Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 14 страница

Они спустились до подножья нижнего утеса, миновали первый туннель из

плюща, пересекли прогалину, углубились во второй зеленый коридор - и вдруг!

Снизу, с главной дороги через террасы, донесся подавленный взрыв смеха.

Он прозвучал как-то странно: казалось, некая лесная фея - ибо смех,

несомненно, был женский - долго наблюдала за их тайным свиданием и теперь

потешается над двумя глупцами, вообразившими, что их никто не видит.

Чарльз и Сара остановились, словно сговорившись. Возникшее было у него

чувство облегчения тотчас же обратилось в панический испуг. Однако завеса из

плюща была достаточно густой, а смех раздался в двух-трех сотнях ярдов;

заметить их было невозможно. Разве только когда они начнут спускаться по

склону... Мгновенье... затем Сара быстро поднесла палец к губам, показывая

ему, чтобы он не двигался с места, а сама прокралась к выходу из туннеля.

Чарльз следил, как она осторожно высовывается и смотрит в сторону тропинки.

Затем она обернулась и поманила его к себе, жестом давая понять, чтобы он

двигался как можно тише. И в ту же секунду смех раздался снова, на этот раз

не так громко, но гораздо ближе. Фея, очевидно, сошла с тропы и теперь

взбиралась по заросшему ясенями склону им навстречу.

Чарльз осторожно приблизился к Саре, стараясь поменьше грохотать своими

злосчастными башмаками. От страшного смущения лицо его залилось краской.

Никакие оправдания не помогут. Застать его с Сарой - все равно что поймать m

flagrante delicto {С поличным (лат.)}.

Он подошел туда, где она стояла и где плющ, к счастью, рос гуще всего.

Сара отвернулась от незваных пришельцев и, прислонившись спиною к стволу,

опустила глаза, словно молчаливо признавала за собой вину в том, что

поставила их обоих в такое неприятное положение. Чарльз посмотрел вниз

сквозь листву, и кровь застыла у него в жилах. Прямо к ним, словно в поисках

того же укрытия, по заросшему ясенями склону поднимались Сэм и Мэри. Сэм

обнимал девушку за плечи. Шляпы оба держали в руках. На Мэри было зеленое

уличное платье, подаренное Эрнестиной - во всяком случае, в последний раз

Чарльз видел его на Эрнестине, - а головой, слегка откинутой назад, она

касалась щеки Сэма. Что это молодые любовники, было так же ясно, как то, что

эти старые деревья - ясени, а их эротическая непосредственность равнялась

свежести зеленых апрельских всходов, по которым они ступали.

Не спуская с них глаз, Чарльз подался назад. Он увидел, как Сэм

поворачивает к себе голову девушки и как он ее целует. Она подняла руку и

обняла его, потом робко отстранилась, и они немного постояли, держась за

руки. Сэм повел ее туда, где между деревьев каким-то образом вырос клочок

травы. Мэри села и откинулась назад, а Сэм присел рядом, глядя на нее

сверху; потом отвел с ее лица волосы, наклонился и нежно поцеловал в

закрытые глаза.

Чарльза вновь охватило смущение. Он взглянул на Сару знает ли она, кто

это такие? Но она смотрела на росший у ее ног папоротник, словно всего лишь

пережидала здесь ливень. Прошла минута, еще одна. Замешательство сменилось

облегчением - было ясно, что слуги заняты друг другом гораздо больше, нежели

тем, что происходит вокруг. Он еще раз взглянул на Сару. Она теперь тоже

наблюдала из-за дерева, за которым стояла. Потом повернулась, не поднимая

глаз. И вдруг неожиданно на него посмотрела.

Мгновенье.

И тут она сделала нечто столь же странное, столь же вызывающее, как

если бы сбросила с себя одежду.

Она улыбнулась.

Так много заключала в себе эта улыбка, что в первый миг Чарльз

недоуменно на нее воззрился. Вот уж поистине нашла время! Словно Сара

нарочно ждала такой минуты, чтобы сразить его своей насмешкой, показать, что

печаль еще не совсем ее поглотила. И в этих огромных глазах, таких

сумрачных, печальных и открытых, мелькнула искорка веселья - еще одна

сторона ее натуры, вероятно, хорошо знакомая в былые дни малюткам Полю и

Виргинии, которой, однако, до сих пор еще не удостаивался Лайм.

Где теперь ваши притязания, говорили эти глаза, эти слегка изогнутые

губы, где ваше благородное происхождение, ваша ученость, ваши светские

манеры, ваши общественные установления? Более того - в ответ на эту улыбку

нельзя было ни нахмуриться, ни сделать непроницаемое лицо, ответить на нее

можно было лишь улыбкой, ибо она прощала Сэма и Мэри, прощала все и вся, и с

тонкостью, недоступной рациональному анализу, отрицала все, что до сих пор

произошло между нею и Чарльзом. Улыбка эта требовала более глубокого

понимания, признания равенства, переходящего в близость более тесную, чем

та, которую можно было сознательно допустить. Чарльз, во всяком случае,

сознательно на эту улыбку не ответил, он лишь поймал себя на том, что

улыбается, пусть только одними глазами, но все же улыбается. Более того, что

он взволнован, потрясен до глубины души и что волнение его слишком смутно и

неопределенно, чтобы назвать его сексуальным, взволнован, как человек,

который, шагая вдоль бесконечной высокой стены, приходит наконец к заветной

двери... лишь для того, чтобы найти ее запертой.

Так они стояли несколько мгновений - женщина, которая была этой дверью,

и мужчина, у которого не было от нее ключа. Потом Сара снова опустила глаза.

Улыбка погасла. Оба долго молчали, Чарльзу открылась истина: он

действительно занес было ногу над пропастью. На миг ему почудилось, что он

сейчас в нее бросится - должен броситься. Он знал, что стоит ему протянуть

руку, и он встретит не сопротивление, а лишь страстную взаимность чувства.

Кровь еще сильнее прилила к его лицу, и он наконец прошептал:

- Мы не должны больше видеться наедине.

Не поднимая головы, она едва заметно кивнула в знак согласия; затем

почти сердитым движением отвернулась - так, чтобы он не видел ее лица. Он

снова посмотрел сквозь листву. Голова и плечи Сэма склонились над невидимой

Мэри. Мгновения тянулись бесконечно долго, но Чарльз продолжал наблюдать,

мысленно низвергаясь в пропасть, едва ли сознавая, что он подглядывает, и с

каждой минутой в него все глубже проникал тот самый яд, которому он пытался

противостоять.

Спасла его Мэри. Внезапно оттолкнув Сэма, она со смехом пустилась вниз

по склону обратно к тропе; на секунду задержалась, повернула к Сэму свое

задорное личико, потом подобрала подол и ринулась вниз, мелькая нижней юбкой

- узкой алой полоской под изумрудным платьем - между фиалок и пролесок. Сэм

кинулся за ней. Их фигуры постепенно уменьшались, два ярких пятна - зеленое

и синее - сверкнули среди серых стволов и исчезли, смех оборвался коротким

вскриком, и все смолкло.

Прошло пять минут, в продолжение которых Чарльз и Сара не произнесли ни

слова. Чарльз по-прежнему не спускал глаз с рощи на холме, словно это

пристальное наблюдение было чрезвычайно важно. На самом деле он, разумеется,

хотел лишь одного - не смотреть на Сару. Наконец он заговорил.

- Теперь вам лучше уйти. - Она наклонила голову. - Я подожду полчаса.

Она опять наклонила голову и прошла мимо него. Глаза их больше не

встретились.

Только дойдя до ясеней, она обернулась. Разглядеть его лицо она уже не

могла, но, должно быть, знала, что он смотрит ей вслед. И взгляд ее опять

пронзил его, словно клинок. Потом она легким шагом пошла дальше и скрылась

среди деревьев.

И я бежал когда-то без оглядки

От бремени сердечных мук своих;

Мечтал, чтоб пламень этой лихорадки

Во мне угас, смирился и затих;

Я славил тех, кому хватает воли

И резкой беспощадности меча,

Кто может, глух к чужой беде и боли,

Не сомневаться и рубить сплеча,

И только позже понял: свойства эти -

Решимость, сила, как ни назови, -

Не часто нам встречаются на свете,

Но все же чаще истинной любви.

Мэтью Арнольд. Прощание (1852)

Когда Чарльз наконец двинулся обратно в Лайм, все его мысли

представляли собой вариации одной старой как мир популярной мужской темы:

" Ты играешь с огнем, голубчик". То есть я хочу сказать, что именно таково

было содержание его мыслей, если выразить их в словах. Он вел себя очень

глупо, но ему удалось уйти безнаказанным. Он чудовищно рисковал, но остался

цел и невредим. И теперь, когда далеко внизу показалась большая каменная

клешня Кобба, его охватил восторг.

Да и в чем он должен так уж сурово себя обвинять? С самого начала он

ставил себе исключительно возвышенные цели; он излечил ее от безумия, а если

какие-нибудь низменные побуждения хоть на минутку угрожали проникнуть в его

крепость, они были подобны мятному соусу к свежему барашку. Конечно, он

будет виноват, если теперь не уйдет подальше от огня, и притом окончательно

и бесповоротно. Иначе и быть не может. Ведь в конце концов он не

какая-нибудь жалкая мошка, ослепленная свечой, а высокоинтеллектуальная

особь, одна из самых приспособленных, и притом наделенная безграничной сво

бодой воли. Не будь у него столь надежной опоры, разве рискнул бы он

пуститься в столь опасное плаванье? Я злоупотребляю метафорами, но таков уж

был ход мыслей Чарльза.

Итак, опираясь на свободу воли с той же силой, что и на свою ясеневую

палку, он спустился с холма в город. Всякое физическое влечение к этой

девушке он отныне беспощадно подавит - на то у него свобода воли. Все

дальнейшие просьбы о личном свидании он будет категорически отвергать - на

то у него свобода воли. Все ее дела он поручит миссис Трэнтер - на то у него

свобода воли. И потому он может, даже обязан, и впредь держать Эрнестину в

неведении - на то у него свобода воли. К тому времени, когда впереди

показался " Белый Лев", свобода воли привела его в такое состояние, что он

начал восхищаться самим собой и ему осталось только поздравить себя с

успешным переводом Сары в разряд явлений своего прошлого.

Необыкновенная молодая женщина, необыкновенная молодая женщина. И

совершенно загадочная. Он решил, что в этом и состоит - или, вернее,

состояла - ее привлекательность. Никогда не знаешь, чего от нее ожидать. Он

не понимал, что она обладала двумя качествами, столь же типичными для

англичан, сколь его собственная смесь иронии и подчинения условностям. Я

имею в виду страстность и воображение. Первое качество Чарльз, быть может,

начал смутно осознавать, второе - нет. Да и не мог, потому что на эти оба

качества Сары эпоха наложила запрет, приравняв первое к чувственности, а

второе - просто к причудам. Это двойное уравнение, посредством которого

Чарльз отмахнулся от Сары, как раз и составляло его величайший изъян - и

здесь он поистине дитя своего века.

Теперь предстояла еще встреча с жертвой обмана, с живым укором, то есть

с Эрнестиной. Но, возвратившись в гостиницу, Чарльз узнал, что на помощь ему

пришла родня.

Его ожидала телеграмма. Она была из Винзиэтта, от дяди.

" Безотлагательные дела" требовали его немедленного приезда. Боюсь, что,

прочитав телеграмму, Чарльз улыбнулся, он даже чуть было не расцеловал

оранжевый конверт. Телеграмма на время избавляла его от затруднений, от

необходимости и дальше прибегать ко лжи в форме умолчания. Она явилась как

нельзя более кстати. Он навел справки... Поезд отправляется ранним утром

следующего дня из Эксетера, в то время ближайшей к Лайму железнодорожной

станции, что давало ему отличный предлог тотчас же уехать и провести там

ночь. Он велел нанять самую быстроходную рессорную двуколку. Он сам будет

править лошадью. Ему очень хотелось как можно скорее отправиться в путь,

ограничившись лишь запиской к миссис Трэнтер. Но это было бы слишком

трусливо. Поэтому он взял телеграмму и перешел улицу.

Добрая старушка страшно взволновалась, ибо от телеграмм она ожидала

только дурных известий. Эрнестина, менее суеверная, просто рассердилась. Она

сочла, что со стороны дяди Роберта " очень стыдно" таким способом разыгрывать

из себя великого визиря. Она не сомневалась, что не случилось ровно ничего,

что это просто прихоть, стариковский каприз, хуже того - что дядя завидует

их молодой любви.

Она, разумеется, уже побывала в Винзиэтте вместе с родителями, и сэр

Роберт ей совсем не понравился. Возможно, потому, что ее там внимательно

изучали; или потому, что дядя, потомок многих поколений сельских сквайров,

обладал - по меркам буржуазного Лондона - весьма дурными манерами (хотя

менее суровый критик назвал бы их приятно-эксцентричными); возможно, потому,

что она сочла дом просто старым сараем с ужасающе старомодной мебелью,

картинами и портьерами; возможно, еще и потому, что, как она выразилась,

дядюшка до того обожал Чарльза, а Чарльз был до того раздражающе послушным

племянником, что она положительно начала его ревновать; но главным образом

потому, что она испугалась.

Познакомиться с нею пригласили дам из соседних имений. Хотя Эрнестина

отлично знала, что ее отец может скупить всех их отцов и мужей со всеми

потрохами, ей казалось, что на нее смотрят свысока (на самом деле ей просто

завидовали) и незаметно подпускают ей шпильки. К тому же ей отнюдь не

улыбалась перспектива навсегда обосноваться в Винзиэтте, хоть это и

позволяло помечтать по меньшей мере об одном способе распорядиться по своему

усмотрению частью ее огромного приданого - а именно, избавиться от всех этих

нелепых, украшенных завитушками деревянных кресел (настолько древних, что им

вообще цены не было), от мрачных буфетов (эпохи Тюдоров), от траченных молью

обоев (гобеленов) и потускневших картин (в том числе двух кисти Клода

Лоррена и одной Тинторетто), которые не снискали ее одобрения.

Поведать Чарльзу о своей неприязни к дяде она не осмелилась, а на

прочие объекты своего недовольства намекала скорее с юмором, нежели с

сарказмом. Едва ли следует ее за это винить. Подобно многим дочерям богатых

родителей - и в прежние времена, и теперь - она не отличалась никакими

талантами, кроме общепринятого хорошего вкуса... то есть умела потратить

большие суммы денег у портних, модисток и в мебельных лавках. Это была ее

стихия, а так как другой у нее не было, она предпочитала, чтобы в эти

пределы никто не вторгался.

Чарльз страшно спешил и потому смирился с молчаливым упреком и капризно

надутыми губками Тины и уверил ее, что примчится обратно столь же

незамедлительно, как сейчас уезжает. Он, по правде говоря, догадывался, для

чего так срочно понадобился дяде; на это уже робко намекали в Винзиэтте,

когда он был там с Эрнестиной и ее родителями... чрезвычайно робко, потому

что дядя был застенчив. Речь шла о том, чтобы Чарльз со своей молодой женой

поселился у него - они могли бы отделать для себя восточный флигель. Чарльз

знал, что дядя имеет в виду не одни лишь наезды от случая к случаю; он

хотел, чтобы Чарльз поселился там постоянно и начал учиться управлять

имением. Однако жизнь в доме дяди прельщала Чарльза не больше, чем

Эрнестину, хотя он и не сознавал, до какой степени ей все это чуждо. Он

просто был уверен, что ничего хорошего из этого не получится, что дядя будет

колебаться между обожанием и неодобрением... а Эрнестине нелегко будет

привыкнуть к Винзиэтту - она слишком молода, и кроме того, ей не позволят

стать в нем полновластною хозяйкой. Но дядя по секрету дал ему понять, что

Винзиэтт слишком велик для одинокого холостяка и что, возможно, ему будет

лучше в менее поместительном доме. По соседству не было недостатка в

подходящих домах меньших размеров, а некоторые из них даже составляли часть

имения и сдавались в аренду. Один такой особняк елизаветинских времен,

расположенный в деревне Винзиэтт, был виден из окон большого господского

дома.

Чарльз подумал, что старик устыдился своего эгоизма и позвал его в

Винзиэтт, чтобы предложить ему либо этот особняк, либо большой дом. И то и

другое он счел бы вполне приемлемым. Ему было все равно, лишь бы не жить под

одной крышей с дядей. Он был уверен, что старого холостяка можно будет

сплавить в любой из этих домов, ибо сейчас он подобен нервному наезднику,

который подъехал к препятствию и хочет, чтобы ему помогли это препятствие

преодолеть.

Поэтому в конце краткой трехсторонней конференции на Брод-стрит Чарльз

испросил разрешения сказать Эрнестине несколько слов наедине, и как только

за тетей Трэнтер закрылась дверь, поделился с ней своими подозрениями.

- Но почему он не сказал об этом раньше?

- Дорогая Тина, боюсь, что это дядя Боб в своем репертуаре. Но скажите,

что мне ему отвечать?

- А какой дом предпочитаете вы?

- Любой, который вы захотите. Или, с таким же успехом, ни тот ни

другой. Хотя он, конечно, обидится...

Эрнестина пробормотала сдержанное проклятье по адресу богатых дядюшек.

Тем не менее перед ее умственным взором все же возникла картина: она, леди

Смитсон, в Винзиэтте, обставленном по ее вкусу, - быть может, потому, что

сейчас она сидела в довольно тесной непарадной гостиной тети Трэнтер. В

конце концов, титул нуждается в оправе. А если отвратительного старикашку

благополучно выдворить из дома... и к тому же он стар. И ведь надо считаться

с дорогим Чарльзом. И с родителями, которым она так обязана...

- Этот домик в деревне - не тот, мимо которого мы проезжали?

- Да, вы, наверно, помните, у него такие живописные старинные

фронтоны...

- Живописные, если смотреть на них снаружи.

- Конечно, его надо будет привести в порядок.

- Как он называется?

- Местные жители называют его Маленький дом. Но это всего лишь в виде

сравнения с большим. Я уже много лет в нем не был, но, по-моему, он гораздо

просторнее, чем кажется.

- Знаю я эти старые дома. Множество жалких комнатушек. По-моему, все

елизаветинцы были карликами.

Чарльз улыбнулся (хотя ему следовало бы внести поправку в ее странные

представления об архитектуре эпохи Тюдоров) и обнял ее за плечи.

- В таком случае, сам Винзиэтт?

Она посмотрела ему прямо в глаза из-под своих изогнутых бровей.

- Вы этого хотите?

- Вы знаете, что он для меня значит.

- Я могу отделать его по своему вкусу?

- По мне, так вы можете сровнять его с землей и возвести на его месте

второй Хрустальный дворец

- Чарльз! Перестаньте шутить!

Она высвободилась из его объятий, но вскоре в знак прощения подарила

ему поцелуй, и он с легким сердцем удалился. Что до Эрнестины, то она

поднялась наверх и достала свою коллекцию каталогов торговых фирм.

Стал буковым стволом

Тот, кто гостил за дедовым столом

Томас Гарди. Превращения

Коляска, верх которой откинули, чтобы Чарльз мог насладиться весенним

солнцем, миновала сторожку привратника. У открытых ворот его встретил

молодой Хокинс, а старая миссис Хокинс лучилась застенчивой улыбкой, стоя в

дверях коттеджа. Чарльз велел младшему кучеру, который встречал его в

Чиппенхеме, а теперь сидел на козлах рядом с Сэмом, на минутку остановиться.

Между этой старушкой и Чарльзом установились особые отношения. Годовалым

ребенком лишившись матери, Чарльз в детстве вынужден был довольствоваться

различными ее заместительницами, и когда он гостил в Винзиэтте, привязался к

вышеупомянутой миссис Хокинс, которая в те дни значилась старшей прачкой, но

по своим заслугам и популярности на нижних этажах дома уступала одной только

августейшей экономке. Возможно, симпатия Чарльза к миссис Трэнтер была

отзвуком его ранних воспоминаний об этой простой женщине - настоящей

Бавкиде, - которая теперь приковыляла к садовым воротам, чтобы с ним

поздороваться.

Ему пришлось отвечать на жадные расспросы о предстоящей свадьбе и в

свою очередь спросить об ее детях. Старушка, казалось, беспокоилась о нем

больше обыкновенного, и в глазах ее он заметил ту тень жалости, какую

добросердечные бедняки порой питают к привилегированным богачам. Издавна

знакомая ему жалость, которой простодушная, но умная крестьянка одаряла

бедного сиротку, оставшегося на попечении нечестивого отца - ибо до

Винзиэтта доносились темные слухи о том, как его родитель наслаждается

радостями жизни в Лондоне. Сейчас это молчаливое сочувствие казалось на

редкость неуместным, но Чарльза оно даже позабавило Все это происходило от

любви к нему; да и остальное - и аккуратный садик при сторожке, и

раскинувшийся за ним парк, и купы старых деревьев, каждая из которых носила

свое, нежно любимое название - Посадка Карсона, Курган Десяти Сосен, Рамильи

(деревья, посаженные в честь этой битвы), Дуб с Ильмом, Роща Муз и множество

других, знакомых Чарльзу не хуже названий частей его тела, и большая липовая

аллея, и чугунная ограда - словом, все имение, казалось, в этот день

полнилось любовью к нему. Он улыбнулся старой прачке.

- Мне пора. Дядя меня ждет.

На лице миссис Хокинс мелькнуло такое выражение, словно она не позволит

так просто от себя отделаться, но прислуга взяла верх над заместительницей

матери. Она удовлетворилась тем, что погладила его руку, лежавшую на дверце

кареты.

- Да, мистер Чарльз. Он вас ждет.

Кучер легонько стегнул коренника по крупу, и коляска, поднявшись по

невысокому склону, въехала в узорчатую тень еще не успевших распуститься

лип. Вскоре подъездная дорожка выровнялась, хлыст снова лениво стегнул

гнедую по задней ноге, и обе лошади, вспомнив, что ясли уже близко, резвой

рысью пустились вперед. Быстрый веселый скрежет стянутых железными шинами

колес, легкое поскрипывание плохо смазанной оси, вновь ожившая привязанность

к миссис Хокинс, уверенность в том, что скоро он будет по-настоящему владеть

этим пейзажем, - все это пробудило в Чарльзе невыразимое ощущение счастливой

судьбы и порядка, слегка поколебленное его пребыванием в Лайме. Этот клочок

Англии и он, Чарльз, со ставляют единое целое, у них общие обязанности,

общая гордость, общий вековой уклад. Коляска миновала группу дядиных

работников. Кузнец Эбенезер стоял возле переносной жаровни и колотил

молотком по согнутой перекладине чугунной ограды, которую он выпрямлял.

Позади него коротали время два лесничих и древний старик, который все еще

носил смок и допотопную шляпу времен своей юности. Это был старый Бен, отец

кузнеца Эбенезера, ныне один из десятка престарелых пенсионеров имения,

которые с разрешения хозяина по-прежнему жили здесь и пользовались правом

разгуливать по его землям так же беспрепятственно, как и он сам: нечто вроде

живой картотеки истории Винзиэтта за последние восемьдесят лет, к чьей

помощи до сих пор нередко прибегали.

Все четверо повернулись к коляске и приветствовали Чарльза, подняв руки

и шляпы. Чарльз, как истый феодальный владыка, милостиво махнул им в ответ

рукой. Он знал всю их жизнь так же, как они знали его жизнь. Он даже знал,

как погнулась перекладина - знаменитый Иона, дядин любимый бык, атаковал

ландо миссис Томкинс. " Так ей и надо, - говорилось в дядином письме, - в

другой раз не будет мазать губы красной краской". Чарльз улыбнулся,

вспоминая, как в своем ответе сухо осведомился, почему такая интересная

вдова одна без всякой спутницы ездит в Винзиэтт...

Но восхитительней всего было возвращение к бесконечному и неизменному

сельскому покою. Необъятные весенние луга на фоне Уилтширских холмов,

стоящий вдали дом, выкрашенный в серый и бледно-желтый цвета, гигантские

кедры и знаменитые пурпуролистные буки (все пурпуролистные буки знамениты)

возле западного флигеля, почти незаметный ряд конюшен с деревянной башенкой

и часами - белым восклицательным знаком среди ветвей. Эти часы на конюшне

были неким символом, и хотя - несмотря на телеграмму - в Винзиэтте никогда

не случалось ничего безотлагательного и зеленые сегодня тихо вливались в

зеленые завтра, а единственным реальным временем было солнечное, и хотя, за

исключением сенокоса и жатвы, здесь всегда был избыток рабочих рук при

недостатке работы, ощущение порядка было почти машинальным, так глубоко оно

укоренилось, так велика была уверенность, что он нерушим и всегда пребудет

столь же благостным и божественным. Одному только небу (и Милли) известно,

что в сельской местности встречалась такая же отвратительная нищета и

несправедливость, как в Шеффилде и Манчестере, но в окрестностях больших

английских поместий их не было - возможно, всего лишь потому, что помещики

любили ухоженных крестьян не меньше, чем ухоженные поля и домашний скот. Их

сравнительно хорошее обращение со своими многочисленными работниками было,

возможно, всего лишь побочным продуктом их любви к красивым пейзажам, но

подчиненные от этого только выигрывали. Мотивы современного " разумного"

управления, вероятно, не более альтруистичны. Одни добрые эксплуататоры

интересовались Красивым Пейзажем, другие интересуются Высокой

Производительностью.

Когда коляска выехала из липовой аллеи и огороженные пастбища сменились

более ровными лужайками и кустарниками, а подъездная дорожка изогнулась

длинной дугой, ведущей к фасаду дома - постройке в классическом стиле

Палладио, не слишком безжалостно исправленной и дополненной молодящимся

Уайэттом, - Чарльз почувствовал, что и в самом деле вступает во владение

своим наследством. Ему казалось, что это объясняет всю его предыдущую

праздную жизнь, его заигрывание с религией, с наукой, с путешествиями; он

все время ждал этой минуты... этого, так сказать, призыва взойти на трон.

Нелепое приключение на террасах было забыто. Бесконечные обязанности,

сохранение этого мира и порядка ждали его впереди, подобно тому как они

ждали стольких молодых представителей его семьи в прошлом. Долг - вот его

настоящая жена, его Эрнестина и его Сара, и он выпрыгнул из кареты ей

навстречу так же радостно, как сделал бы мальчик вдвое его моложе.

Однако его встретила пустая прихожая. Он бросился в гостиную, надеясь,

что там его с улыбкой ожидает дядя. Но и эта комната была пуста. Что-то

странное в ней на мгновенье озадачило Чарльза. Потом он улыбнулся. В

гостиной появились новые гардины и новые ковры - да, да, ковры тоже были

новые. Эрнестина была бы недовольна, что ее лишили права выбора, но можно ли

придумать более ясное доказательство, что старый холостяк намеревается

изящно передать им в руки факел?

Однако изменилось и что-то еще. Прошло несколько секунд, прежде чем

Чарльз понял, что именно. Бессмерт ная дрофа была изгнана, и на месте ее

стеклянной витрины теперь красовалась горка с фарфором.

Но он все еще не догадывался.

Равным образом он не догадывался - да, впрочем, и не мог догадаться, -

что произошло с Сарой, когда она рассталась с ним накануне. Быстро пройдя

лес, она достигла места, откуда обычно сворачивала на верхнюю тропинку, с

которой ее не могли увидеть обитатели сыроварни. Наблюдатель мог бы

заметить, что она замешкалась, а если бы он еще был наделен таким же острым

слухом, как и Сара, то догадался бы почему: со стороны сыроварни, футов на

сто ниже тропы, между деревьями раздавались голоса. Сара молча и неторопливо

шагала вперед, пока не подошла к большому кусту остролиста, сквозь который

ей была видна задняя стена дома. Некоторое время Сара стояла неподвижно, и

по лицу ее никак нельзя было прочесть ее мысли. Потом что-то происходившее

внизу возле коттеджа заставило ее шагнуть вперед. Но вместо того, чтобы

скрыться в лесу, она смело вышла из-за куста и двинулась вперед по тропинке,

соединявшейся с проезжей дорогой над сыроварней. Таким образом, она

появилась прямо перед глазами двух женщин, стоявших у двери, одна из

которых, с корзиной в руках, по-видимому, собралась уходить.

На тропинке появилась одетая в черное Сара. Не глядя вниз на дом и на