Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 22 страница

чем отвращение; теперь же ему показалось, что роль ежа в этом прообразе

сосуществования и взаимо зависимости двух миров отведена ему самому, что

единственное доступное ему средство самозащиты - свернуться, притворившись

мертвым, и ощетинить иголки своих легко уязвимых аристократических чувств.

Некоторое время спустя он поравнялся с лавкой скобяных товаров и там

помедлил, глядя сквозь стекло на лавочника в котелке и холщовом переднике;

он отсчитывал свечи девочке лет десяти, которая стояла перед прилавком на

цыпочках, сжимая в покрасневшем кулачке приготовленные заранее деньги.

Торговля. Коммерция. При воспоминании о предложенной ему сделке лицо

Чарльза вспыхнуло краской стыда. Теперь он ясно видел всю ее

оскорбительность; предложить ему нечто подобное можно было только питая

откровенное презрение к его классу. Не мог же Фримен не понимать, что из

Чарльза не получится торговец, что он не годится на роль лавочника. И сам он

должен был сразу же ответить хладнокровным и категорическим отказом; но мог

ли он решиться на это, если торговое дело тестя составляло источник его

собственного будущего благополучия? Вот мы и подошли вплотную к тому, что

возмущало Чарльза больше всего, что разъедало сейчас его душу: он чувствовал

себя марионеткой в руках родителей невесты, мужем-товаром, покупаемым за

деньги. Его не утешало то обстоятельство, что такого рода браки были в его

кругу не редкость - они опирались на традицию, идущую от тех времен, когда

брак по расчету рассматривался как чисто деловой контракт: одна сторона

предлагала титул, другая деньги, и оба супруга обязывались соблюдать

основные пункты договора - но никак не более того. Однако времена

изменились; брак теперь представлял собою добродетельный, священный союз,

благословляемый церковью, и основанием этого воистину христианского союза

служила чистая любовь, а не чистоган. Даже если бы он сам, с несвойственным

ему цинизмом, решил жениться исключительно по расчету, Эрнестина - он это

твердо знал - никогда не смирилась бы с тем, чтобы чувство в их браке было

отодвинуто на второй план. Она требовала бы неустанных доказательств того,

что он женился на ней по любви и только по любви. За ее деньги он обязан был

бы платить вечной признательностью; одни уступки неизбежно повлекли бы за

собой другие - и рано или поздно, не мытьем так катаньем, его втянули бы в

это ненавистное партнерство...

И тут, словно по какому-то роковому волшебству, он завернул за угол - и

прямо перед ним, в конце переулка, утопавшего в коричневатом сумраке, возник

высокий, ярко освещенный фасад. Чарльз думал, что находится где-то недалеко

от Пиккадилли; но этот сияющий, как золото, дворец высился к северу от него,

и он понял, что сбился с пути и оказался вместо того вблизи от Оксфорд-стрит

- и, опять-таки по роковому совпадению, от той именно ее части, где

расположен был мануфактурный магазин мистера Фримена. Как в трансе, он

прошагал темный переулок до конца и, выйдя на Оксфорд-стрит, увидел здание

магазина во всем его многоярусном великолепии - сверкающие зеркальные стекла

витрин (вставленные, кстати, совсем недавно), а за ними - груды ситцев,

кружев, готового платья, рулоны шерстяных материй. Особенно бросались в

глаза скатанные или разложенные на прилавках ткани, окрашенные

новоизобретенными анилиновыми красителями; казалось, что эти резкие,

кричащие цветовые пятна отравляют самый воздух вокруг - в них было что-то

нагло-вызывающее, от них разило нуворишеством. На всех товарах белели

ярлычки с ценами. Магазин был еще открыт, и через распахнутые двери входили

и выходили люди. Чарльз попробовал представить себе, как он сам входит в эти

двери - но не смог. Он скорее бы поменялся местами с нищим, прикорнувшим в

соседней подворотне.

Да, теперь этот гигантский магазин уже не казался Чарльзу, как раньше,

предметом малореальным, чьей-то досужей выдумкой, мифическими золотыми

россыпями где-нибудь в далекой Австралии. Теперь он явился ему во всем своем

могуществе - как исполинская, пышущая жаром машина, как чудище, готовое

заглотить и перемолоть всех, кто посмеет приблизиться. И в те дни нашлось бы

немало людей, которые сочли бы пределом мечтаний стоять, как стоял сейчас

Чарльз, перед этим громадным зданием и сознавать, что воплощенное в нем

богатство и власть принадлежат им - стоит лишь протянуть руку. Но наш герой

замер на противоположной стороне улицы и даже закрыл глаза, словно надеясь,

что, исчезнув из его поля зрения, магазин навсегда исчезнет с лица земли

Разумеется, в его отказе от этого рая земного было нечто отнюдь не

похвальное - известный снобизм, подчинение авторитету покойных предков,

имевших право судить и осуждать. Был тут и элемент инерции и лени, боязнь

обыденности, повседневного труда, непривычка сосредоточивать внимание на

мелочах. Был тут, наконец, и элемент малодушия - поскольку наш герой, как

вы, вероятно, заметили, всячески избегал контактов с новыми людьми, в

особенности с низшими по положению Одна мысль о том, что ему пришлось бы так

или иначе иметь дело с безликими, тенеобразными силуэтами, которые толпились

у витрин и мелькали в дверях магазина, вызывала у него тошноту. Нет, это

исключалось начисто.

Но в его отказе было и нечто вполне благородное: убеждение, что деньги

не могут быть целью жизни. Пусть ему не суждено было стать вторым Дарвином

или Диккенсом, великим художником или ученым; пусть ему на роду было

написано прожить весь век ничтожным дилетантом, трутнем - назовите как

хотите, - ничем не способствуя благопроцветанию общества и предоставляя

трудиться другим. Но зато он испытал минутное удовлетворение от того, что не

поступился чувством собственного достоинства; это бесповоротное и

добровольное отречение - отречение от всего, кроме разве своих колючек -

было последним, что еще могло спасти Чарльза как представителя обреченного

класса, почти последней из оставленных ему свобод. В голове его с предельной

ясностью обозначилась мысль, если только я переступлю этот порог, мне конец.

Проблема выбора, стоявшая перед Чарльзом, может показаться вам

устаревшей, неактуальной, представляющей сугубо исторический интерес; я,

собственно, и не собираюсь выступать в защиту Джентльмена: в 1969 году этот

биологический вид находится на грани вымирания - во всяком случае, он

подошел к своей последней черте гораздо ближе, чем мог предвидеть наш герой,

даже с его пессимистическим воображением, в тот далекий апрельский вечер.

Говорят, что смерть в природе вещей; это неверно: смерть сама есть природа

вещей. Но умирает только форма. Материя бессмертна. В бесконечной веренице

сменяющих друг друга форм, которая именуется существованием, можно усмотреть

не просто смену, а своего рода продолжение - продолжение одной вымершей

формы в другой, жизнь после смерти. Лучшие черты джентльмена викторианской

эпохи восходят к добродетелям preux chevaliers {Доблестные рыцари

(франц.).}, средневековых рыцарей без страха и упрека, а в наши дни эти

достоинства можно обнаружить в новейшей разновидности джентльмена - в породе

людей, которых мы называем учеными, поскольку поток эволюции несомненно

повернул именно сюда. Иначе говоря, любая культура, какой бы

антидемократической или, наоборот, эгалитарной она ни была, нуждается в

известного рода элите: критической и в то же время самокритичной,

сомневающейся во всем и в самой себе - и при этом живущей согласно

определенным правилам поведения. Правда, со временем эти правила из строго

этических могут превратиться в нечто противоречащее законам этики и привести

данную форму элиты к гибели; однако каждая ее разновидность, вымирая,

приносит определенную историческую пользу, потому что строит и укрепляет

основу для более действенного осуществления своей функции в будущем.

Быть может, вы не сразу уловите связь между Чарльзом образца 1267 года

с его новомодными, заимствованными у французов понятиями о целомудрии и

хождениями за святыми Граалями, Чарльзом 1867 года с его ненавистью к

коммерции и Чарльзом наших дней - ученым-кибернетиком, который остается глух

к возмущенным воплям гуманитариев, этих тонко организованных натур,

начинающих сознавать собственную ненужность. Но связь существует: все они

отвергали - или продолжают отвергать - идею обладания как жизненной цели,

независимо от того, что является вожделенным объектом: женщина, прибыль

любой ценой или право диктовать скорость прогресса. Ученый - просто

очередная форма; вымрет и она.

Все, о чем я говорю, возвращает нас к глубокому и непреходящему смыслу

евангельского мифа об искушении в пустыне. Если человек наделен умом и

образованностью, ему не избежать своей пустыни: он рано или поздно

подвергнется искушению. Противодействие соблазну может быть неразумным; но

это всегда победа добра над злом. Вы отказались от соблазнительной, хорошо

оплачиваемой должности в фирме, нуждающейся в прикладных математиках, и

предпочли продолжать свою академическую деятельность? На последней выставке

ваши картины продавались хуже, чем на предыдущей, однако вы не собираетесь

менять свой новый стиль в угоду публике? Вы только что приняли какое-то

важное решение, пренебрегая соображениями личной выгоды, и упустили шанс

что-то присвоить и приобрести? Тогда не осуждайте Чарльза за его душевное

смятение, не ищите в нем пережитков пустопорожнего снобизма. Постарайтесь

разглядеть в моем герое главное: человека, который пытается преодолеть свою

историческую ограниченность - даже если сам он этого не сознает.

Чарльз боролся и сопротивлялся не только из присущего человеку

инстинктивного стремления сохранить свою личность; за этим стояли многие

годы раздумий, сомнений, самопознания. Он понимал, что с него запрашивают

непомерно высокую цену - все его прошлое, лучшую часть его самого; он был не

в силах признать бессмысленным все, к чему стремился до сих пор, - хоть и не

сумел воплотить свои мечты в реальность. Он все время искал смысла жизни;

более того, он даже думал - жалкий простак! - что этот смысл уже начал

приоткрываться ему в каких-то мгновенных озареньях. Можно ли винить его за

то, что он не наделен был даром передать суть этих мгновенных озарений своим

ближним? Что сторонний наблюдатель увидел бы в нем лишь поверхностного

самоучку, безнадежного дилетанта? Как-никак он собственным умом постиг

важную истину: что за смыслом жизни в магазин Фримена ходить не надо.

Но в основе всего этого - по крайней мере в сознании Чарльза -

неизменно присутствовала Дарвинова теория о выживании наиболее

приспособленных, в первую очередь определенный ее аспект, который они с

доктором Гроганом обсуждали в тот памятный вечер в Лайме. Итог их диспута

был весьма оптимистичен - оба согласились на том, что дарованная человеку

способность к самоанализу есть высочайшая привилегия, весьма ценное его

преимущество в процессе приспосабливания к условиям существования. Это ясно

доказывало, что свобода воли мыслящего индивида вне опасности. Если надо

изменяться, чтобы выжить - а с этим тезисом не спорят даже Фримены! - то

хотя бы можно выбрать способ адаптации по своему вкусу. В теории все

получалось очень гладко; на практике же - и печальная реальность вновь

нахлынула на Чарльза - выходило иначе...

Он попал в ловушку, из которой ему не вырваться. Невероятно, но так оно

и есть.

Еще секунду он противился невыносимому давлению своей эпохи; потом

вдруг почувствовал озноб, и его заколотила дрожь бессильного гнева против

мистера Фримена и всего, что было с ним связано.

Он поднял трость и остановил проезжавший кэб. Усевшись, он откинулся на

потертом кожаном сиденье и закрыл глаза; и в его воображении возник

отрадный, несущий утешение образ. Надежда? Мужество? Решимость? Увы, совсем

не то... Его мысленному взору явилась чаша, наполненная до краев горячим

пуншем, и бутылка шампанского.

Пускай я продажная женщина - что из того? Какое право имеет общество

поносить меня? Разве общество меня чем-нибудь облагодетельствовало? И если

общество смотрит на меня как на отвратительную язву, то не следует ли сперва

поискать причины этого недуга в самом прогнившем теле? Разве я не

полноправное дитя общества? Почему же я считаюсь в нем незаконнорожденной?

Из письма, помещенного в газете " Таймс" 24 февраля 1858 г. {Пространные

цитаты из этого знаменитого, весьма саркастического письма, якобы

написанного преуспевающей проституткой (я скорее склонен видеть в нем

подделку, автором которой мог бы быть, например, Генри Мэйхью), приводятся в

сборнике " Человеческие документы викторианского золотого века". (Примеч.

автора.)}

Горячий пунш, шампанское - с философской точки зрения эти средства

могут показаться не слишком серьезным итогом столь длительных душевных

терзаний; но в Кембридже их из года в год прописывали как панацею от всех

бед, и хотя Чарльз с тех пор, как вышел из университета, успел порядком

расширить свой опыт по части бед, лучшего лекарства от них ему найти не

удалось. По счастью, клуб, к которому Чарльз принадлежал - как и большинство

дворянских клубов в Англии, - основывался на простом и весьма доходном

принципе: поскольку студенческие годы - это наши лучшие годы, члены клуба

должны иметь возможность вновь окунуться в беззаботную атмосферу своей

юности. Там радости обеспеченной университетской жизни не омрачались

второстепенными и досадными ее сторонами - вроде профессоров, деканов и

экзаменов. Такого рода клуб призван был ублажать юнца, живущего в каждом

взрослом мужчине. И там отменно готовили молочный пунш.

Случилось так, что первыми, кто попался Чарльзу на глаза, чуть только

он переступил порог курительной, были два его бывших однокашника. Один был

младший сын епископа и главным делом своей жизни почитал пятнать почтенное

имя отца. Другой носил титул, на который до недавнего времени претендовал

наш герой: титул баронета. Явившись на свет с солидной порцией

нортумберлендских земель в кармане, сэр Томас Бург представлял собою весьма

твердую скалу, которую не удалось сдвинуть с места даже всесильной истории.

Предки его с незапамятных времен предавались таким освященным традицией

занятиям, как охота, пьянство и распутство, и эти семейные традиции он с

должным усердием хранил и приумножал. Более того, в Кембридже, в

студенческие годы, он был заводилой той беспутной компании, к которой на

какое-то время прибился Чарльз. Ныне он был знаменит своими похождениями - и

в духе Миттона, и в духе Казаковы. Уже не единожды раздавались возмущенные

голоса, требовавшие исключить его из членов клуба; но поскольку он

обеспечивал этот самый клуб углем для отопления из собственных шахт - и

притом уступал его по дешевке, почти что даром, - всегда находились люди,

способные урезонить сторонников крайних мер. К тому же в его образе жизни

было нечто прямое и честное. Он грехотворничал без стыда, но и без

ханжества. Щедрость его не знала удержу - добрая половина членов клуба,

особенно молодежь, перебывала у него в должниках; деньгами он ссужал чисто

по-джентльменски: всегда с готовностью давал отсрочку и, разумеется, не брал

процентов. Он первым вызывался вести запись ставок - было бы на что

поставить; и, глядя на него, завсегдатаи клуба - за вычетом самых

закоренелых трезвенников - вспоминали со вздохом свое не такое уж трезвое

прошлое. Ростом он был невелик, широкоплеч, всегда румян - то ли от вина, то

ли от свежего воздуха; его глаза светились той несравненной простодушной,

туманно-голубой невинностью, которая свойственна взгляду падшего ангела. И

сейчас, при виде Чарльза, глаза эти сощурились в приветливой улыбке.

- Чарли! Какими судьбами? И как, черт побери, тебе удалось улизнуть из

матримониальной кутузки?

Чарльз улыбнулся, смутно сознавая некоторую глупость своего положения.

- Добрый вечер, Том. Здравствуй, Натаниэль! (Упомянутый персонаж -

бельмо на глазу злополучного епископа - только поднял в ответ руку с томным

видом, не вынимая вечной сигары изо рта.) Отпущен под честное слово. Видишь

ли, моя невеста в Дорсете - пьет целебные воды.

Том подмигнул:

- В то время как ты глотаешь целительный воздух свободы - а может, и

что-нибудь покрепче? По слухам, твоя избранница - украшение нынешнего

сезона. Нат подтвердит. Он, между прочим, сохнет от зависти. Считает, что

тебе дьявольски повезло. Жениться на такой красотке - да еще на таких

условиях! Где справедливость? Верно я говорю, Нат?

Отпрыск епископа, как всем было известно, испытывал вечную нужду в

деньгах, и Чарльз понимал, что красота Эрнестины - отнюдь не главный предмет

его зависти. В девяти случаях из десяти он закончил бы на этом разговор и

углубился в чтение газет или присоединился к каким-нибудь другим своим

знакомым с менее подмоченной репутацией. Но сегодня его устраивало именно

такое общество. Не приговорить ли бутылочку шампанского? А как они смотрят

на пунш? Оба оказались не прочь. И Чарльз остался с ними.

- Кстати, Чарльз, как здоровье твоего драгоценного дядюшки? - И сэр Том

снова подмигнул, но эта фамильярность казалась настолько неотъемлемой от его

натуры, что обижаться на него было невозможно. Чарльз пробормотал, что

дядюшка совершенно здоров.

- Как у него насчет собак? Спроси при случае, не нужна ли ему пара

отличных нортумберлендов. Я их сам вскормил и вспоил, и не след мне их

расхваливать, но собачки просто загляденье. Помнишь Урагана? Его внуки. -

Ураган однажды провел лето в Кембридже без ведома и разре шения властей -

сэр Том чуть не целый семестр тайком держал его у себя на квартире.

- Помню, еще бы. И мои лодыжки тоже его не забыли.

Сэр Том широко ухмыльнулся:

- Да, он к тебе питал особое пристрастие... Кого любил, того и кусал -

такая уж у него была привычка... Добрый старый Ураган, упокой Господи его

душу! - И сэр Том осушил очередной стакан пунша с выражением такой скорби,

что оба его собутыльника расхохотались. И проявили бессердечие, потому что

скорбь была самая что ни на есть искренняя.

В таких разговорах незаметно прошло два часа - и было выпито еще две

бутылки шампанского, и еще одна чаша пунша, и были съедены котлеты и жаркое

(из курительной вся троица перекочевала в обеденный зал); жаркое пришлось

запить изрядным количеством бордоского, а действие последнего понадобилось,

в свою очередь, смягчить графинчиком-другим портвейну.

Сэр Том и епископский сын имели богатый опыт по части возлияний и

выпили не в пример больше Чарльза. К концу второго графинчика оба, если

судить по внешним признакам, были пьяны в дым - Чарльзу же, напротив,

удавалось сохранять фасад относительной трезвости и благопристойности.

Однако на деле все обстояло как раз наоборот, и разница в их состоянии не

замедлила сказаться, чуть только они встали из-за стола и, как туманно

выразился сэр Том, решили " немножко проехаться по городу". По дороге к

дверям обнаружилось, что именно Чарльз не вполне твердо держится на ногах.

Он не был еще настолько пьян, чтобы не почувствовать известного смущения;

почему-то ему почудился устремленный на него осуждающий взгляд мистера

Фримена - хотя, разумеется, человеку, так близко связанному с торговлей, как

мистер Фримен, доступ в этот клуб был заказан.

Кто-то помог Чарльзу накинуть плащ; кто-то протянул ему шляпу, перчатки

и трость; каким-то образом он очутился на свежем воздухе, на улице,

окутанной туманом, - против ожиданий, не особенно густым; и Чарльз поймал

себя на том, что сосредоточенно рассматривает фамильный герб на дверце

кареты сэра Тома. Вновь его болезненно ужалила мысль о Винзиэтте; потом герб

на дверце покачнулся, приблизился... Кто-то подхватил его под мыш ки, и

через секунду он уже сидел в карете рядом с сэром Томом; напротив них

расположился епископский сын. Чарльз не был пьян до такой степени, чтобы не

заметить, как его приятели перемигнулись, - но он не стал спрашивать, в чем

дело, поскольку с трудом ворочал языком. Да и что за важность? Он не жалел,

что выпил: приятно было, что все вокруг колышется, плывет; и прошлое, и

будущее казалось теперь таким несущественным... Его подмывало рассказать

своим спутникам про миссис Беллу Томкинс, про то, что Винзиэтт тоже уплыл...

но и для этого он был еще недостаточно пьян. Джентльмен даже навеселе должен

оставаться джентльменом. Чарльз повернулся к Тому:

- Том... Том, дружище! И что это тебе так в-в... везет?

- И тебе везет, душа моя. Нам всем чертовски везет.

- А куда нас в-в... везут?

- Везучих всегда везут в хорошее место! Туда, где и ночью весело! Верно

я говорю, Нат?

Наступило молчание; Чарльз предпринял слабую попытку определить, в

каком направлении они едут, и не заметил, как его приятели опять

перемигнулись. Мало-помалу смысл слов, произнесенных сэром Томом, начал

доходить до его сознания. С величавой медлительностью он повернул голову.

- Где ночью... весело?

- Мы едем к мамаше Терпсихоре, Чарльз. Спешим принести жертву на

священный алтарь муз. Теперь понятно?

Чарльз перевел недоуменный взгляд на ухмыляющуюся физиономию

епископского сына.

- Муз?

- Можно их и так называть.

- Фигура речи! Метонимия! - пояснил сын епископа. - Говорим " Венера", а

подразумеваем - puella {Девка (лат.)}.

Чарльз еще некоторое время оцепенело смотрел на них обоих, потом вдруг

улыбнулся: " Превосходная мысль! " - и снова уставился в окно все с тем же

отрешенно-величавым видом. Он понимал, что сейчас самое время остановить

экипаж и распрощаться со своими собутыльниками. На мгновенье все встало на

свои места, и он вспомнил об их скандальной репутации. Потом, откуда ни

возьмись, перед ним возникла Сара - поднятое к нему лицо, закрытые глаза, их

поцелуй... Из-за чего, в сущности, весь переполох? Теперь он понял яснее

ясного, чем были вызваны все его треволнения; ему нужна была женщина -

только и всего. Ему нужно было удовлетворить свою похоть - это требовалось

его организму, точно так же как ему требовалась иногда хорошая доза

слабительного. Он поглядел через плечо на своих спутников. Сэр Том

развалился рядом с ним, в углу кареты; епископский сын взгромоздил ноги на

сиденье. Шляпы у обоих были лихо сдвинуты набекрень, как у завзятых повес и

гуляк. На сей раз перемигнулись все трое.

Скоро они влились в густой поток экипажей, направлявшихся в ту часть

викторианского Лондона, от описания которой мы нарочно до поры до времени

воздерживались, хотя она занимала в столице центральное положение, отнюдь не

только топографически, и без нее картина эпохи была бы неполной: это был

район казино (скорее домов свиданий, нежели игорных домов), кофеен, табачных

лавок, располагавшихся на главных улицах (на Хеймаркете, на Риджент-стрит),

- и почти сплошных домов терпимости в боковых улочках и переулках. Карета

миновала знаменитую устричную лавку на Хеймаркете (" Омары, устрицы, лососи

копченые и маринованные") и не менее прославленное заведение, торговавшее

печеной картошкой, - под громкой вывеской, в которой фигурировало имя принца

Альберта; его хозяин был известен под кличкой Хан - и не зря: он царил над

всеми лондонскими торговцами картофелем, величественно восседая в своем

ярко-красном с золотом павильоне, который служил и рекламой, и символом этой

части столицы. Наконец (и тут отпрыск епископа проворно извлек из футляра

шагреневой кожи лорнет) карета сэра Тома въехала в улицы, кишмя кишевшие

женщинами легкого поведения всевозможных рангов и мастей: богатые куртизанки

прогуливались в собственных колясках, проститутки помельче толпились

стайками на тротуарах. Тут были представлены самые разнообразные типы - от

скромненьких, белокожих модисточек до проспиртованных, краснорожих мегер.

Тут можно было увидеть краски самые неожиданные, наряды самые причудливые,

поскольку ни на что не существовало запретов. Были тут женщины, одетые на

манер французских портовых грузчиков, в котелках и широ ких штанах, женщины

в матросских костюмах, в пышных испанских юбках, в чепцах и передниках

сицилийских крестьянок; казалось, что на улицу высыпали в полном составе

труппы всех соседних грошовых балаганов. Куда более однообразное зрелище

являли собою потенциальные клиенты, числом не уступавшие женщинам: с тростью

в руке и сигарой во рту все как один внимательнейшим образом обозревали

вечерний парад талантов. И Чарльз, кляня себя за то, что выпил лишнего, и

напрягая изо всех сил глаза, чтобы ничего не пропустить, находил всю эту

пеструю мешанину одежд и лиц очаровательной, веселой, живой и главное - как

нельзя более антифрименовской.

Я склонен думать, что настоящая Терпсихора едва ли удостоила бы своим

покровительством публику, которая собралась под гостеприимной крышей ее

тезки и к которой минут через десять присоединилась наша троица. Кроме них,

там было еще шестеро или семеро молодых людей и двое немолодых - один из

них, к удивлению Чарльза, оказался видным членом палаты лордов; все они

расположились в просторном салоне, обставленном по последней парижской моде

и освещенном канделябрами, куда попасть можно было из узенького шумного

переулка, упиравшегося в одну из улиц неподалеку от Хеймаркета. В одном

конце салона находилась небольшая сцена, задрапированная темно-красным

занавесом, на котором были вышиты золотом две пары сатиров и нимф. Один из

сатиров выказывал недвусмысленное намерение немедленно овладеть своей

прелестной пастушкой; другой уже успел привести аналогичное намерение в

исполнение. В позолоченном картуше над занавесом затейливыми готическими

буквами было выведено латинское четверостишие - " Carmina Priapea XLIV":

Velle quid hanc dicas, quamvis sim ligneus, hastam,

oscula dat medio si qua puella mihi?

Augure non opus est: " in me", mihi credite, dixit

" utetur veris viribus hasta rudis".

{Это слова бога Приапа: его деревянные изображения римляне часто

ставили в садах - для отпугивания воров и одновременно как символ

плодородия. Он говорит: " Вам хочется знать, почему девушка целует мое копье,

хоть я и сделан из дерева? Не нужно быть прорицателем, чтобы угадать

причину: " Надеюсь, - думает она, - что мужчины пронзят меня таким же копьем

- и без всякой пощады! " (Примеч. автора.)}

Тема совокупления многократно варьировалась в гравюрах в позолоченных

рамках, развешанных в простенках между окнами с плотно задернутыми шторами.

Девица с распущенными волосами, одетая a la Камарго, уже подавала гостям

шампанское. Сидевшая в некотором отдалении сильно нарумяненная, но более

пристойно одетая особа, от роду лет пятидесяти, хладнокровно созерцала свою

клиентуру. Несмотря на совершенно иной род занятий, способность с первого

взгляда оценивать клиента роднила ее с уже знакомой нам миссис Эндикотт,

хозяйкой гостиницы в Эксетере; правда, здесь счет шел скорее на гинеи, чем

на шиллинги.

Сцены, подобные той, которая воспоследовала, не претерпели - насколько

я могу судить - в ходе мировой истории сколько-нибудь существенных

изменений, в отличие от других сфер человеческой деятельности: спектакль,

разыгранный в тот вечер перед Чарльзом, разыгрывался еще перед Гелиогабалом,

а до него наверняка и перед Агамемноном; и разыгрывается до сего дня в

бесчисленных притонах Сохо. <...> Все исполнительницы по окончании

представления были быстро разобраны зрителями. Однако Чарльз заблаговременно

устранился от участия в этом аукционе.