ЧАСТЬ II 3 страница

Тебе нравится этот ножик.

Его подарил тебе Тони — вернее, просто отдал, вбросил в руки без особенных сантиментов — и ты очень им гордишься. Нож совсем настоящий, серьёзный, таким можно и веревку разрезать, и горло вскрыть, и сухожилия подрубить, и, на самом деле, Тони его для тебя припас затем, чтобы ты мог, если что, им обороняться. Он даже учит тебя с ним обращаться — когда у вас есть время, а у него охота — но в целом это пока только забавная игрушка и повод для гордости.

У ножа оплетённая чёрной кожей рукоять. Обоюдоострое лезвие с парой зазубрин — нож не новый, Тони, наверное, его у кого-то выиграл — но в твоих глазах это только придаёт ему очарования.

Ты носишь его в ножнах на поясе, и, когда тебе случается заскучать по дому, достаёшь его, и смотришь на своё отражение в серой тусклой стали. Оно смутное. Ты едва его узнаёшь. Но почему-то становится легче — тот, кто смотрит на тебя из этого ножа, не может скучать по такой жизни, какая у вас была.

А значит, и ты не можешь.

Тем более что Тони говорит, что не по чему там скучать — и ты почти с ним согласен. Ты-то, может, и сумел бы прожить, выучился бы, как-нибудь стерпел бы придирки Серджио и то, что мама всегда на его стороне, но когда Тони сбежал за мечтой, желание проживать испарилось. Стыдно признаваться, но брата ты любишь больше, чем мать. К тому же, у матери есть Серджио, а у Тони — только ты.

...Когда выдаётся свободная минутка, ты любишь играть с ножом. «Ножички», тебя научила здешняя беспризорная ребятня, которой в доках полно. В первый раз ты попал себе по ноге, но ничуть не расстроился. Потом пошло легче, и тебе жутко понравилась эта игра — игра босоногого отребья, к которому тебя теперь можно причислить. В свои детские годы ты играл в мяч, в слова, в машинки, «ножички» же — это нечто совсем новое, нечто первобытно-дикое и глубинное, завязанное на риске, который будоражит кровь.

Ты никогда не играл ни во что подобное. Ты в восторге.

Однажды вечером Тони идёт в кабак — у вас выходной, случай редкий, но не невозможный, и его друзья празднуют чьё-то рождение, а может, чью-то смерть — и ты идёшь с ним, потому что без него в той ночлежке, где вы живёте, тебе неуютно. Там слишком много людей, некоторым ты определённо не нравишься — как и Тони, — а некоторым наоборот, только в каком-то странном смысле — и потому ты предпочитаешь увязаться с братом, забиться в угол и сидеть там. Тони заказывает тебе поесть — огромная плошка жаркого, которое ты обожаешь с тех пор, как вы сбежали из дома, и еда начала цениться не столько за вкус, сколько за сытность — и отходит к своим, занимает место в кругу.

Он обещал постараться не напиваться, быть только слегка навеселе...

Ты не слишком это одобряешь, но если праздник, значит, можно.

Он и так почти никогда не напивается.

Ножик ты достаёшь незаметно для всех, растопыриваешь на столе пальцы. Это опасней, чем обычные «ножички», там до земли далеко, можно отдёрнуть ногу, но тебе нужно тренировать реакцию.

Опять-таки, заняться нечем.

Тони с друзьями поёт что-то, вскарабкавшись на стол и отбивая ритм каблуками.

Поёт он просто здорово. Ты слушаешь краем уха, снова и снова втыкая в столешницу нож, стараясь попасть как можно ближе к собственной руке, и одновременно не пораниться.

Когда рядом с противным звуком скребёт по полу отодвигаемый стул, ты вздрагиваешь, и нож таки ударяет тебя по пальцам, правда, на излёте, и, кувыркаясь, скользит по столешнице на пол. Ты ныряешь за ним, одновременно зализывая ранку, а вынырнув, встречаешься взглядом с высоким негром, который сидит, скрестив руки на столе, и смотрит на тебя невозмутимо-спокойными глазами.

— Этим и должно было кончится, — говорит он (выговор отличается от вашего, может быть, он из Мэна, а может и вовсе англичанин), протягивает руку (крупную руку, ладонь розоватая) за ножом. — Дай, покажу.

Ты лихорадочно нашариваешь взглядом Тони — он лихо отстукивает на столе нечто вроде чечётки — и только потом отдаёшь нож.

Ты опасаешься незнакомых людей — жизнь научила, но всё же всегда готов поверить в добрые намерения незнакомца. Тем более, что негр выглядит очень взрослым, очень серьёзным, но не злым. Он молча перехватывает нож — делает он это как-то странно, такого хвата ты ни у кого не видел — и резко бросает его.

Один-единственный переворот. Глухой стук.

Ты приоткрываешь рот, забыв, как дышать — серое лезвие ушло в столешницу едва ли не на треть, и торчит оно всего на волосок от его указательного пальца. Почти впритык.

Ты уверен, что негр ощущает холодок металла на своей коже...

— Научишь? — спрашиваешь опасливо, и он кивает. Молча. Он, кажется, вообще не очень любит говорить.

Когда Тони кончает свой кутёж — а это сильно за полночь, ты бы десять раз успел соскучиться и умереть от старости — вы с новым знакомцем уже истыкали всю столешницу и очень довольны друг другом.

Его зовут Фрэнк. Он тоже работает в доках, как вы, и даже живёт в той же ночлежке — только приходит слишком поздно, и кровать его в другом конце спальни.

Когда ты представляешь его Тони, тот пожимает ему руку и явно сдерживает какое-то ругательство — ты умеешь видеть, когда из него прямо-таки рвётся очередное гадкое слово.

Наверняка это было что-то, включающее определение «чернозадый»...

Ты благодарен ему за то, что он сдержался. Тебе не придётся краснеть.

***

Джеки встряхивает головой, отгоняя смутное воспоминание.

Всё равно рядом нет папы и поделиться им не с кем.

А значит, оно скоро рассеется и уйдёт.

***

Злые духи вовсе не мертвецы были.

Смотрел на них Гвала, губами дрожал, всем телом трясся — кто страх свой скрывает, на того духи пуще прежнего разгневаются, а так, может, насытятся, с собой не заберут — смотрел да видел — не мертвецы. Люди металлические. Один — вроде из стали, блестящий, злой, лицо — ровно череп. Второй медный, как браслеты, что женщины носят, на ноги вздевают. Третий — словно из золота — если б не был так испуган Гвала, жадность бы в нём взыграла, при взгляде на него.

И слова у них были — как у белых. Как у тех белых, что к вождю Ньорги приходили, в плохое место работать его маленьких людей звали. Туда, где землю продырявили, где духов подземных растревожили. В плохое место, что всего в трёх днях пути лежало, и где темнота из-под земли выливалась, злая темнота, глубинная. Те белые на том же наречии говорили — ласковые слова говорили, тихие слова, льстивые — те белые так же звуки смазывали, слоги тянули...

Знал это наречие Гвала — один из немногих знал.

Ему, хитрецу, с теми белыми сторговаться хотелось тоже, вот он и учил, вот и затверживал слова незнакомые, слова странные.

Сейчас пригодилось. Если б не знал Гвала, их бы не понял — разгневались бы духи, а разгневанные духи могут и мор принести, и засуху, и болезнью поразить, и просто шею свернуть. А так кивал им Гвала — да, видел ту штуку, о которой спрашиваете, да, вон туда улетела, где люди, что в пророка-Мухаммеда верят, и в Аллаха всемогущего, живут — улыбался белозубо, холодным потом обливаясь.

На вопрос говорил — а мы в Аллаха-бога не верим.

На другой вопрос продолжал — приходили к нам люди Исы из Назарета, свою правду приносили, дары сулили. Согласились мы, приняли дары, а пришли потом люди Мухаммеда, о своём боге говорить стали — и их приняли, и от них даров взяли.

А сами всё в то же верим. Идите на запад, идите на юг — аккурат их найдёте...

Гри-гри из руки так и не выпустил Гвала, гладил, про себя наговоры на защиту шептал. Думал, что сегодня же к шаману-Чинвенду побежит, в ноги упадет, чтоб амулетам силы дал, от злых духов впредь охранил, дымом трав священных окурил, чтобы скверну из него, Гвалы-дурня, выгнать...

И никогда больше о белых да сделках с ними и думать не сметь!

...Когда кончились у духов вопросы, обернулся один из напоследок. Спросил:

— Почему ты кричал про мертвецов?

И прежде чем подумать, ответил Гвала правду, на язык скакнувшую:

— Лицо твое слишком черепу подобно, господин... Вот и спутал, неразумный...

Ничего не ответили духи. Отвернулись. Прочь зашагали. А Гвала на землю сполз — ноги его держать перестали, колени в студень обратились.

Много добрых зебу у Ньорги-вождя.

Много маленьких людей у Ньорги-вождя.

Много честных охотников в племени у Ньорги-вождя — а честнее, богобоязненней да работящее, чем Гвала-трус — от заката до заката ищи — и то не сыщешь.

IV

Ночью Акуну снился сон.

Старый Олуфеми, его прадед, вёл его по берегу полноводной реки. В небе светило жаркое солнце, в волнах плясало расплавленное золото лучей. Плескалась, играя, рыба. Пришедшие на водопой антилопы поднимали головы и без страха смотрели на людей. Белый песок против всякого здравого смысла не обжигал босые пятки — даже напротив, слегка холодил, и оставалась за их спинами всего одна цепочка следов.

Олуфеми-старик следов не оставлял. Словно его не существовало на свете.

Акун этому не удивлялся. Даже во сне он помнил, что прадед ушёл на небесные поля много лет назад, а значит, его и правда не было в мире.

— Скоро, — говорил Олуфеми, неспешно шагая по белому песку и улыбаясь таинственно, как умеют только ушедшие, — жизнь переменится к тебе. Злые духи придут на ту лодку, которую ты зовёшь домом, и будут выдыхать дым, и говорить странно.

Акун почтительно кивал, смиряя свой шаг, чтобы не обгонять старика — это было бы неуважением. Смотрел, как тот перебирает пальцами сухо шелестящие травяные амулеты, и силился вспомнить, не был ли Олуфеми шаманом при жизни.

Получалось плохо, но логика подсказывала, что был. Только шаманы свободно ходят между мирами... А тот продолжал:

— У них будут злые лица и ты должен уйти до того, как они явятся. Иначе после смерти пойдёшь к ним, а не к нам, и никто не сумеет этого изменить, даже если перевернёт землю. Беги прочь, Акун. Беги так, чтобы твердь под ногами горела — вот как беги. Тогда будешь счастлив и весел.

Сухая, жилистая ладонь старика мягко коснулась волос Акуна — чёрные кудряшки, кажется, чуть дыбом не поднялись от этого прикосновения — и сон кончился.

Будто и не было ни реки, ни Олуфеми — любимца богов, ни антилоп с влажными тёмными глазами...

Акун моргнул. В кромешной темноте трюма провёл рукой по лицу, чувствуя влагу на щеках. Он не знал своего отца, не знал и деда. Знал только прадеда-Олуфеми, который уже в его детстве был стариком, и горше всех скорбел, когда его не стало.

Если предки твои приходят к тебе и говорят «беги», есть только один путь — повиноваться.

В борта баржи тихонько плескала вода. В соседнем гамаке, по привычке слегка покачиваясь, спал Лузала — антрацитово-чёрный, словно выточенный из благородной древесины, он был совершенно неразличим во мраке. Только тихое поскрипывание верёвок да мерное дыхание — словно волна набегает на берег и откатывается от него — позволяло судить о том, что Лузала здесь, никуда не ушёл, не захотел «послушать ночь» — так он всегда оправдывал свои внезапные загулы...

Акун отер с лица слёзы. Не спеша вставать, начал прикидывать, что ему нужно взять с собой, и чем грозит внезапный побег.

Он родился уже после рабства, и никогда не знал, как это — звать кого-то хозяином, подчиняясь беспрекословно, но уходить с баржи всё равно значило бежать.

Он обещал капитану работать, бросать уголь до исхода весны, а то и лета, и получал за это деньги. Уходить — значило нарушать слово, подставлять команду, вызывать капитанский гнев... Акун не думал о том, что можно не уходить вовсе. Он думал о том, как сделать, чтобы его отпустили — и нужно ли вообще спрашиваться.

«Прихватить с камбуза сахара, хлеба, маисовых лепёшек и мяса. Собрать всю одежду. Упаковать это всё. А там можно наняться где-нибудь на берегу, мало ли в Хартуме людей, которым нужны рабочие руки...»

Лузала в своем гамаке вздохнул во сне, поворачиваясь на бок, и Акун, словно этот звук вспугнул его, резко сел. Он знал, что должен делать, и знал, что начинать нужно сейчас. К утру он будет уже на дальней от реки окраине, искать кого-нибудь, кому пригодится рабочий-негр, неприхотливый, способный гнуть спину от зари до зари и просить за это не так уж и много...

Через полчаса, каким-то чудом сумев никого не потревожить — баржа пела и стенала, стоило только пройти по палубе, спуститься по лесенке в трюм, перегнуться за борт — он уже расталкивал Лузалу, решив, что не дело бросать его там, куда вскоре придут злые духи.

И первым делом, конечно, был назван дураком.

***

Утром механик проснулся от того, что по палубе сердито стучали каблуки капитанских сапог. Старина Джо всю жизнь, кажется, носил такие, окованные железом, каждый шаг в которых отдаётся гулом, но редко когда он ходил настолько быстро, топоча словно бы специально.

Механик зевнул. Потёр рукой глаза. Сегодня они отправлялись в очередной рейд, а сердитый топот мог означать только одно — что случилась какая-нибудь неприятность, что-то не куплено, или сломано, или потерялось, и капитан этим недоволен, и собрался перебудить всех.

Пожалуй, стоило внять его настойчивым намёкам, и подняться.

Иначе с него сталось бы прийти поднимать пинками.

Механик — его звали Том, но все и всегда называли его по фамилии, Смитом — зевнул ещё раз. Сел на лежаке, стараясь не потревожить спящую тут же Фамнанью. Ночь у них выдалась жаркая — собственно, именно поэтому он и остался ночевать на камбузе, а не ушёл в свой гамак — и будить девушку не хотелось.

Это, кстати, был ещё один повод скорее выйти на палубу и начать утихомиривать капитана — от грохота, который он поднимал своими сапожищами, не проснулся бы только мертвец...

Натянув штаны — на коленях следы угольный пыли и пара прожжённых дыр, — Смит потянулся, сладко хрустнув позвонками, и не надевая рубаху, поднырнул под занавеску, которая отделяла камбуз от палубы вместо нормальной двери.

Фамнанья ещё расшила лёгкую ткань племенными узорами, которые напоминали Смиту танцующих бизонов или летящих бегемотов. Ассоциации эти немного напрягали его самого.

От яркого солнечного света пришлось зажмуриться, прикрыв ладонью глаза. По волнам Нила скакали золотые блики, жарко было уже, как в адской топке, и Смит в сотый раз проклял идиотскую жажду приключений, которая погнала его в Африку. Он ведь ехал не за лёгким заработком и не от безысходности — он хотел увидеть то, чего не встречал раньше, посмотреть на местные обычаи и зверей, на белое яростное солнце. Узнать что-нибудь о местных, попробовать здешней еды...

В общем, романтик был. Нет бы поплыть в какую-нибудь Россию или Швецию.

А так он ещё в первые дни выяснил, что Африка — это немыслимая жара, вечный пот, заливающий глаза, наглые макаки и наглые негры с чёрными лицами, пауки размером с тарелку и жареные гусеницы.

Не сказать, чтобы всё это было так уж отвратительно — даже в чем-то забавно, особенно гусеницы, которые почему-то слегка напоминали курятину — просто иногда надоедало.

Хотелось тихого дождя, а может даже снега. И никакой сорокаградусной жары в десять утра.

— Смит! — рявкнул над ухом голос капитана, и механик вздрогнул, выпадая из задумчивости. Отвёл ладонь от более-менее привыкших к свету глаз.

Капитан был в ярости.

Это было кристально ясно с первого взгляда.

Седые усы топорщились ёршиком, трубка выпускала клубы чёрного раздражённого дыма, губы кривились, а взгляд был полон бешенства и горел огнём. Таким его Смит никогда ещё не видел — похоже было, что старика сейчас хватит удар от ярости.

Стариком он, впрочем, называл старину Джо просто так, по велению сердца — тому вряд ли было хотя бы пятьдесят. Прекрасный возраст для мужчины, даже если он изображает из себя кипящий чайник.

— Смит! — рявкнул капитан повторно, и, на сей раз, справившись с приступом гнева, продолжил, — Где эти чернозадые обезьяны?!

Механик аж глаза вытаращил от такого.

Обычно Джо звал негров, которые подбрасывали уголь в топку, «лентяями», «детьми пустыни», «дурнями» или ещё как-то, напрочь игнорируя цвет их кожи. Потому его теперешний вопль походил на страстный крик души страдающего кита.

Причем тут кит, и почему ему в голову лезет подобная чушь, Смит не имел ни малейшего понятия.

Просто лезла — и всё.

— А я почём знаю? — огрызнулся он, отодвигаясь от капитана на полшага — запах крепкого табака чуть не сшибал с ног. — Спят в своём трюме, где ж им ещё быть...

— Ничего подобного!

— А где ж они тогда?

— Именно это я у тебя и спрашиваю!

В процессе разбирательства — Смит утешительно похлопывал Джо по руке, топтался с ноги на ногу, и косился на камбуз, опасаясь, как бы всё-таки не проснулась Фамнанья, выяснилось следующее: оба негра сбежали. Когда капитан пришёл будить бездельников и лоботрясов, которые чуть не проспали отплытие, оказалось, что гамаки их пустуют, вещи пропали, и ничем, кроме побега, их исчезновение объяснить не получалось.

В то, что парни просто решили прогуляться, снять одну на двоих девочку, и немножко не рассчитали со временем, верить не получалось. Потому что какой дурак, отправляясь в загул по бабам, возьмёт с собой запасные штаны и любимую статуэтку почитаемого бога Джу-Джу?

— Я лягу костьми, — хмуро сказал Смит капитану, когда они закончили осмотр трюма и, угрюмые, сидели на палубе. Трубка курилась отвратительным на запах дымом. Солнце припекало бронзовые от загара плечи механика. — Чтоб справиться со всем этим механическим дерьмом и с топкой одновременно, нужно быть не мной — а многоруким богом Аат. Или уметь растраиваться. Придется искать кого-то ещё.

Капитан поморщился. Принялся выколачивать трубку. Пальцы у него были узловатые, как сучки, кожа походила на кору дерева. Обветренное сухое лицо уже не было искажено яростью — теперь на нем было привычное равнодушное спокойствие.

" Хоть ураган, хоть цунами — какое мне дело, если трубка горит? — как бы говорил он всем своим видом. Пожалуй, если бы Смита попросили описать капитана одной фразой, он что-нибудь такое и сказал бы.

— Из графика выбиваемся, — сказал он недовольно — впрочем, тоном таким, что казалось, что ему глубоко наплевать и на негров, и на график, и на груз, и на заработок, и если бы Смит не видел его вспышки — мог бы и купиться. — И что им стукнуло обоим сразу...

— Интереснее, где новых искать.

Капитан промолчал. Он был занят набиванием трубки, и похоже было, что поиск новых работников — дело так же совершенно ему неинтересное и скучное.

Впрочем, по нему всегда казалось, что ровным счетом ничего вокруг не имеет значения.

Смит вздохнул. По всему выходило, что искать придётся ему, а это значило — мотаться по пыльному городу, заглядывать в кабаки, где обычно квасили безработные, разговаривать с теми, с другими, с третьими...

Тошное, муторное занятие. Ещё и долгое. Ещё и полное соблазнов и искушений — вроде кружки пива... или пары...

— И чего вы тут вопите, как больные животом ишаки?

Смит вскинул голову. Капитан равнодушно скользнул взглядом по палубе, словно источник звука был ему знаком и ровным счетом ничего из себя не представлял. Должно быть, для него так и было. Белые редко во что-то ставили чёрных, а капитан редко во что-то ставил людей вообще.

А Фамнанья была человеком, была чёрной и была женщиной. А значит, шансы на признание у неё были минимальные. Если вообще были.

Она стояла, откинув лёгкую занавеску камбуза, чёрные кудряшки топорщились в разные стороны, как у давно не стриженного барашка, тёмные глаза смотрели с неодобрением — ещё бы, во имя каких злых духов им приспичило верещать на палубе в такую рань?! — и шикарные, словно отлитые из меди, ноги, были бесстыдно выставлены на всеобщее обозрение. Смит сглотнул — смотреть на эту линию бедра спокойно мог бы только евнух — и в очередной раз проклял собственное педагогическое бессилие — объяснить этой дикарке, что всякий раз, показываясь перед мужчинами, стоит надевать саронг, он не мог. Она только пожимала плечами — Смит сглотнул опять, потому что и на плечи спокойно смотреть мог бы только оскоплённый — и говорила, что мужчина, не способный себя сдержать — не мужчина. А женщин в штанах она не боится. Правда, для выходов в город саронг она всё-таки надевала, да и на барже ходила в цветастой юбке, купленной по оказии, но частенько забывалась и тогда вся команда имела счастье лицезреть её в одной набедренной повязке.

К счастью Смита, старина Джо что такое любовь и как она бывает зла, понимал прекрасно, и потому только рукой махал там, где все приятели Смита крутили пальцем у виска. Ну, чёрная. Ну, из какого-то богом забытого племени. Ну, считается у него не прислугой и не девочкой на один раз, а почти женой — хотя, конечно, вряд ли нашёлся бы священник готовый их обвенчать, разве что какой-нибудь местный шаман. Джо не было до этого дела, пока ему подавали горячий обед и все механизмы работали исправно — а тем, кто приходил подбрасывать уголь в топки, Смит сам наглядно объяснял, почему не стоит шутить на эту тему и соблазняться бёдрами девушки, которая иногда забывает, что их лучше бы прятать. Как правило, после объяснений вопросов не оставалось, линии носов слегка менялись — Смит обожал прямой удар, ломающий переносицу — а если что-то не доходило — заплывали синяками глаза, потому что Фамнанья умела бить левой с разворота не хуже иного мужчины. Абсолютно невозможное, дикое умение для женщины, которая должна подчиняться, улыбаться и молчать — и вызывающее у Смита бездну восхищения. Как-то раз он увидел этот её коронный удар — и с тех пор окончательно уверился, что никому её не отдаст. И в том, что все расовые предрассудки — чушь и бред.

Все люди бывают чокнутыми, независимо от цвета кожи...

— Акун с Лузалой сбежали, — сказал он хмуро, — самих нет, вещей нет...

— Вот мерзавцы! — тут же вознегодовала Фамнанья, и отпустила занавеску, уперев руки в бока, отчего стала походить на матушку Смита, когда та обнаруживала пропажу с кухни дорогих шоколадных конфет. — То-то я смотрю — крупы нет, лепёшки из маиса пропали, пирога вчерашнего след простыл, а мясо...

— Пирог?! — вознегодовал уже Смит и даже привстал от полноты чувств. — Эти уродцы утащили мой любимый пирог с бананами?!

— И мясо, и консервы, и чай...

— Да поебать мне на чай! Они утащили мой пирог!!

Капитан расхохотался. Это было настолько неожиданно, что они замолчали оба, и над палубой повисла своеобразная тишина. Плескала вода, на берегу привычно шумели, ругались и кричали, спуская груз, поднимая груз, провожая и встречая корабли, а они стояли молча, чуть ли не забыв про украденный пирог, и смотрели, как старина Джо смеётся — зрелище редкое и удивительное. Зубы у него были жёлтые и крупные — как у лошади.

— На рынок придётся идти, — вздохнула Фамнанья и скрылась за занавеской — очевидно собираясь привести себя в порядок перед важным походом. Смит проводил её взглядом, посмотрел на капитана — и тоже заржал.

Ситуация была совершенно идиотская, а придурков-негров хотелось найти и набить лица. Потому что пирог из бананов Фамнанья училась готовить по поваренной книге, плюясь и морщась — вообще там был рецепт яблочного пирога, но с яблоками было туго — и, чтобы уговорить её приготовить «этот выкидыш фантазии объевшегося дурман-травы бесноватого» нужно было приложить немало усилий.

И похищенный вчерашний недоеденный пирог, ради которого он даже подарил ей красивые стеклянные бусы, вызывал у Смита куда больше негодования, чем сам факт побега. Сбежали и сбежали, чёрт с ними, другие найдутся.

Но пирог! Как жаль пирог...

***

Она любила выходить в город, особенно если было хорошее настроение. В плохом она видела везде грязь и мусор, нищих, прокажённых, проповедников, чиновников, белых с рабами, белых без рабов и прочую публику, которая никак не могла считаться приятным обществом, но если была в хорошем — всё это словно бы куда-то исчезало и она видела другое. Рыжую кошку, несущую куда-то за шкирку маленького котёнка. Смеющихся детей, играющих в мяч. Христианскую свадьбу — зрелище немыслимо редкое, но все-таки возможное, где у жениха всегда был такой вид, словно он сейчас грохнется в обморок, а невесты были в пышных платьях европейского образца — которые потом, должно быть, перепродавались, а то и передавались по наследству, потому что негоже пропадать такому добру. Иногда ей встречался кто-нибудь из нуэров — и она против воли провожала их взглядами, потому что даже в городе нуэры практически не носили одежды (разве стоит считать набедренную повязку?), не расставались с щитами и копьями, и звенели при ходьбе кучей браслетов, серёжек и бус. Ритуальные шрамы расчерчивали их лбы, глаза смотрели с прямым презрением — их она любила и в плохом настроении, и в хорошем — они напоминали ей о давно покинутом доме. Случалось даже, что они улыбались ей — и тогда она им махала. В конце концов, все они чтили одних и тех же духов, и то, что они произошли от крокодилов, а племя Фамнаньи — от бегемотов — ничего особенно не меняло.

В этом мире, который постепенно заполоняли белые, им стоило быть друг к другу дружелюбней и добрей.

Не все, правда, об этом помнили — и она про себя костерила на чем свет стоит Лузалу с Акуном, которым вдруг приспичило сбежать. «Вот попадёте в рабство, — думала она сердито, шагая по узкой кривой улочке и мастерски перепрыгивая через кучи мусора, — будете тогда знать, как подставлять команду, дети гиены и пустынной крысы, шакальи выродки, безумцы, зачатые в зарослях верблюжьей колючки безумцами...»

Мысленные ругательства позволяли сократить путь и не слишком обращать внимания на всё, что происходило вокруг.

Кроме того, ругательства были полезны, чтобы настроиться на нужный лад — на рынке ей предстояло торговаться за каждый кусок мяса и каждый банан в грозди, а для этого воинственное настроение очень полезно. Когда воспринимаешь торговца, как личного врага, а несчастный банан, за который традиционно заламывают немыслимую цену — как принадлежащий тебе по праву трофей, грызться за него становится куда проще...

Фамнанья почти предвкушала торговлю — в конце концов, это всегда было игрой.

— Эти бананы все в чёрных пятнах, и нечего вопить, как вопит одержимый духами вызыватель дождя! Говорю тебе, они не стоят того, что ты за них просишь — они стоят на сорок монет меньше, а больше я тебе не заплачу, и не мечтай!

— Ты бесноватая, женщина? Аллах всемилостивый видит — это прекрасные бананы, замечательные бананы, самые лучшие бананы! Сам повелитель правоверных из древних сказаний не побрезговал бы этими бананами, если бы я предложил их ему, а ты жалеешь тех ничтожных денег, что я у тебя прошу!

— Неужели ты совсем позабыл стыд? Или твой бог-Аллах завещал тебе обманывать легковерных чёрных?! Вот, вот пятно — неужели ты ослеп и не видишь его, и хочешь сказать мне, что и я ослепла, и мои глаза обманывают меня? Это пятно, и я не стану платить за пятнистые бананы больше, чем они стоят!

— Но я и не прошу у тебя больше! Я прошу у тебя ровно столько, сколько они стоят, а то, что тебе это не нравится, уже твоя печаль, о дочь греха! Если тебе не нравятся эти бананы, иди и терзай какого-нибудь другого, а я уступлю тебе пять монет, и это моё последнее слово, потому что кощунство брать за такие бананы ту ничтожную цену, что ты мне предлагаешь!

Вокруг них постепенно собиралась толпа. Мальчишки-носильщики на время оставили попытки хоть кому-то всучить свои услуги, и приплясывали на месте, подбадривая торгующихся. Грузный белый с огромным арбузом в руках одобрительно цокал языком, слушая перепалку. Молодая девушка с младенцем у груди закатывала глаза и, кажется, если бы не ребёнок, не отказалась бы поучаствовать в торге и доказать всем, что бананы пятнистые — или же напрочь лишены любых пятен. Трое женщин, по-мусульмански закутанные в тёмные тряпки с головы до ног, замерли, глядя пытливыми чёрными глазами сквозь щели в одеяниях. Рынок не замер, но на одном маленьком участке слегка притих, прислушиваясь.

Здесь ценили искусство торга, а баталия, разворачивающаяся над бананами, была истинным образцом этого искусства и набирала обороты.

—...А я говорю тебе — даже если бы мне принесли эти бананы на золотом блюде, я сказала бы: пятнистые! Пятнистые-пятнистые, как лицо страдающего проказой, как одежды немощного старца, который не может уже есть и проливает всё на себя! Они гниют, разве ты не видишь этого? Не понимаешь, что если не сбудешь их прямо сейчас, то они пропадут, и прибыль твоя равна будет твоему умишку, а значит, составит ровным счетом ничего?

— Кто скажет, что это гниющие бананы — пусть первым бросит в меня камень! Они прекрасны, они замечательны, им нет равных — воистину, это ханы среди бананов, и если я и скидываю пятнадцать монет, то только из уважения к твоему упрямству, женщина! Нечасто встретишь непримиримых...

— Сорок монет и ни монеткой меньше! Муж мой работает от зари до зари, возится с механизмами и бросает уголь, и он не похвалит меня, если я потрачу на такие бананы так много денег!

— Неужели твой муж зарабатывает так мало, что даже такая мелочь ему важна?!

— Неужели твоя мать никогда не учила тебя, что считать чужие деньги — дурно? Пятьдесят монет, за твоё дурное воспитание!

— Какой шайтан в тебя вселился, женщина?! Ты просишь невозможного!