Тоталитарное конституционное (государственное) право

Оно начинает складываться с 25 октября 1917 г., когда II Все­российским съездом Советов был принят Декрет о власти, офор­мивший государственный переворот.

О государственном праве собственно России можно говорить только относительно периода до 1922 г., т. е. до создания СССР. После этого Россия фактически управлялась союзными органами и законами, у нее в отличие от других союзных республик не бы­ло даже своего высшего партийного органа — все вершил союз­ный ЦК ВКП(б), а затем ЦК КПСС. Вслед за принятием союз­ных конституций 1936 и 1977 гг. были приняты и слепки для конституций РСФСР 1937 и 1978 гг., объявивших Россию суве­ренным государством и создавших свою систему органов власти и управления, а также судов. Но практически они были жестко встроены в централизованную систему власти фактически уни­тарного государства.

Как исходные принципы, так и последующее развитие тота­литарного государственного права обусловливались учением мар­ксизма-ленинизма, которое рассматривает государство как глав­ное орудие перестройки всех общественных отношений в соот­ветствии с целями коммунизма.

Общий подход большевиков к государству был не просто да­лек от распространенной на Западе концепции правового госу­дарства, но прямо противоположен. Государству никаким обра­зом не предписывалось охранять права и свободы граждан или воздерживаться от вмешательства в индивидуальную свободу, да­же если речь шла о представителях «трудящихся классов». На словах права были гарантированы, но на деле ни один индивид не мог требовать их от государства, ибо действовал иринудитель­ный коллективизм в пользовании правами, а государство рас­сматривалось как олицетворение общих интересов.

Эта концепция — плод классовой теории, она закабаляла че­ловека, создавая иллюзию преодоления буржуазного формализма свободы. Фактически право закрепляло государственное руковод­ство обществом, отказ даже от минимальной независимости об­щественной жизни от государственного вмешательства; контроль огромной бюрократической машины распространялся не только на каждое действие человека, но и на мысли. «Мы ничего «част­ного» не признаем», — говорил В. И. Ленин¹.

Развитие нового государственного права началось с утвержде­ния Республики Советов — В. И. Ленин объявил, что парламент­ская республика была бы «шагом назад»². Но через непродолжи­тельное время было разогнано Учредительное собрание и нача­лось свертывание свободной деятельности местных Советов. В сущности, с января 1918 г. не осталось никаких надежд на де­мократическое государственное устройство, принятая в июле то­го же года Конституция РСФСР это подтвердила.

Создатели Конституции отбросили почти все выработанные к тому времени демократические принципы представительной сис­темы. Ни о каких парламентских учреждениях, ответственном правительстве, признании прав оппозиции, подчинении государ­ства праву и т. д. не было и речи. Проблема превышения власти или злоупотреблений ею не вставала, а потому оказался ненуж­ным принцип разделения властей.

В. И. Ленин прямо обосновал единство исполнительной и за­конодательной власти в пику буржуазному парламентаризму — его не заботили опасность злоупотребления властью и необходи­мость взаимного уравновешивания властей. Взамен свободного парламента появился эрзац — Всероссийский Центральный Ис­полнительный Комитет, который избирался громоздким, фор­мальным Съездом Советов. Хотя ВЦИК был наделен большими полномочиями, он все же не стал действительно высшим орга­ном власти. Только в тандеме с назначаемым им Совнаркомом создавался подлинный центр власти, фактически никем не кон­тролируемый. Как и следовало ожидать, съезды Советов созыва­лись все реже (от одного раза в квартал до одного раза в год), большевики манипулировали ими как хотели и практически не ставили на их обсуждение вопросов первостепенного значения. Власть Совнаркома была заведомо определена как самая значи­тельная, ибо он, так же как и ВЦИК, издавал законодательные декреты и вообще любые распоряжения, а работал при закрытых дверях.

Неограниченная исполнительная власть стала самой характер­ной чертой нового государственного устройства. При полном от­рицании прав и свобод человека эта власть, сразу ставшая самой главной, не стесненная судебным или парламентским контролем, рождала чудовищные злоупотребления. На основе негласных указаний расстреливались сотни людей, тысячи были арестова­ны, выселены из домов, вынуждены эмигрировать.

Новая структура власти практически исключила свободу вы­боров. Глава 13 Конституции установила откровенную дискри­минацию, предоставив право избирать и быть избранными толь­ко тем, кто «добывает средства к жизни производительным и общественно полезным трудом», а также солдатам и нетрудо­способным. Этого права лишались лица, прибегающие к наем­ному труду, живущие на проценты с капитала, частные торгов­цы, священнослужители, служащие и агенты бывшей полиции. Даже классы, составлявшие основу «рабоче-крестьянского» го­сударства, оказались не равны между собой: рабочие и другие жители городов избирали на Съезд Советов от городских Сове­тов одного представителя от 25 тыс. избирателей, а крестьяне от губернских Советов — от 125 тыс. Многоступенчатая система выборов практически лишала рядовых граждан возможности ре­ально влиять на состав высших органов власти. Вся система Со­ветов, постепенно выстраиваясь в централизованную, являла со­бой олицетворение диктатуры верхов, требовавших со все боль­шей настойчивостью выполнения своих приказов и уходивших от ответственности за беззакония на местах. Это была безраз­дельная, бесконтрольная и абсолютная власть.

Большевики быстро разделались с политическими партиями: они были запрещены, а их лидеры репрессированы или расстре­ляны. Претензия РКП на монопольное руководство обществом и государством была сформулирована на УШ Съезде (март 1919 г.). В его решениях говорилось: «Коммунистическая партия ставит себе задачей завоевать решающее влияние и полное руководство во всех организациях трудящихся: в профессиональных союзах, кооперативах, сельских коммунах и т. д. Коммунистическая пар­тия особенно добивается проведения своей программы и своего полного господства в современных государственных организаци­ях, какими являются Советы»¹. Эта программа была полностью выполнена, и довольно быстро Советы оказались в руках боль­шевиков, а точнее под руководством партийного аппарата. Про­изошли сращивание партийной и государственной власти и ее полная централизация. На съездах партии и на пленумах ЦК от­крыто обсуждались и решались коренные вопросы жизни стра­ны, затрагивающие права и интересы всех граждан независимо от их партийной принадлежности. Все назначения в советский, т. е. государственный, аппарат, как и во все общественные орга­низации, прессу и т. д., осуществлялись только через партийные решения; партийный аппарат тем самым становился главным ме­ханизмом выдвижения политического руководства страны на всех уровнях, люди «со стороны» в расчет не принимались. Пар­тийные лидеры откровенно присвоили себе титул вождей народа. Диктатура пролетариата, таким образом, вырождалась в диктату­ру партии, а через нее — в диктатуру вождей, но государственное право об этом молчало.

Как и В. И. Ленин, И. В. Сталин постоянно напоминал, что партия «не есть и не может быть отождествлена с государствен­ной властью»². Партаппарат действительно не сливался с чинов­ничеством, предпочитая стоять над ним. Но несмотря на извест­ное разделение функций, это были две части одного механизма. Аппаратчики легко переходили из одной части в другую, чаще всего ничего не теряя ни в престиже, ни в привилегиях. Диктат партии постоянно нарастал, создавал удушающую атмосферу за­прета свободной мысли и действий людей.

Сталинский режим личной власти сложился в ленинских го­сударственно-правовых формах, установленных конституциями

1918 г. (РСФСР) и 1924 г. (СССР). Но И. В. Сталин, провозгла­сивший курс на всемерное укрепление государственной власти, со временем пришел к выводу, что требуется демократизировать фасад этой власти. В результате появилась Конституция 1936 г., действительно очень демократическая для своего времени.

В этой Конституции авторы показали знание принципа разде­ления властей, основанного на известной независимости парла­мента, правительства и суда друг от друга. Конституция ушла от откровенной дискриминации в избирательных правах, провозгла­сив принцип равноправия всех граждан. Впервые в истории Со­ветского государства в конституционном тексте говорилось о по­литических и личных правах и свободах, социально-экономиче­ских правах. Но это была лишь бутафория, практически никаких улучшений в правовом статусе советского гражданина не про­изошло, этот гражданин как был, так и остался фактически бес­правным.

В марте 1936 г., незадолго до принятия «своей» Конституции, И. В. Сталин изложил собственное видение свободы при социа­лизме, отвергая мысль, что социализм отрицает личную свободу: «Это общество мы построили не для ущемления личной свободы, свободы без кавычек... Настоящая свобода имеется только там, где уничтожена эксплуатация, где нет угнетения одних людей другими, где нет безработицы и нищенства, где человек не дро­жит за то, что завтра может потерять работу, жилище, хлеб. Толь­ко в таком обществе возможна настоящая, а не бумажная, личная и всякая другая свобода»¹.

В соответствии с таким подходом первое место среди зафик­сированных конституцией прав занимали социально-экономиче­ские права: на труд, на отдых, на материальное обеспечение в старости, в случае болезни и потери трудоспособности, на обра­зование. Это были не столько индивидуальные права, сколько направления государственной социальной политики. Гарантии этих прав опирались только на государственные меры, исклю­чающие какие-либо частные системы (страхования, школ, бирж труда, санаториев и т. д.).

В Конституции были записаны политические права и свободы (слова, печати, собраний и митингов, уличных шествий и демон­страций, на объединение, избирательные права). Гарантии, как и в первой Конституции, свелись к типографиям, запасам бумаги, общественным зданиям, улицам, средствам связи и другим мате­риальным условиям, которые в действительности ничего не мог­ли гарантировать, а только усиливали зависимость человека от государства.

Лицемерием и цинизмом были пронизаны положения Кон­ституции, связанные со свободой совести. В основном они воспроизводили Декрет от 23 января 1918 г. и положения Конститу­ции 1918 г., которые ввели свободу религиозной и антирелигиоз­ной пропаганды в РСФСР и драконовский государственный контроль над церковью. Но сталинская Конституция пошла еще дальше. Она сохранила свободу антирелигиозной пропаганды, исключив свободу религиозной пропаганды, сведя свободу совес­ти к свободе отправления религиозных культов. И. В. Сталин, обосновывая эти изменения, даже сформулировал «право бороть­ся против всякой религии». При Совете Министров СССР был создан Совет по делам Православной церкви, без разрешения ко­торого церковь не могла ступить ни шагу; она также была по­ставлена под контроль органов государственной безопасности. Продолжалось уничтожение и закрытие храмов и монастырей, о церковном образовании и издательской деятельности не могло быть и речи.

Конституция закрепила неприкосновенность личности, жили­ща и тайны переписки, как бы гарантировав гражданам защиту от незаконных арестов, обысков, выемок, осмотров личной кор­респонденции и иных мер, ограничивающих личную свободу. Это была абсолютно формальная декларация, поскольку ни сво­бодного правосудия, ни контроля над карательными органами в стране не существовало. Было объявлено, что по мере успехов в социалистическом строительстве классовая борьба обостряется, что ведет к ужесточению диктатуры пролетариата, а значит — к произволу и беззаконию.

По иронии судьбы или в силу цинизма И. В. Сталина консти­туционные нововведения совпали по времени с чудовищными репрессиями против миллионов невинных людей, которые без суда и следствия лишались свободы, подвергались заключению в концлагеря, где их труд использовался в целях «социалистиче­ского строительства». Многие были расстреляны или погибли на каторге.

Но репрессии 1930-х гг. — это не только акт политической борьбы конъюнктурного характера. Гораздо важнее другое — их возведение в принцип функционирования самой системы. В сущности, такой принцип был заложен еще В. И. Лениным, но И. В. Сталин довел его до своеобразного совершенства, сделав постоянным политическим и правовым фактором. Он выдвинул концепцию «врагов народа», которая составила «моральный», по­литический и юридический фундамент массовых репрессий. Реа­лизация этой концепции должна была привести к физическому истреблению инакомыслящих и в то же время создать психологи­ческую атмосферу страха в стране, чтобы сделать народ абсолют­но послушным.

Подавление личной свободы граждан строилось на законах, т. е. носило организованный характер. Вот некоторые примеры и формы этой политики:

уничтожение и выселение миллионов крестьян в ходе кол­лективизации под видом «борьбы с кулачеством»;

включение в Уголовный кодекс РСФСР (и соответственно в кодексы других республик) ст. 58', 58¹⁰, 58¹⁴, 59¹³, которые под видом борьбы с «контрреволюционной агитацией и пропаган­дой» и «преступными сообществами» ликвидировали свободу слова, печати, собраний, митингов и демонстраций;

всеобщая паспортизация населения с изъятием из нее жите­лей села, что исключало возможность для крестьян свободно ме­нять место жительства и устанавливало милицейский контроль за каждым городским жителем;

введение прописки в крупных городах, которая лишила лю­дей возможности по собственному выбору определять свое место жительства;

запрещение браков с иностранными гражданами и свобод­ного выезда из страны;

принудительное переселение целых народов (крымских та­тар, чеченцев и ингушей и др.), якобы скомпрометировавших себя «тотальным коллаборационизмом» с оккупантами в годы войны;

принудительная депортация населения из прибалтийских республик под видом борьбы с «контрреволюционными элемен­тами» и др.

Сталинизм обусловил появление в Конституции раздела об основах общественного строя — экономической и политической основы социализма. Это был способ юридического навязывания определенной идеологии и ее правовых институтов. «Основы» ничего не добавляли к правам и свободам граждан, они не только не способствовали развитию личной инициативы человека, но откровенно губили ее. В сущности, дело сводилось к закрепле­нию господства в экономике государственной собственности и планового ведения хозяйства, а также к исключению политиче­ского плюрализма. Государственное право приобрело характер некоего внешнего демократического фасада, но по существу ос­тавалось только прикрытием грубой диктатуры.

Таким же формальным являлся новый советский федерализм, легший в основу государственного устройства СССР после его образования в 1922 г. Россия продолжала оставаться федератив­ным государством, но мало кого заботил странный характер этой «федерации». В ней не было равноправных субъектов, а были об­разованы наряду с обычным административно-территориальным делением отдельные автономные республики и автономные об­ласти, создавшие видимость национальной государственности. Единое государство было искусственно расчленено в угоду идео­логическому лозунгу большевиков о праве наций на самоопреде­ление. На самом деле ни одна из наций этого не требовала, и все нации после «самоопределения» в равной мере страдали от гнета большевизма.

Модификации государственного права в годы правления Н. С. Хрущева и Л. И. Брежнева не затронули его сути. Государ­ственно-правовые институты, несмотря на некоторую демокра­тизацию, по-прежнему лишь оформляли власть коммунистиче­ской партии, игнорировали приоритет человека, его права и сво­боды. В стране действовали «правовые» механизмы, которые начисто перечеркивали свободу слова, печати, вероисповедания, политической деятельности, многие личные права граждан. Ре­прессии вплоть до массовых расстрелов (1962 г. в Новочеркас­ске), ссылки и высылки по-прежнему применялись для расправы над инакомыслием и свободолюбием. Представительная система пребывала в состоянии застоя и формализма.

Известное обновление государственно-правовых институтов, начавшееся после XX съезда КПСС (1956 г.), отражало политику верхов, которые стремились отбросить наиболее одиозные сторо­ны сталинизма, но сохранить тоталитаризм. Были сделаны попыт­ки как-то оживить представительную систему, ослабить ограниче­ния гражданских свобод, дать импульс укреплению правосудия. Но над всеми процессами довлел зловещий контроль партаппара­та, явно не желавшего расставаться с властью. Поэтому слабые по­пытки реформ уходили «в песок», подлинный конституционный строй так и не сложился.

Брежневская бюрократия беспрестанно маневрировала, пыта­ясь сдержать требования демократических перемен. В ее действи­ях, однако, проглядывала очевидная двойственность. С одной стороны, разворачивались судебные процессы против инакомыс­лящих, сотни диссидентов были лишены свободы и отправлены в лагеря или в психбольницы, многие — высланы из страны. Про­изошло восстановление в былой силе и даже расширение аппара­та КГБ, колоссально разрослась пропагандистская машина для идеологического оболванивания масс.

С другой стороны, проводилась политика уступок освободи­тельным настроениям внутри страны и давлению общественного мнения Запада. Правящие круги решились на ратификацию при­нятых ООН в 1966 г. пактов о правах человека, но не допустили их широкого резонанса в средствах массовой информации. В 1975 г. после долгих, но безуспешных попыток найти удобные для себя формулировки Л. И. Брежнев подписал Хельсинкский документ с его «третьей корзиной», в котором провозглашалась незыблемость общепризнанных демократических прав и свобод человека. И хотя этот документ так и не обрел реальной силы в стране, демократическая общественность почувствовала между­народную поддержку.

В 1977 г. была принята Конституция СССР, отразившая двой­ственный характер брежневской политики. Она полностью со­хранила в неприкосновенности антидемократическую машину власти, созданную еще И. В. Сталиным, и в то же время попыта­лась расширить перечень гражданских прав и свобод. Но и на них легла печать двойственности: к формулировкам из междуна­родных документов добавлялись «цели коммунистического строительства». В Конституцию, красочно расписывавшую дос­тижения «развитого социализма», была включена пресловутая ст. 6, закрепившая руководящую роль КПСС в общественной и государственной жизни.

Социализм без свободы доживал свои последние годы. Его лидеры, однако, не поняли убийственного для них синтеза внут­ренних и внешних факторов, властно толкавших страну к изме­нению государственного строя. Общественное мнение в этот пе­риод еще не обрело силы, чтобы заставить власти дать народу права и свободы, но добилось многого, и прежде всего дискреди­тации сталинского тезиса о свободе при социализме и несвободе при капитализме, который стал восприниматься наоборот, овла­девая массами. Это был главный сдвиг, подготовивший пере­стройку. Исчерпав все свои идеологические ресурсы, социали­стическая демократия так и не смогла уйти от тоталитаризма, дать народу права и свободы, которые давно имели граждане, живущие в условиях «загнивающего» капитализма.

В тоталитарном обществе наука государственного права явля­ет собой поистине печальное зрелище. Ее удел — обоснование «демократизма» очевидной диктатуры и разгула насилия. В рам­ках постоянно подогреваемой властями борьбы против «буржуаз­ного юридического мировоззрения» несколько поколений совет­ских государствоведов развивали ложные теоретические концеп­ции о «демократической природе» советского государственного права, его «тесной связи с массами» и т. д.

На протяжении всех 70 лет российского тоталитаризма обслу­живающая его наука подчеркивала свою «диаметральную проти­воположность» дореволюционной науке. Противоположность ви­делась главным образом в различии «методов» изучения права: диалектического материализма и идеализма, в несовместимости «социально-политической природы» государственного строя ка­питализма и социализма. На деле подобного рода «методология» выливалась в бездумную критику всего прошлого и столь же без­думное превозношение всего сущего. Получалось, что государст­венное право царской России, будучи по природе эксплуататор­ским, только и делало, что закрепляло политический гнет над че­ловеком, а пролетарское государственное право несло свободу трудящимся массам. Сотни научных работ были написаны с единственной целью — доказать, что Государственная дума не была подлинным парламентом, что гражданские права и свободы жестоко подавлялись вплоть до бессудных расстрелов, репрессий, безосновательных ссылок и т. д. Работы зарубежных ученых-го-сударствоведов, написанные с позиций современной им цивили­зации, преподносились как апологетика классовых интересов буржуазии.

Аналогичным был подход и к иностранному государственному праву, в котором видели «империалистическую сущность», отри­цание демократии, подавление гражданских прав и свобод, гос­подство монополистического капитала и т. д. Фальсификация российского дореволюционного и зарубежного государственного строя была одной из основных задач советской науки государст­венного права с ее первых и до последних дней.

Тон этому идеологическому террору задавала теория марк­сизма-ленинизма, видевшая в государстве «машину для подавле­ния одного класса другим». Эту теорию активно развивали и на­саждали В. И. Ленин и его соратники (Л. Д. Троцкий, Я. М. Свердлов, Н. И. Бухарин, М. И. Калинин и др.), принуж­давшие исследователей смотреть на государственное право через призму диктатуры пролетариата как якобы вершины демократии, утверждать «превосходство» советского народовластия, бороться с «буржуазным влиянием» и т. д. После образования СССР ред­кие исследователи вспоминали о суверенитете России, ее праве на национальную государственность; даже Конституцию РСФСР никто уже не воспринимал всерьез. Видный большевистский го-сударствовед П. И. Стучка, например, писал: «...Конституции СССР и РСФСР одна другую дополняют и, вместе взятые, со­ставляют единое неразрывное целое, единую Советскую Консти-туцию»¹. В то время как в других союзных республиках развива­лось национальное государственное право, в России оно было полностью слито с понятием «советское государственное право».

Становление советского государствоведения, исключавшего всякое инакомыслие, происходило в ленинский период. Посте­пенно были вытеснены или «перевоспитаны» представители ста­рой школы (Палиенко, Котляревский, Плетнев и др.), а на их место в университеты пришли в основном малообразованные вы­движенцы партии. Стучка, Крыленко, Курский и другие утвер­жденные партией лекторы Коммунистического университета на­чали создавать и пропагандировать государствен но-правовые формы диктатуры пролетариата. Они и многие другие исследова­тели обосновывали «демократизм» явно антидемократического избирательного права, грубого попрания свободы слова, вероис­поведания и других гражданских свобод, неограниченности ис­полнительной власти, отказа от разделения властей, мнимого федерализма и т. д. Приставляя к какому-либо институту слово «социалистический», пытались увести его смысл от общечелове­ческого. В первые советские годы кое-кто из государствоведов пробовал как-то совместить диктатуру пролетариата с необходи­мостью «правового государства», но этому быстро был положен конец. В 1930 г. малообразованный большевистский лидер Л. М. Каганович дал установку: «Мы отвергаем понятие правово­го государства даже для буржуазного государства. Как марксисты, мы считаем, что буржуазное государство, прикрываемое формой права, закона, демократии, формального равенства, по сути дела, есть не что иное, как буржуазная диктатура... Если человек, пре­тендующий на звание марксиста, говорит всерьез о правовом го­сударстве и тем более применяет понятие правового государства к Советскому государству, то это значит, что он идет на поводу у буржуазных юристов, — это значит, что он отходит от марксист­ско-ленинского учения о государстве»¹. Попасть под подобного рода критику в те годы означало немедленно быть репрессиро­ванным.

Но если в течение 1920-х — начале 1930-х гг. в юридической литературе еще были возможны какие-то споры о предмете госу­дарственного права, его структуре, еще сохранялось какое-то влияние старой школы, то с принятием сталинской Конституции положение в корне изменилось. Страницы учебников и научных изданий заполонили схоластические рассуждения о якобы демо­кратической природе союзного государства, невиданном расцвете полновластия народа. Государственно-правовая наука преврати­лась в своеобразный комментарий идей И. В. Сталина, культ кото­рого попирал элементарную логику и здравый смысл. Во главе юридической науки встала зловещая фигура Вышинского, кото­рый установил подлинный террор против инакомыслия в науке. Сотни ученых-юристов были репрессированы, погибли в застен­ках ГУЛАГа в соответствии с тем правом, которое они же и утвер­ждали. В 1938 г. состоялось Совещание по вопросам науки Совет­ского государства и права, которое в соответствии с «указаниями товарища Сталина о задачах правовой науки» осуществило раз­гром «врагов» на «правовом фронте», установив абсолютную мо­нополию «марксистско-ленинского учения о государстве и праве».

Как и другие отрасли юридической науки, наука государствен­ного права утратила реалистический подход к праву и законно­сти, превратилась в голую апологию сталинской тирании. На фо­не дикого разгула репрессий и массовых нарушений «социалисти­ческой законности» поднялась волна неуемных восхвалений «великого вождя» и «самого демократического в мире строя». Академик И. П. Трайнин, хорошо информированный о трагиче­ском положении дел с законностью, писал в 1939 г. «о безраздель­ном суверенитете, т. е. полновластии советского народа»². В по­слевоенный период науку государственного права не миновала борьба с космополитизмом. Под этой ширмой были свернуты многие исследования, а из науки изгнаны крупные специалисты.

В 1960—1980-е гг., когда партией было объявлено о перераста­нии государства диктатуры пролетариата в общенародное государство, наука государственного права тщетно пыталась найти свою нишу в этом явлении. Стали пробиваться отдельные идеи, отражавшие некоторую демократизацию политического режима. Но никаких принципиально новых категорий и подходов выдви­нуто не было, ибо государственный строй и политическая систе­ма остались прежними. Наука тоталитарного государственного права так и осталась «служанкой» тоталитаризма.

Столь печальную участь науки советского государственного права нельзя вменять в вину исключительно ее представителям. Бесчеловечный режим требовал под страхом репрессий работать только в русле партийных указаний.

Следует учитывать и то, что тоталитарное государственное право при всей своей антидемократической сущности служило коммунистической идее о «царстве свободы» и социальной спра­ведливости, которая большинству людей того времени, находив­шихся под прессом пропаганды, казалась привлекательной. К то­му же это право, хотя и основанное на насилии, все же устанав­ливало определенный общественный порядок, который, отвечая на практические запросы, нуждался в каком-то теоретическом осмыслении. Отдельные проблемы науки, как бы стоявшие в стороне от идеологической демагогии, носили либо отвлечен­ный, либо сугубо прагматический характер. Среди государствове-дов было много образованных специалистов с демократическими убеждениями, искренне стремившихся к решению проблем госу­дарственного права в интересах народа.

Свободное русское государствоведение продолжали развивать его зарубежные представители. После революции из России уеха­ли или были высланы многие видные ученые, создавшие в эмиг­рации ряд трудов с критикой большевистского тоталитаризма. Н. С. Тимашев и Н. Н. Алексеев в середине 1920-х гг. издали за рубежом двухтомный сборник о праве Советской России, где ар­гументированно критиковали большевистский государственный строй, основанный на диктатуре, за что были подвергнуты дема­гогической критике все того же П. И. Стучки.

Глубокие исследования социалистического тоталитаризма проводил профессор государственного права И. А. Ильин (1883— 1954). Он убедительно развенчал теоретическую основу больше­вистского насилия — классовую концепцию государства. В книге «Путь духовного обновления» (1937 г.) соотношение классового и государственного интереса трактуется как несовместимость, но в то же время подчеркивается, что «если определенный интерес определенного класса духовно обоснован и справедлив, — то это уже не классовый интерес, но интерес народа в целом, интерес самого государства и потому каждого отдельного гражданина как такового; и тогда бессмысленно кричать о том, что это-де «клас­совый интерес»¹.

И. А. Ильин видел в политической победе узких классовых интересов прямой путь к разложению государственного право­сознания и огромную опасность для самого «победившего» клас­са. Имея перед глазами мрачную картину большевистского госу­дарственного террора, он предрекал: «Попытка одного класса по­бедить и подавить или тем более искоренить все остальные классы заранее обречена на неудачу; ничего, кроме расстройства жизни, всеобщего обнищания, культурного разложения и беско­нечной гражданской войны, из этого не выйдет»². И. А. Ильин видел спасение России в высокой духовности и самобытном пра­вовом государстве.

На склоне лет в сборнике «Наши задачи» И. А. Ильин обос­новал неизбежность изживания социализма и его государствен­ного строя. Он видел антисоциальность этого строя, который убивает свободу и творческую инициативу, уравнивает всех в ни­щете и зависимости, проповедует классовую ненависть вместо братства, правит с помощью террора, создает рабство и выдает его за справедливый строй.

И. А. Ильину принадлежат глубокие наблюдения за практи­кой советского тоталитаризма. Последний держится, в частности, заметил он, не основными законами, а партийными указами, распоряжениями и инструкциями, государственные органы пред­ставляют собой только показную оболочку партийной диктатуры. Тоталитарное общество И. А. Ильин называл социально-гипно­тической машиной, отмечая: «Это жуткое, невиданное в истории биологическое явление — общество, спаянное страхом, инстинк­том и злодейством, но не правом, не свободой, не духом, не гра­жданством и не государством»³.

В самые трудные годы массовых репрессий и борьбы с фа­шизмом И. А. Ильин верил, что Россия возродится и расцветет. Свою надежду он связывал с могучим потенциалом человеческого стремления к свободе: «Все живые источники человеческого качества — от элементарной порядочности до высших ступеней святости — суть дело свободы». Без свободы, следовательно, нет и источников добра в жизни, без нее иссякают вера и знание, со­весть и честность, правосознание и верность, искусство и хозяй­ственный труд, патриотизм и жертвенность.

Были и другие выдающиеся представители свободного русско­го государствоведения. Многие их труды до сих пор остаются не­известными нашей юридической общественности.