

одиночное заключение, она бы взбунтовалась - по крайней мере она была почти

уверена, что взбунтовалась бы. Эрнестина, несомненно, обладала волей гораздо

более сильной, чем мог допустить кто-либо из окружающих, и более сильной,

чем допускала ее эпоха. Но, к счастью, она питала должное уважение к

условностям и, подобно Чарльзу - что вначале главным образом и привлекло их

друг к другу, - умела иронически относиться к собственной персоне. Будь она

лишена этой способности, а также чувства юмора, она была бы скверной

избалованной девчонкой; и ее, несомненно, спасало то, что именно так (" Ах

ты, скверная, избалованная девчонка! ") она частенько обращалась к самой

себе.

Эрнестина расстегнула платье и подошла к зеркалу в сорочке и нижних

юбках. Несколько секунд она влюбленным взглядом рассматривала свое

отражение. Шея и плечи были у нее под стать лицу; она и впрямь была очень

хорошенькая, пожалуй, самая хорошенькая среди всех своих знакомых девушек.

И, как бы желая это доказать, она подняла руки и распустила волосы -

поступок, по ее понятиям, в чем-то греховный, но необходимый, как горячая

ванна или теплая постель в зимнюю ночь. И на какое-то поистине греховное

мгновенье она вообразила себя падшей женщиной - балериной или актрисой. А

потом, если бы вам случилось за нею подсматривать, вы увидели бы нечто

весьма занятное. Она вдруг перестала вертеться и любоваться своим профилем и

быстро подняла глаза к потолку. Ее губы зашевелились. Она поспешно открыла

один из шкафов и накинула пеньюар.

Ибо мысль, мелькнувшая у нее, когда она совершала все эти пируэты и

краем глаза увидела в зеркале уголок своей кровати, была явно сексуальной -

ей почудилось сплетенье обнаженных тел, как в статуе Лаокоона. Пугало ее не

только то, что она ровно ничего не знала о реальных подробностях

совокупления, - тень жестокости и боли, которая, в ее представлении,

омрачала этот акт, казалась ей несовместимой с мягкостью жестов и

скромностью дозволенных ласк, которые так привлекали ее в Чарльзе. Раз или

два ей случалось видеть, как совокупляются животные, и с тех пор ее

преследовало воспоминание об этом грубом насилии.

Поэтому она придумала для себя нечто вроде заповеди - " не смей! " - и

тихонько повторяла эти слова всякий раз, как в ее сознание пытались

вторгнуться мысли о физической стороне ее женского естества. Но заклинай не

заклинай, а от природы не уйдешь. Эрнестине хотелось иметь мужа, ей

хотелось, чтобы этим мужем был Чарльз, хотелось иметь детей; только цена,

которую, как она смутно догадывалась, придется за них заплатить, казалась ей

непомерной.

Она не понимала, зачем Господь Бог допустил, чтобы Долг, принимая столь

звероподобное обличье, испортил столь невинное влечение. Это же чувство

разделяла большая часть современных ей женщин и большая часть мужчин; и

неудивительно, что понятие долга стало ключом к нашему пониманию

викторианской эпохи и, уж если на то пошло, внушает такое отвращение нам

самим {Здесь уместно вспомнить строфы из поэмы " In Memoriam", которые я

цитирую в качестве эпиграфа к этой главе. Приведенное стихотворение (XXXV)

содержит, несомненно, самый странный из всех странных аргументов этой

знаменитой антологии тревожных раздумий по поводу загробной жизни.

Утверждать, что если бессмертия души не существует, то любовь - всего лишь

похоть, свойственная сатирам, значит обращаться в паническое бегство от

Фрейда. Царствие Небесное было Царствием Небесным для викторианцев в

значительной степени потому, что " низменное тело", а заодно и фрейдово Id,

они оставляли на земле. (Примеч. автора.)}.

Загнав в угол природу, Эрнестина подошла к туалетному столику, отперла

ящик и достала оттуда свой дневник в черном сафьяновом переплете с золотым

замочком. Из другого ящика она вытащила спрятанный там ключ, отперла замочек

и раскрыла альбом на последней странице.

В день помолвки с Чарльзом она вписала сюда по месяцам все числа,

которые отделяли этот день от свадьбы. Два месяца были уже аккуратно

вычеркнуты, оставалось приблизительно девяносто дней. Эрнестина вынула из