Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 23 страница

Поначалу представление, еще не носившее откровенно непристойного

характера, его забавляло. Он наблюдал за ним с миной человека многоопытного,

которого ничем не удивишь; в Париже он видывал кое-что и почище (так, по

крайней мере, он сообщил на ухо сэру Тому); словом, он тщился изобразить

пресыщенного знатока. Но по мере того как с барышень спадали юбки, с Чарльза

спадал пьяный налет бесшабашности; в полумраке он не различал лиц соседей,

но явственно видел похотливо приоткрытые рты и слышал, как сэр Том шепнул

приятелю, на которой из девиц он остановил свой выбор. Белые женские тела

сплетались в объятиях, извивались, кривлялись; но за двусмысленными, словно

приклеенными улыбками девиц Чарльзу все время виделось отчаяние. Между ними

была одна совсем юная, почти девочка, вероятно только-только достигшая

порога зрелости; лицо ее не утратило выражения застенчивой невинности, и

хотя теперь это могла быть просто маска, Чарльзу показалось, что она еще

окружена ореолом девственности, еще страдает от своего падения, что ремесло

не успело ожесточить ее до конца.

Однако наряду с отвращением он испытывал известное возбуждение.

Публичность зрелища была ему не по нутру, но животное начало в нем самом

оказалось достаточно сильным, чтобы вывести его из равновесия. Не дожидаясь

конца представления, он поднялся и потихоньку вышел, как бы по нужде. В

примыкавшем к залу вестибюле у стола, на котором джентльмены оставляли свои

плащи и трости, сидела местная последовательница Камарго, разносившая в

начале вечера шампанское. При виде Чарльза она поднялась, и на ее густо

накрашенном лице появилась механическая улыбка. Чарльз немного постоял,

разглядывая ее волосы, завитые и в нарочитом беспорядке рассыпанные по

плечам, ее голые руки, почти голую грудь. Он собирался было что-то сказать,

но передумал и нетерпеливым жестом потребовал свои вещи. Потом кинул девушке

на стол полсоверена и, спотыкаясь, выбрался на улицу.

В переулке неподалеку он увидел вереницу стоявших в ожидании кэбов. Он

нанял первый, крикнул кучеру адрес - но не настоящий свой адрес, а название

соседней улицы в Кенсингтоне (викторианские нравы требовали и таких

предосторожностей), - и плюхнулся на сиденье. Он не испытывал благородного

удовлетворения от собственной добропорядочности; скорее он чувствовал себя

как человек, который молча проглотил оскорбление или малодушно уклонился от

дуэли. Отец Чарльза в его годы вел образ жизни, при котором такие эскапады

были в порядке вещей; и если Чарльза все происшедшее настолько выбило из

колеи, то, видимо, с ним самим было что-то не в порядке. Куда подевался

надутый, пресыщенный завсегдатай злачных мест? Сник и превратился в жалкого

труса... А Эрнестина, их помолвка? И стоило ему об этом вспомнить, как он

показался самому себе узником, которому приснилось, будто он на свободе, -

но когда он, еще в полудреме, пытается встать на ноги, кандалы рывком

возвращают его в черную реальность тюремной камеры.

Кэб двигался черепашьим шагом. Узкая улица была запружена колясками и

каретами - они еще не выехали за пределы квартала греха. Под каждым фонарем,

в каждой подворотне стояли проститутки. Чарльз глядел на них из спасительной

темноты кареты. Внутри у него все бурлило и кипело; он испытывал невыносимые

муки. Если бы перед ним сейчас оказалось что-то острое, какой-нибудь

торчащий гвоздь, он пропорол бы себе руку - он вспомнил Сару перед колючим

кустом боярышника, каплю крови у нее на пальце, - так велика была его

потребность уязвить, унизить себя, потребность в каком-то резком действии,

которое дало бы выход накопившейся желчи.

Они свернули в улицу потише, И там, под фонарем, Чарльз увидел одинокую

женскую фигуру. Быть может, по контрасту с назойливым обилием женщин в

оставшемся позади квартале она казалась всеми покинутой, робкой,

недостаточно опытной, чтобы решиться подойти. Но ее ремесло сомнений не

оставляло. На ней было выцветшее розовое платье из дешевой бумажной материи,

на груди был приколот букетик искусственных роз, на плечи наброшена белая

шаль. Рыжевато-каштановые волосы были собраны в тяжелый узел, подхваченный

сеточкой; на макушке красовалась черная шляпка в модном тогда стиле - под

мужской котелок. Она проводила проезжавший кэб взглядом; и что-то в ней -

цвет волос, тени вокруг настороженных глаз, смутно-выжидательная поза -

заставило Чарльза прильнуть к овальному боковому окошку и всмотреться в нее

внимательнее. Секунда мучительной борьбы с собой - и Чарльз не выдержал: он

схватил трость и громко постучал в потолок. Кучер тотчас придержал лошадь.

Послышались торопливые шаги, и Чарльз, чуть наклонившись, увидел ее лицо у

открытого передка кареты.

Нет, она не была похожа на Сару. Волосы у нее вблизи оказались

красновато-рыжими - вряд ли это был их натуральный цвет; в ее облике

сквозила вульгарность, в глазах, смотревших на него в упор, было какое-то

нарочитое бесстыдство; слишком ярко накрашенный рот словно сочился кровью.

Но что-то едва заметное все-таки было - строгий рисунок бровей, может быть,

очертания губ...

- У вас есть комната?

- Да, сэр.

- Объясните ему, куда ехать.

На секунду ее лицо исчезло; она что-то сказала сидевшему сзади кучеру.

Потом ступила ногой на подножку, отчего кэб сразу закачался, и взобралась на

сиденье рядом с Чарльзом, обдав его запахом дешевых духов. Усаживаясь, она

задела его рукавом и складками юбки - но не намеренно, без фамильярности.

Кэб покатился вперед. Ярдов сто или чуть больше они проехали в молчании.

- На всю ночь, сэр?

-Да.

- Это я потому спросила, что если не на всю, так я еще за обратную

дорогу набавляю.

Он кивнул, не поворачивая головы и глядя прямо, в темноту. Молча, под

цоканье копыт, они проехали еще сотню ярдов. Она осмелела, уселась

поудобнее, слегка прижавшись к его плечу.

- Ужасти как холодно. Это весной-то!

- Да. - Он взглянул в ее сторону. - Для вас погода имеет значение.

- Когда снег идет, я не работаю. Есть которые и выходят. А я нет.

Пауза. Теперь первым заговорил Чарльз:

- И давно вы...

- С восемнадцати лет, сэр. Аккурат в мае два года.

- А-а...

Снова пауза; Чарльз еще раз покосился на свою спутницу. Его мозг

механически заработал, производя устрашающие подсчеты: триста шестьдесят

пять дней, из них " рабочих", допустим, триста; помножить на два... Шестьсот!

Один шанс на шестьсот, что она не подхватила какую-нибудь скверную болезнь.

Как бы спросить потактичнее? В голову как назло ничего не приходило. Он

поглядел на нее еще раз, более пристально, пока они проезжали через

освещенное место. Цвет лица как будто здоровый. Но он, конечно, круглый

идиот: опасность заразиться сифилисом была бы вдесятеро меньше в заведении

первого разряда - вроде того, из которого он сбежал. Подобрать первую

попавшуюся уличную потаскушку... но возврата уже не было. Он сам так

захотел. Они продолжали ехать в северном направлении, в сторону

Тоттенхем-Корт-роуд.

- Я должен уплатить вам заранее?

- Мне все равно, сэр. Как желаете.

- Хорошо. Сколько?

Она помедлила в нерешительности,

- По-обыкновенному, сэр?

Он вскинул на нее глаза - и кивнул.

- За ночь я всегда беру... - тут она сделала едва заметную паузу,

подкупившую Чарльза простодушной нечестностью, - я беру соверен.

Он пошарил во внутреннем кармане сюртука и протянул ей деньги.

- Покорно вас благодарю, сэр. - Она деликатно опустила золотой в

ридикюль и, неожиданно для Чарльза, нашла способ развеять его тайные страхи.

- У меня бывают только хорошие господа, сэр. Так что вы насчет этого не

беспокойтесь.

И он тоже сказал ей спасибо.

Я не первый, чьи губы

Прикасались к твоим;

До меня эти ласки

Расточались другим...

Мэтью Арнольд.

Расставание (1852)

Свернув в узкую улочку к востоку от Тоттенхем-Корт-роуд, кэб

остановился. Девушка вышла, быстро поднялась по ступенькам к парадной двери

и, отперев ее ключом, вошла в дом. Тем временем кучер, глубокий старик,

облаченный в суконное пальто с многослойной пелериной и цилиндр с широкой

лентой на тулье - такие древние на вид, что казалось, будто они срослись с

ним навечно и неразделимо, - пристроил свой кнут рядом с сиденьем, вытащил

изо рта трубку и протянул к Чарльзу прокопченную, сложенную горсточкой

ладонь, ожидая уплаты. При этом глядел он прямо перед собой, в темный конец

улицы, словно видеть седока ему было невмоготу. Чарльз и сам не хотел бы

встретиться с ним глазами; глубину собственного падения он в полной мере

ощущал и без чужого осуждающего взгляда. На мгновенье он заколебался. Еще не

поздно снова сесть в кэб - девушка скрылась за дверью... но какое-то слепое

упрямство заставило его расплатиться.

Спутница Чарльза ждала, стоя к нему спиной, в тускло освещенном

вестибюле. Она не обернулась, но, услышав скрип затворяемой двери, стала

подниматься по лестнице. Спертый воздух был пропитан кухонными запахами;

откуда-то из глубины дома доносились невнятные голоса.

Одолев два лестничных пролета, девушка открыла выходившую на площадку

дверь, придержала ее, пропуская Чарльза, и как только он переступил порог,

задвинула засов. Потом прошла вперед, к камину, и засветила над ним газовые

рожки. В камине слабо тлел огонь; она поворошила его кочергой и подсыпала

немного угля. Чарльз огляделся кругом. Обстановка - если не считать кровати

- была довольно убогая, но все содержалось в безупречной чистоте.

Центральное место занимала металлическая кровать, медные части которой,

отполированные до блеска, сверкали почти как золото. В углу напротив стояла

ширма, за которой Чарльз разглядел умывальник.

Несколько дешевых безделушек; на стенах две-три дешевые гравюры.

Потертые мориновые шторы были задернуты. Менее всего эта комнатушка походила

на гнездо разврата.

- Прошу прощенья, сэр. Вы тут, пожалуйста, располагайтесь. Я на

минуточку.

Через другую дверь она прошла в заднюю комнату. Там было темно, и

Чарльз заметил, как осторожно она прикрыла за собой дверь. Он прошел к

камину и встал спиною к огню. Через дверь он уловил приглушенные звуки:

хныканье проснувшегося ребенка, успокаивающее " ш-ш-ш", несколько шепотом

произнесенных слов. Дверь открылась снова, и девушка вернулась в комнату.

Шляпку и шаль она успела снять и глядела на Чарльза с тревожно-виноватой

улыбкой.

- Там у меня дочка спит, сэр. Она не помешает. Золотой ребенок. - Как

бы предупреждая его недовольство, она торопливо добавила: - Тут близенько

харчевня, сэр, может, вы перекусить желаете?

Есть Чарльзу не хотелось - впрочем, и голода иного рода он теперь тоже

не испытывал. Он с трудом заставил себя взглянуть на нее.

- Закажите что-нибудь для себя. Я... мне ничего... ну, разве что

немного вина, если там найдется.

- Какого, сэр, - французского, немецкого?

- Пожалуй, стаканчик рейнского - и вам тоже?

- Благодарю покорно, сэр. Я спущусь, пошлю мальчика.

И она опять вышла. Снизу, из вестибюля, донесся ее голос, на сей раз

гораздо менее церемонный:

- Гарри!

Какие-то переговоры; стукнула входная дверь. Когда девушка вернулась,

он спросил, не надо ли было дать ей денег. Но оказалось, что эти

дополнительные услуги входят в стоимость основных.,

- Вы бы присели, сэр.

И она протянула руку, чтобы взять у него трость и шляпу, которые он не

знал куда деть. Он отдал их с облегчением и, расправив фалды сюртука, уселся

в кресло у огня. Уголь, который она подсыпала, разгорался довольно вяло. Она

опустилась на колени перед очагом - и перед Чарльзом - и вновь взялась за

кочергу.

- Уголь дорогой, самый лучший, должен бы сразу заниматься. Да вот в

подвале сыро. В старых домах вечно так, прямо беда.

Он рассматривал ее профиль, освещенный красноватым отблеском пламени.

Красотой она не отличалась, но лицо у нее было здоровое, безмятежное,

бездумное. Грудь была высокая; запястья и кисти рук на удивление тонкие,

почти изящные. При взгляде на ее руки и густые, пышные волосы в нем на

секунду проснулось желание. Он протянул было руку, чтобы дотронуться до нее

- но тут же передумал. Нет, надо подождать, выпить вина... тогда будет

проще. Прошло минуты две. Наконец она вскинула на него глаза, и он

улыбнулся. Впервые за целый день он ощутил какое-то подобие душевного покоя.

Она проговорила, обращаясь к огню:

- Он мигом обернется. Тут два шага.

И оба снова умолкли. Но такие моменты должны были казаться странными

мужчине викторианской эпохи, когда любое интимное общение - даже между мужем

и женой - подчинялось железным законам условностей. Не странно ли, что он

сидит как дома у какой-то посторонней женщины, о существовании которой час

назад даже не подозревал...

- А отец вашей девочки?..

- Солдат, сэр.

- Солдат?

Она не сводила глаз с огня: воспоминания.

- Он уехал, в Индии служит.

- Что же он, не захотел жениться на вас?

Она улыбнулась наивности его вопроса и покачала головой.

- Он мне денег оставил... чтоб было, когда придет срок разрешиться. -

По-видимому, это значило, что он поступил как человек порядочный и сделал

все, чего можно было от него ожидать.

- Разве нельзя было найти иных средств к существованию?

- Можно и на работу наняться. Но работать-то надо днем. Да еще платить,

чтобы приглядывали за Мэри, за дочкой моей...- Она пожала плечами. - Нет уж,

что потеряно, того не воротишь. Вот и ищешь, как лучше свести концы с

концами.

- Вы находите, что лучше всего так?

- Не знаю я, как по-другому, сэр.

Но слова эти были сказаны без особого смущения и без раскаяния. Ее

участь была решена, и только недостаток воображения мешал ей уже сейчас

увидеть уготованный ей конец.

На лестнице послышались шаги. Девушка поднялась и распахнула дверь, не

дожидаясь стука. За порогом Чарльз разглядел подростка лет тринадцати, по

всей видимости обученного не пялить глаза: покуда она брала у него поднос и

пристраивала его на столе у окна, он прилежно смотрел себе под ноги. С

кошельком в руках она вернулась к дверям; забренчала отсчитываемая мелочь, и

дверь неслышно затворилась. Девушка налила в стакан вина и подала Чарльзу;

бутылку она поставила на таган в очаге в наивной уверенности, что всякое

вино полагается пить подогретым. Потом уселась за стол и сняла с подноса

салфетку. Краешком глаза Чарльз увидел мясной пирог, картофель, стакан с

чем-то похожим на джин, разбавленный водой, - навряд ли ей стали бы

приносить простую воду. Он отпил глоток рейнского, и хотя оно было кисловато

на вкус, осушил стакан до дна в надежде, что это притупит его сознание.

Потрескиванье разгоревшегося наконец пламени, чуть слышное шипенье

газовых горелок, позвякиванье ножей и вилок... как можно было перейти от

всего этого к истинной цели его визита? Он выпил еще стакан прокисшего вина.

Она покончила с едой довольно быстро. Поднос был выставлен за дверь.

Потом она вышла в темную комнату, где спала девочка, и через минуту

воротилась. Теперь на ней был белый пеньюар, края которого она старательно

придерживала рукой. Волосы были распущены по плечам, а плотно

запахнутый пеньюар недвусмысленно намекал на то, что под ним больше ничего

нет. Чарльз поднялся с кресла.

- Вы не спешите, сэр. Допивайте вино.

Он взглянул на бутылку в некотором недоумении, словно только сейчас

заметил ее; потом кивнул, и снова сел, и налил себе еще стакан. Она подошла

к камину и, по-прежнему придерживая пеньюар одной рукой, другой привернула

газ, так что в горелках теперь светились только две зеленоватые точки.

Тлевшие в камине угли мягко озаряли ее юное лицо, скрадывая грубоватость

черт; постояв, она снова опустилась на колени у его ног, лицом к камину.

Потом протянула обе руки к огню, и пеньюар на ней слегка распахнулся. Он

увидел белую грудь, полускрытую тенью.

Она проговорила, глядя в огонь:

- Хотите, я к вам на колени сяду, сэр?

- Да... пожалуйста.

Залпом он допил вино. Она встала, плотнее закуталась в пеньюар и весьма

непринужденно уселась к нему на колени, обхватив его за шею правой рукой.

Пришлось и Чарльзу левой рукой обнять ее за талию; правая же, как ни в чем

не бывало, нелепо продолжала покоиться на подлокотнике кресла. Какое-то

мгновенье она придерживала полы пеньюара, потом разжала пальцы и погладила

его по щеке. Еще секунда - и она поцеловала его в другую щеку. Глаза их

встретились. Она взглянула на его губы - нерешительно, как будто застенчиво;

но в ее дальнейших действиях не было и следа застенчивости.

- Вы интересный мужчина.

- Вы тоже славная девушка.

- Вам такие нравятся, как мы?

Он отметил про себя и это " мы", и отсутствие почтительного " сэр" в

конце вопроса. Его рука теснее обхватила ее талию.

Тогда она наклонилась, взяла его свободную правую руку и положила к

себе на грудь, под пеньюар. Серединой ладони он ощутил твердый бугорок

соска. Она притянула к себе его голову, и они поцеловались; рука Чарльза

блуждала тем временем по давно запретному для него женскому телу, по этой

сладостной плоти, выверяя, одобряя, обретая вновь шелковистые, плавные

контуры, словно строки забытых стихов: сперва грудь, потом ниже, глубже,

ближе к плавному изгибу талии... Кроме тонкого халатика, на ней

действительно ничего не было; и ее дыхание слегка отдавало луком.

Быть может, именно это вызвало у Чарльза первую волну тошноты. Он

постарался подавить ее, чувствуя, что раздваивается - на человека, который

выпил лишнего, и на другого, распаленного желанием. Пеньюар на ней бесстыдно

распахнулся, обнажив ее юный живот, темный мысик волос, бедра, соблазнявшие

его и белизной, и упругой тяжестью. Ниже талии его рука опускаться не смела;

но она неустанно блуждала под легкой тканью, лаская голую грудь, шею, плечи.

Указав дорогу руке, девушка не делала более никаких авансов; она оставалась

безучастной жертвой, склонив голову ему на плечо - оживший теплый мрамор,

этюд обнаженной натуры кисти Этти, миф о Пигмалионе со счастливым концом...

Он содрогнулся от нового приступа тошноты. Она почувствовала это, но неверно

истолковала причину.

- Я, наверно, очень тяжелая?

- Нет... то есть...

- А вот кровать удобная. Мягкая.

Она встала, перешла к кровати, аккуратно отвернула простыни, потом

помедлила, глядя на Чарльза, и сбросила халатик едва заметным движением

плеч. Она была хорошо сложена - красивые бедра, стройные ноги. Секунда - и

она села на кровать, потом легла, натянув на себя простыню и откинувшись на

подушки с закрытыми глазами - в позе, которую она в своем простодушии

почитала в меру пристойной и в меру соблазнительной. В камине ярко вспыхнул

уголек, бросая вокруг резкие, беспокойные тени; на стене над изголовьем

кровати заплясали, словно прутья гигантской клетки, вертикальные полосы -

тень сквозной металлической спинки. Чарльз поднялся, пытаясь справиться с

бурей, бушевавшей в желудке. Черт его дернул пить это несчастное рейнское!

Чистейшее безумие! Он увидел, что она открыла глаза и посмотрела в его

сторону. Чуть подождав, она протянула к нему руки - удивительно нежные,

белые... Он стал нащупывать на сюртуке пуговицы.

Через несколько секунд его немного отпустило, и он принялся раздеваться

всерьез, старательно развешивая одежду на кресле - не в пример старательнее,

чем у себя дома. Ему пришлось сесть, чтобы расстегнуть башмаки. Устремив в

огонь невидящий взор, он стянул брюки и то, что в те времена носилось под

брюками - род кальсон, спускавшихся по тогдашней моде ниже колен. Последнее,

что оставалось - рубашку - он все-таки снять не решился. Его опять начало

мутить. Он ухватился за каминную полку, украшенную полосочкой кружев, и,

зажмурившись, пытался собраться с силами и совладать с подступившей к горлу

дурнотой.

На этот раз она приписала его промедление робости и откинула простыню,

словно собираясь встать и подвести его к постели. Он заставил себя пройти

эти несколько шагов. Она снова легла, но укрываться не стала. Стоя у

кровати, он тупо смотрел на нее. Она опять протянула руки. Он смотрел так же

тупо, чувствуя только, как все кружится и плывет у него в голове - и как

неудержимо бунтуют внутри пары выпитого за вечер пунша, шампанского,

бордоского, портвейна, этого чертова рейнского...

- Я не спросил даже, как вас зовут.

Она улыбнулась, глядя на него снизу вверх, потом взяла его за руки и

привлекла к себе.

- Сара, сэр.

Неудержимая судорога сотрясла его тело. Он дернулся, высвобождаясь, и

его начало рвать прямо в подушку, рядом с ее пораженным запрокинутым лицом.

Беги, оставь в лесной глуши Хмельной угар, Сатиров блуд;

Восстань, освободись от пут - И зверя в чреслах задуши.

А. Теннисон. In Memoriam (1850)

Не в первый, а по меньшей мере в тридцать первый раз за утро Сэм

перехватил вопрошающий взгляд кухарки и устремил свой собственный сперва на

колокольчики, висевшие рядком над кухонной дверью, а затем, весьма

красноречиво, в потолок. Близился полдень. В кои-то веки у Сэма выдалось

свободное утро, и он должен был бы этому радоваться; но свободное утро

доставляло Сэму радость только в том случае, если он проводил его в более

привле кательном обществе, нежели общество дородной миссис Роджерс.

- Наш-то прямо сам не свой, - изрекла эта почтенная матрона - тоже не в

первый, а в тридцать первый раз. При этом главным источником ее недовольства

был не сам молодой барин, а лакей. За те два дня, что минули после их

возвращения из Лайма, Сэм то и дело намекал на разные темные делишки, однако

толком ничего не рассказывал. Правда, он соизволил поделиться с ней новостью

насчет Винзиэтта, но ко всем своим сообщениям неизменно присовокуплял: " Ну,

это еще что! Это еще цветочки! " И больше ничего из него извлечь не

удавалось.

- Я вам так скажу, миссис Роджерс, голубушка моя: дела творятся

серьезные (он выговаривал " сурьезные"). Такие дела, что увидишь - глазам не

поверишь. Только я покуда молчок.

Один непосредственный повод для мрачного настроения у Сэма безусловно

был. Накануне, отправляясь с визитом к мистеру Фримену, Чарльз не удосужился

предупредить своего слугу и отпустить его на вечер. Поэтому Сэм прождал, не

ложась спать, далеко за полночь; когда же он выскочил навстречу хозяину,

услыхав скрип входной двери, то наградой за преданность и усердие ему был

только злобный взгляд.

- Какого черта ты не спишь?

- Вы же не сказали, что не придете домой к обеду, мистер Чарльз.

- Я обедал в клубе.

- Понятно, сэр.

- И убери это наглое выражение со своей рожи.

- Слушаюсь, сэр.

Сэм расставил руки и начал принимать, а вернее ловить на лету предметы

верхней одежды, которые швырял ему хозяин. Последнее, что бросил Чарльз, был

испепеляющий взгляд; засим он величественно проследовал наверх, в спальню.

Голова у него была совершенно ясная, но на ногах он держался нетвердо - и

Сэм не преминул отметить это обстоятельство, ухмыльнувшись хозяину в спину.

- Ваша правда, миссис Роджерс. Сам не свой. Вчера заявился пьяный в

стельку.

- Ни в жизнь бы не поверила!

- Ваш покорный слуга и сам бы много чему не поверил. Да как не

поверить, коли видишь своими глазами?

- Неужто он отдумал жениться?

- Мое дело помалкивать, миссис Роджерс. Из меня, как говорится, клещами

не вытянешь. - Тяжелый вздох всколыхнул необъятную грудь кухарки. У плиты

мерно тикали кухонные часы. Сэм улыбнулся. - Но нюху вам не занимать,

голубушка. Что есть, то есть.

Еще немного - и оскорбленное самолюбие Сэма довершило бы то, что не под

силу было клещам. Но звонок колокольчика помешал ему осуществить свои

намерения, и пышнотелой миссис Роджерс, уже навострившей уши, пришлось

остаться ни с чем. Сэм поднялся, снял с плиты двухгаллонный кувшин с горячей

водой, терпеливо томившийся там все утро, подмигнул своей товарке и вышел из

кухни.

Есть два вида похмелья: при одном человек чувствует себя больным и

разбитым, и в голове у него полная мешанина; при другом он тоже чувствует

себя больным и разбитым, но сохраняет ясность мыслей. Чарльз проснулся уже

давно и был на ногах задолго до того, как позвонил. Он страдал похмельем

второго рода. Все события минувшего вечера он помнил до мельчайших

подробностей.

В тот момент, когда у Чарльза открылась рвота, из комнаты окончательно

улетучился и без того нестойкий элемент чувственности. Его так неудачно

окрещенная избранница поспешно спустила ноги на пол, накинула халатик и

доказала, что ремеслом сиделки владеет ничуть не хуже, чем приемами

публичной женщины. Во всяком случае, действовала она решительно и быстро.

Она перетащила Чарльза в кресло у камина, где ему попалась на глаза порожняя

бутылка из-под рейнского, что тут же вызвало новый приступ рвоты. Но на этот

раз, она успела подставить ему таз от умывальника. В промежутках между

спазмами Чарльз охал и бормотал извинения:

- Ради Бога простите... какая неприятность... что-то с желудком...

- Ничего, ничего, сэр. Вы не стесняйтесь, пускай до самого конца

вычистит, вам полегчает.

И Чарльза действительно продолжало " чистить до самого конца". Девушка

принесла свою шаль и закутала ему плечи, и какое-то время он сидел

неподвижно, словно старая бабушка, смешной и жалкий, понурив голову и

сгорбившись над зажатым в коленях тазом. Но мало-помалу он приободрился и

почувствовал себя лучше. Может, теперь лечь поспать? Хорошо бы, только в

своей постели... Девушка встала, выглянула в окно и скрылась в соседней

комнате; тогда он трясущимися руками стал натягивать на себя одежду.

Воротилась она уже в платье и в шляпке. Он в ужасе взглянул на нее.

- Как, неужели вы...

- Я за извозчиком схожу, сэр. Вы обождите.

- Ах, вот что... благодарю вас.

И он снова уселся в кресло, а она спустилась вниз и вышла на улицу.

Хотя он был далеко не уверен в том, что дурнота его окончательно прошла, он

испытывал - чисто психологически - неимоверное облегчение. Неважно, с какими

намерениями он явился сюда: рокового шага он все-таки не совершил. И сейчас,

пока он сидел и глядел на догорающий огонь, на лице его, как ни странно,

блуждала слабая улыбка.

Вдруг из соседней комнаты донесся тихий плач ребенка. Короткая пауза -

и плач раздался снова, на сей раз громче и протяжнее. Девочка, по-видимому,

проснулась и не могла угомониться. Она плакала, захлебывалась слезами, на

секунду умолкала, переводя дух, и начинала опять. Слушать это было

невыносимо. Чарльз подошел к окну и раздвинул занавески. На дворе стоял

туман. Вокруг, насколько хватал глаз, не было ни души. Чарльз вспомнил, что

давно уже не слышно привычного цоканья копыт по мостовой, и сообразил, что в

такой поздний час извозчика поблизости не найти. Покуда он в нерешительности

стоял у окна, в стену, граничившую с соседним домом, громко забарабанили

кулаком, и хриплый мужской голос прокричал что-то угрожающее. Поколебавшись,

Чарльз положил трость и шляпу на стол и приоткрыл дверь в спальню. В

полумраке он разглядел платяной шкаф и рядом старый сундук. Спальня была

совсем крохотная. В дальнем углу помещался комод и вплотную к нему -

низенькая кровать на колесиках. Внезапно тишину снова разорвал пронзительный

детский крик. Чарльз как дурак переминался с ноги на ногу в освещенном

дверном проеме - огромный, черный, страшный...