ЧАСТЬ I 1 страница

Fandom Steam Powered Giraffe 2013

LVL: МАКСИ

Название: О потерях и приобретениях
Автор: fandom Steam Powered Giraffe 2013
Бета: fandom Steam Powered Giraffe 2013
Размер: макси,
Пейринг/Персонажи: Тэдиас Бецил, Череп, Заяц, Джек, Питер А. Уолтер, Делайла Моро, мистер Вид, ОМП и ОЖП в количестве
Категория: джен
Жанр: драма, роад-стори, АУ
Рейтинг: R
Краткое содержание: Эта история о том, как потеряв всё, что было ему дорого, человек может, сам того не заметив, обрести нечто новое. О том, как потерявшиеся ищут дорогу — ещё не домой, но в место, которое станет домом. Эта история о семье, и о том, что не всё заканчивается со смертью. Эта история — о переменах.
Примечание: АУ: боты Бецила созданы раньше и в другом порядке. Также можно сказать, что это fix-it фик. В основном действие разворачивается в 1896-1897 гг.
Предупреждения: Встречаются детальные описания мёртвых тел на разных стадиях разложения, а так же монологи Зайца, состоящие из чудовищных матюков чуть более, чем полностью.
Для голосования: #. fandom Steam Powered Giraffe 2013 - работа " О потерях и приобретениях"

ЧАСТЬ I

I

Жарко.

Тэдиас потянулся к столу, вслепую нашарил тряпку. Промокнул вспотевший лоб. Нахмурился, мельком взглянув на серые разводы, пошедшие по ткани. Всё существо его, выпестованное стерильностью университета, чистотой первых, наивных экспериментов, бунтовало против теперешних условий, но деваться было некуда. Земляной пол шахты нельзя было покрыть паркетом. Земляные же стены нельзя было побелить. С деревянных балок при резких движениях сыпалась труха. Любимый белый халат давно уже стал серым, и отстирать его в ручье до прежнего снежного цвета не получалось.

Да и сам он, возясь с механизмами, пачкался машинным маслом и ржавчиной, потел, иногда резался до крови и приносил с собой песок пустыни, когда случалось выйти наружу.

Слишком много факторов, от которых невозможно было избавиться.

Приходилось терпеть.

Но терпеть — не значило не раздражаться.

Тэдиас отбросил тряпку в сторону. Нервным движением вытер ладонь о штаны. Голова робота, лежащая на столе, смотрела на него с печальным безразличием. Лицо ещё не было закончено, сквозь щеки просвечивали зубы, из-под откинутой пластины лба виднелись шестёренки и сочленения...

Тэдиас щелкнул её по носу, и углубился в чертежи.

По плану ему следовало к вечеру закончить со вторым этапом.

Он осознал это внезапно. Когда после третьего удачного эксперимента дикая кошка, ещё минуту назад бывшая мёртвой и холодной, поднялась на нетвёрдых лапах и попробовала сделать первый шаг, он вдруг понял, что запекшаяся кровь и рана у сердца никуда не делись. Кошка была жива, пыталась двигаться и даже мяукать, но уши её были продраны, глаза смотрели мутно и куда-то в пространство, и ни одно из ранений не исцелилось.

У неё так же была сломана лапа и пробита грудь.

Он тогда сел на край стола — тот заскрипел, но не опрокинулся — прижал ладонь к виску донельзя усталым, растерянным жестом. Кошка бродила по лаборатории, тыкалась в стены, и от неё слабо пахло гнилью — её убили три дня назад.

Наконец, он, преодолевая брезгливость, поднял её на руки. Шерсть была неприятно маслянистой, запах гнили усилился, когда она повернула голову и хрипло мяукнула.

Кошка была живой, но одновременно мёртвой, хотя пролежала трупом всего три дня.

Делайла — он помнил это безошибочно, ему не нужно было заглядывать в собственный блокнот, куда он по привычке вносил важные даты — умерла месяц и тринадцать дней назад и была похоронена.

Разложение началось.

Тело остыло в земле и начало гнить.

Даже если эксперимент будет доведён до конца, даже если удастся справиться с побочными эффектами вроде заторможенности реакций, она всё равно будет похожа на живого мертвеца.

Он застонал.

Сложности. Всё новые и новые сложности, наваливающиеся ему на плечи.

Стоило уладить с одной — тут же появлялись другие.

Он спихнул кошку на пол. Брезгливо отряхнул ладони — маслянистое ощущение на них осталось, и, пожалуй, стоило сходить к ручью, умыться и подумать...

Он поднялся.

Ночь была жаркой. Горячий сухой ветер налетел порывом, взъерошил волосы. Тэдиас отмахнулся от него, стянул рубашку через голову, не расстёгивая. Бросил на песок. Ночные купания входили у него в привычку, благо, мелкая речушка текла всего в десяти минутах ходьбы, а освежать голову было полезно.

В университете он подставлял её под кран и открывал воду.

Здесь, вдали от цивилизации, просто нырял.

Пора экспериментировать с людьми.

Он вынырнул, отфыркиваясь, мотая головой, кашляя. Мысль была дикой и одновременно единственно правильной. Нужен был экспериментальный материал. Нужна была информация — как можно больше информации! Что будет с трупом человека, если поднять его с помощью зелёной материи? Будет ли он осознавать себя? Будет ли он способен двигаться? Сохранит ли память прошлой жизни?

На животных можно было отработать лишь технику воскрешения. Но научиться поднимать тело ещё не значит призвать душу, вернуть её с того света.

Тело он уже научился воскрешать, оставались детали — да, их было много, да они были муторные, и биться с ними можно было много месяцев, но вся эта работа теряла смысл, если у проснувшегося существа не сохранится разум.

Он окунулся ещё раз, ушёл с головой в тёмную звенящую глубину. Перевернулся на спину, и всплыл, раскинув руки. Иногда ему казалось, что куда проще было бы умереть.

Что не под силу человеку научиться воскрешать мертвецов.

Что сама природа не допустит такого кощунства.

Но он не был бы собой, если бы отступился, потому что это было в нём всегда, до маниакальности, до фанатизма — стремление идти до конца.

Ночь сменилась утром, утро — вечером, время взбрыкнуло и полетело вскачь.

У человека запавшие, тёмные глаза. Синеватые трупные пятна плывут по коже. В спутанных волосах — угольная крошка, осколки стекла, деревянные щепки — лицо безобразно раздуто — всё же, времени прошло достаточно, разложение идет своим чередом.

Конечно, целых трупов ему не видать — слишком страшным и скорым было то, что творилось в шахтах во время захвата, кто мог бежать, сбежал, остались только те, кого или раздавили слоны, или завалило обвалом, или ещё что-то в том духе.

Но это всё же лучше, чем ничего. К тому же совсем разложившиеся части, части, которых тела лишились ещё при жизни, можно заменить механическими сочленениями и посмотреть, что выйдет...

Слабая искорка здравого смысла, тлеющая в нем, изредка вспыхивает ужасом — «Что я творю, почему у меня все руки в крови, как я к этому пришёл?!» — но быстро угасает.

Останавливаться поздно. Возвращаться некуда.

Погибших жалко, и он искренне рад, что были такие, кому удалось уйти, но трупы нет смысла жалеть. Они всего лишь мёртвая оболочка, с ними можно работать, потому что им уже всё равно.

Он продевает нитку в иглу — он сейчас и хирург, и патологоанатом, и сумасшедший ученый — прихватывает кожу на руке трупа. Её ниже локтя просто нет, и это нужно пробовать, нужно ставить протез, попробовать просто тканевую имитацию руки...

Голова идет кругом. Он чувствует себя не то Франкенштейном, не то свихнувшейся швеей, и часто забывает о том, что иногда нужно делать перерыв на еду, на сон, на отдых, хоть на что-то...

Всё чаще у него болит голова, но он только отмахивается.

Есть цель. Есть путь к ней.

Препятствий — нет.

Их было много — гомункулов, страшных, исковерканных, полуразумных и неразумных совершенно. Материя реагировала на них, заполняла их раны зелёным свечение, тлела в глазах ярким, пульсирующим светом, но разлагающийся мозг накладывал, очевидно, отпечаток — они мычали, стонали и не могли выродить из себя ни одного связного звука.

Отмирали гортань и глотка, трупное окоченение языка не позволяло ему шевелиться достаточно быстро и гибко, глаза затягивала мутная плёнка. Выходили газы из гниющих кишок.

Он бился, как об лёд, раз за разом, в исступлении швырял в угол очередные не сработавшие формулы, и было похоже, что он сойдёт с ума раньше, чем получит что-нибудь путное.

Да, они вставали, они воскресали, но жизнь их не была похожа на жизнь.

У твари — он не может называть их людьми: гомункулами, зомби, големами, хоть как-то иначе — взгляд светится зелёным. Она полна этой зеленью, просвечивающей в швах, в ушах, сочащейся из уголков губ, и это выглядит совершенно невозможно, жутко, страшно и прекрасно одновременно.

Иногда он даже пытается представить, что сказал бы Питер, если бы ему случилось увидеть такую тварь. Понял бы, осудил бы, заинтересовался или пришёл в ужас?

Это бессмысленные мысли. Он быстро переключается с них — благо, дел хватает.

Тварь шевелится на столе.

Поднимается мясистая загорелая рука. Пальцы шарят в воздухе, словно стремятся ухватиться хоть за что-то. Открывается тёмный, слабо тлеющий зелёным в глубине, рот. Не слово, даже не стон — невнятный хриплый вой на одной ноте.

Должно быть, пребывать в гниющем теле для души невыносимо.

Или просто раны причиняют боль.

В любом случае, это очередной брак, неудачный эксперимент, и Тэдиас сжимает виски ладонями. Натужный, болезненный вой бьётся у него в ушах и — она бы тоже так кричала, если бы проснулась? Кричала и билась, распространяя волны трупной вони и концентрированного страдания?

Конечно, он знает ответ: да.

И слава богу, что у него хватило благоразумия попробовать сначала на других.

Выдохнув — в голове пульсирует боль, нужно хоть немного поспать, и как же он устал от всего это на самом-то деле — он берёт со стола отблескивающим зелёным нож.

По лезвию пляшут блики, острие переливается яркими искорками. Перехватить горло — одно движение.

Тварь и так мертва, незачем продлевать её страдания. Воцарившаяся тишина отзывается в ушах блаженным звоном. Боль отступает, и сейчас, в конкретный момент, ему хорошо.

А завтра будут новые опыты, и новые попытки, и новые идеи...

И новые провалы, — подсказывает насмешливый голосок здравого смысла.

Он кривится — едва заметно, но для него это — сильно.

Втыкает нож в столешницу одним сильным злым движением чуть ли не по самую рукоять.

Идея с роботами пришла внезапно.

Вообще все хорошие — или хотя бы относительно приличные — идеи в его жизни рождались именно озарением. К нему нужно было готовиться, читать теорию, собирать информацию, пробовать, ошибаться, пробовать снова — но прорыв всегда случался внезапно, как правило, в совершенно неподходящий момент.

Медного слона он придумал в душе, после трудного дня. Вода стекала по спине, капли путались в волосах, он смотрел в стену, и перед глазами бежали ровные ряды выкладок, формул, графиков, чертежей... Он тогда, помнится, вылетел из ванной в одном полотенце и кинулся зарисовывать, зарисовывать всё, что запомнил. Затоптал полы мокрыми следами, испятнал чертёжную бумагу пятнами, три раза выронил ручку, так тряслись пальцы.

И это был хрестоматийный пример.

Идеи рождались на экзаменах — один он таким образом завалил, и ничуть не жалел об этом — во время прогулок, лекций, обеда. Приходили, совершенно не считаясь с происходящим в его жизни, и завладевали им безраздельно.

Эту одержимость умел видеть только Питер, по мелким признакам, по идиотским случайностям. По тому, как он слегка заторможено отвечал на вопросы, по расстёгнутой пуговице на манжете, по отсутствующему взгляду и редкой, слабой улыбке, которая случалась у него на губах только в такие, озарённые идеей, моменты.

«Наш гений опять в облаках, — смеялся Питер, по извечной привычке седлая стул, и глядя на него из-под копны взъерошенных волос. — Давай, делись, я тоже хочу выпасть из реальности!»

И он, конечно, делился. Вместе они шептались на парах, спорили над чертежами, смеялись. Сконструировали особенную экономичную мини-плитку, которую очень удобно было прятать, когда шла проверка. Строили управляемый дистанционно самолет, мечтали о будущем...

Идея с роботами пришла внезапно, как и все хорошие идеи в его жизни.

Только делиться ею было уже не с кем.

Органические тела несовершенны.

Органические тела разлагаются, распадаются и перестают существовать.

Но металлические тела куда более долговечны и качественны. И если найти способ перенести личность в тело робота, если найти способ пробудить в ней память...

Идея была абсолютно, неизбывно безумна — каким образом устроить перенос, от чего отталкиваться, как работать?! — но в этом и была её особенная притягательность.

Кроме того, была ещё одна вещь, которая вдохновила его именно на такую попытку.

Материя пульсирует, наливается светом, если поднести колбу к трупу. Стоит отвести руку в сторону — и бутыль тускнеет, жидкость становится похожа на напиток «тархун». Кристаллы Материи светлеют и нагреваются в руке при контакте с мёртвым телом.

Он думает — это нужно проверить, это можно проверить! — и прикладывает зелёные камушки к вискам трупа. Один кладет на сердце, второй вкладывает в полураскрытую ладонь. Если будет хоть какой-то эффект, если материя сумеет что-то перенять, можно будет попробовать на следующем теле вскрыть череп и положить её напрямую в мозг...

Он нервно смеётся от этой мысли — смех похож на кашель или на лай — трёт висок усталым жестом.

«Что я творю, боже, что я творю?!»

...У мальчишки при жизни были голубые глаза, и чёлка закрывала лицо до самого носа.

Ребёнок, ему, наверное, и семнадцати нет. На тонких запястьях, там, где проступают под белой кожей вены, пульсирует зеленью материя, Ног ниже колен просто нет — пацана завалило в шахте, хаскам пришлось рубить мёртвую плоть, чтобы вытащить его из-под обвала. Рядом с ним нашли ещё один труп, бессильно распластавшийся на полу. Руки у него были сбиты в кровь, пальцы распухли, он весь в каменной крошке — пытался разобрать завал? Вытащить мальчика? И там же, с ними, дохлая канарейка в клетке.

Печальная компания мертвецов.

Тэдиас отирает руки после работы с материей, прикидывает, что если с парнишкой что-то получится, он попробует поднять того, второго, который умер с ним, пытаясь его вытащить.

Может быть, это глупая сентиментальность. Может быть, остатки человечности.

Какая разница? Сейчас, в этих шахтах, он правитель и бог. Ему не перед кем оправдывать свои желания и порывы.

Материя ритмично пульсирует и разгорается всё ярче.

Время вспоминать прошлое и время оживлять его.

***

Увлечённый Питер — это стихийное бедствие.

Он становится до страшного активен, деятелен и чуть ли не на ушах стоит от возбуждения. Вечно растрёпанный, вечно счастливый по каким-то своим загадочным причинам, совершенно забывающий о нуждах окружающих и их делах, он влетает в комнату в пять часов утра и с разбегу прыгает к Тэдиасу на постель. Она узкая, матрас пружинит под их общим весом, обоих подбрасывает, а Питер уже возится, уже выкапывает друга из одеяла, отнимает у него подушку, прыгает на нём, как на батуте и — вставай, вставай, вставай, я придумал такую штуку, ты должен посмотреть прямо сейчас, я умру до восьми утра, вставай, вставай, вставай!

Тэдиас только отмахивается, отворачивается к стене, сильнее натягивает одеяло на голову — отстань, Пит, чёрт тебя возьми. Потом... — но такой манёвр, конечно, не проходит.

Питер пытается стянуть с него одеяло, завязывается борьба, и уже в половину шестого Тэдиас в любимой пижаме, в которой он похож на оживший сугроб, сидит в комнате Питера на полу, зевает, чуть не вывихивая челюсть, и, почти не показывая своего интереса, просматривает чертежи. На их чудо-плитке закипает кофе, Питер нервно грызёт карандаш, и когда, наконец, Тэдиас поднимает глаза, он задаёт всего один вопрос:

— Прекрасно, но на чём это всё будет работать?

И у Питера медленно вытягивается лицо.

О такой мелочи, как топливо, он забыл совершенно.

Потом они пьют кофе и обсуждают варианты.

Потом чертят лица роботов и жарко спорят над возможной внешностью.

Потом снова говорят про топливо, и про поршни, и про шестёренки, и снова про топливо...

Тогда эта проблемы была неразрешима.

Теперь — нет.

***

Конструкция ботов, которую они создали в университете, была несовершенна.

Тэдиас восстановил, что мог, по памяти — а это была большая часть, потому что, убив на это три курса, он не мог ошибаться — и остался недоволен результатами.

По его прикидкам выходило, что такой вариант постоянно будет нуждаться в сторонней технической поддержке, будет потреблять много воды, да и с координацией движений у него всё будет не ахти...

Пришлось переделывать.

Время шло, текло сквозь пальцы песком, внешний мир отдалился и стал казаться всего лишь глупым сном, далёким и неважным. Он по-настоящему увлёкся работой — настолько, что иногда даже забывал, ради чего всё это затеял. А в лаборатории наливалась потусторонним страшным светом материя на руках, висках и сердце трупа.

Под ней уже образовалось что-то, похожее на ожоги — кожа покраснела, и, если коснуться её, казалась теплой на ощупь и почти живой.

Он не знал, считать это добрым знаком, или пока не стоит.

В любом случае, работа спорилась — возиться с металлом было куда приятнее, чем с разлагающейся плотью.

Робот выходил похожим на мальчишку-прототип. То же почти детское лицо, узкие ступни, тонкие запястья. Даже не смотря на то, что он не был человеком, что плавить запчасти для него приходилось самостоятельно — потому что в шахте можно было найти уйму металла, но вот с нужными частями не выходило никак — он всё равно казался подростком.

Хрупким, уязвимым, грустным.

Они лежали рядом — робот и тело, пульсирующее материей, и Тэдиас, работавший с первым, то и дело скашивал взгляд на мертвеца. Он не хотел этого сознательно, но они получались похожи, как близнецы.

Может быть, это было и к лучшему. В сходном с изначальным теле — с тем же ростом и чертами лица — ребёнку могло быть приятнее, чем в абстрактном роботе.

Тэдиас не представлял, почему беспокоится об этом... Но почему-то беспокоился.

К тому же, опыт был полезен. Ведь Делайлу он собирался создать похожей на оригинал как две капли воды, а значит, тренировка не могла повредить.

Перед попыткой запуска он нервничал так, словно у него должен был родиться ребенок.

Смешная, дурацкая ассоциация, не имеющая ничего общего с действительностью.

Но если бы и эта попытка пошла прахом — у него не осталось бы надежд.

Первый запуск — поздно вечером, когда на небе уже светятся огромные южные звёзды, и какой-то зверь кашляет-смеётся далеко в саванне. Металлическое тело распластано по столу, открыта грудная клетка, рядом — уголь, спички, кристаллы материи, и можно начинать.

Только едва заметно дрожат руки.

Он разжигает огонь в топке, разминает пальцы нервным жестом, свойственным музыкантам и учёным. Самая сложная часть работы, самая страшная часть работы, самая приятная часть работы...

Он аккуратно берёт кусочек материи.

Чтобы она расплавилась, её нужно греть. Температура плавления невелика, чтобы достигнуть её, хватит одной маленькой топки. А потом зелёная жидкость заструится по трубкам, разгонит тепло, оживит неживое, как это происходило с тварями...

Или не оживит. И тогда придется думать иначе и искать новые решения.

Он опускает кристаллы в отсек в груди робота, закрывает дверцу.

Языки пламени пляшут в топке, зелёное свечение материи пробивается через решётку — если всё получится, нужно будет запаять её, от греха подальше — и зрелище это завораживает.

Можно бесконечно смотреть на огонь, на воду и на зелёную материю...

Робот дёргается на столе. Выгибается, по рукам и ногам пробегает судорожная дрожь. Первый толчок, первое подобие жизни, пробудившееся в нём.

Тэдиас сжимает кулаки, запускает фонограф — пора, эксперимент официально начался, запись пригодится ему, когда он будет работать с другими — если всё получится и они будут.

Если всё получится, и они будут.

Если всё получится...

— Шестнадцать тридцать пять, первая попытка запуска, первые движения. Носят конвульсивный характер, сочленения двигаются удовлетворительно, скрипит левая нога, возможно, от недостатка смазки. Свет идет только из отсека с Материей, глаза, стыковочные швы, рот и прочие отверстия не светятся. Признаков сознания нет, признаков мыслительной деятельности нет, звуков — осмысленных или простейших — нет. Возможно, система не до конца прогрелась.

Ему неоткуда знать, что материя, предоставленная сама себе, проникает в металл, как в плоть. Впитывается, просачивается, достраивает недостающее, добирается до кустарного механического мозга.

Робот запрограммирован на самообучение, в примитивной памяти есть десятка два слов, базовая прошивка, в которой указаны основные директивы управления телом.

Но этого мало, отчаянно мало, чтобы зародилось сознание, и кристаллы оседают на шестерёнках, пытаясь воссоздать тот отпечаток, который был заложен в них за время пребывания на мёртвом теле.

Подавать энергию он прекратил в шесть часов. И, заглянув в черепушку робота, чуть не выронил отвертку. Внутри, наслоившись на винты и шестерёнки, пульсировало зелёным филигранное плетение кристаллов.

***

Темно.

Твоя жизнь начинается с темноты.

Чернильный мрак окружает тебя, ты даже не можешь представить, что что-то, кроме него, может существовать, и поэтому тебе страшно. Тебе очень-очень страшно. У тебя болят ноги, и звенит в ушах, ты смотришь в темноту, а она шуршит и шелестит — привет, привет, мальчик, мы так давно не виделись, здравствуй — и когда сквозь её шепот вдруг пробивается другой голос, живой голос, настоящий, ты испытываешь колоссальное облегчение. Тебе хочется завопить — я здесь, я живой, я боюсь, помогите мне! — и, напротив, затихнуть, чтобы не пропустить ни одного звука. Ты слышишь слова, не понимаешь их значения — но запоминаешь накрепко, на всю жизнь:

— Двадцать часов четыре минуты, вторая попытка запуска. Два с половиной часа с начала эксперимента, отмечены следующие изменения...

Он говорит что-то ещё, но слова для тебя сливаются, превращаются в какую-то невнятицу, голос становится тише, словно бы кто-то убавляет громкость, и ты дёргаешься, в ужасе от того, что он может исчезнуть вовсе и ты снова останешься один на один с темнотой. Впервые ты чувствуешь, что у тебя есть руки и ноги, бьёшься затылком о то твердое, на котором лежишь, раскрываешь рот, желая закричать, но понимаешь, что не знаешь, как это сделать. Как вытолкнуть из горла крик, и каким он должен быть. Ты теряешься, начинаешь дёргаться сильнее, а тебя уже держат за плечи — крепко держат, с силой — и тот же голос продолжает начитывать:

— Двадцать часов тринадцать минут, начались конвульсивные движения, по характеру сходные с эпилептическим припадком. Сокращения суставов судорожные, вряд ли сознательные, слышен скрип деталей — при следующем запуске стоит смазать их лучше. Движение глаз хаотичное, взгляд не фокусируется. Возможен сбой зрительных анализаторов, разумным выходом будет отключить бота и перепроверить всё заново. Третья попытка запуска переносится...

Ты всё ещё мало что понимаешь, слова шумят у тебя в ушах, пенятся и сливаются, но «отключить» ты слышишь отлично, и знаешь откуда-то, что оно значит что-то очень плохое. Наверное, что-то вроде — снова вернуть в темноту, в одиночество, к её шуршащему шепоту — и ты в панике прекращаешь дёргаться, и только шаришь вокруг себя руками, хотя толком ещё не знаешь, что они такое, даже не видел, как они выглядят. Натыкаешься пальцами на что-то смутно-тёплое, на что-то твёрдое и мягкое одновременно, на что-то, за что можно ухватиться, и вцепляешься обеими руками, как будто тонешь, и нет другой надежды на спасение. Голос вскрикивает, шипит, а ты, не понимая ещё, что такое боль, и не умея рассчитывать силы, притягиваешь это что-то к себе, прижимаешься щекой. Ты ещё не знаешь, как говорить, и что можно сказать, но этот жест...

Что-то подсказывает тебе, что он может заменить просьбу, высказанную вслух.

— Двадцать семнадцать, — звучит голос снова — в нём слышны затаённые боль и надежда, но ты ещё не умеешь толком различать интонации. — Судороги прекратились, зафиксировано первое проявление сознания. Взгляд всё ещё не фокусируется.

И уже тебе, мягко, немного устало:

— Ты не хочешь, чтобы тебя отключали. Я понял, парень. А теперь отпусти меня, я хочу посмотреть, что у тебя со зрением. Ты что-нибудь видишь?

Ты соображаешь долго. Шестерёнки у тебя в мозгах скрипят и вертятся тяжело, натужно. Ты пытаешься вспомнить, или узнать, или всё-таки вспомнить, и, наконец, медленно поворачиваешь голову из стороны в сторону — нет, я ничего не вижу, я слепой.

В тебе загорается надежда, что есть что-то кроме темноты, что есть что-то, что можно видеть, и ты, поняв всё-таки, чего от тебя хотят, послушно разжимаешь пальцы, хоть и даётся тебе это с трудом. Что, если голос сейчас опять начнёт затихать?

— Двадцать двадцать, установлен контакт. Реакции заторможены, понимание затруднено, но команды проходят. Зрительные анализаторы расфокусированы, требуют доводки...

В «двадцать один сорок два» — ты ещё не знаешь, что значат эти цифры, но запоминаешь их накрепко, так же, как и первые услышанные слова — ты впервые видишь.

Сначала правым глазом, ничего конкретного, только слабый свет, но уже одно это переполняет тебя восторгом. Темнота отступила, темнота прячется на периферии зрения, ты издаёшь странный звук, который пугает тебя самого — только потом ты узнаешь, что это называется «смех» и что это хорошо — а потом мир вокруг фокусируется, и ты видишь по-настоящему.

Полутёмную комнату, трепещущие огоньки нескольких керосиновых ламп, какие-то шестерёнки и инструменты, мерцающую зелёным колбу...

Хотя на самом деле видишь ты сначала, конечно, совсем не это всё, а человека.

Создателя.

Отца?..

У него круги под глазами, тёмные, коротко остриженные волосы. Он прячет отвертку за пояс штанов, ведёт ладонью у тебя перед глазами. Удовлетворенно кивает:

— Двадцать один сорок три, проблема с анализаторами решена. Вторая попытка прошла успешно.

За его спиной какая-то шуршащая штука с блестящей трубой. Ты косишься на неё — шуршание тебе не нравится, оно напоминает о голосе темноты — спешишь отвернуться.

Смотреть на отца интереснее во много раз.

Он садится рядом с тобой — ты лежишь на чем-то высоком, на чем-то, что достает ему до пояса, а он садится на штуку с четырьмя ножками, которая, кажется именно для этого и предназначена — и ты поворачиваешь голову, не желая выпускать его из поля зрения.

Что-то у тебя в шее скрипит, и отец морщится.

Тебе тут же хочется сделать что-нибудь, чтобы суставы никогда-никогда не издавали никаких звуков.

Но ты ещё не знаешь, что.

Он начинает с простых вопросов. Понимаешь ли, слышишь ли, способен ли шевельнуть рукой, сесть, подняться, пройти шаг или два. Что-то подкручивает в тебе, если у тебя вдруг не получается. Доводит до совершенства — хотя до совершенства тебе как до луны пешком, ты ещё этого не знаешь. Послушно выполняешь все команды. Тебе очень хочется, чтобы он был доволен, и только один вопрос заставляет тебе потупиться, потому что ты не представляешь, как ответить. Этот вопрос:

— Ты помнишь своё имя?

А ты даже не знаешь, что такое «имя».

И почему ты должен его помнить.

Но огорчать отца не хочется до ужаса, и поэтому ты, растерянный, смотришь в пол, словно там найдётся ответ. Ты боишься, что если помотаешь головой — он будет разочарован, а разочаровать отца — страшно.

Ведь тогда он может вернуть тебя в темноту.

И вот вы стоите, замерев во времени — он ждёт, ты пытаешься вымучить, придумать, или хотя бы провалится сквозь пол — и вдруг тебя осеняет.

Ты поднимаешь взгляд, разлепляешь губы, и говоришь — говоришь по-настоящему, первое своё слово — пусть и запинаясь:

— Дж... Дж...Джек.

И ты совершенно не представляешь, откуда оно в тебе, почему ты сказал именно так, но чувствуешь — это правда. Ты Джек, и по-другому просто нельзя.

А отец улыбается — и это его первая улыбка, которую ты видишь.

Вообще первая увиденная тобой улыбка.