ЧАСТЬ I 3 страница

И ты приподнимаешься на локте, вглядываясь ему в лицо — долго, даже головная боль слегка притихает, позволяя тебе рассмотреть его — и чувство узнавания становится совершенно нестерпимым. Ты его знаешь, несомненно, знаешь, более того — любишь, только никак не можешь понять, почему. Наверное, что-то похожее происходит при амнезии... Хотя нет, конечно, там вместе с памятью стираются и чувства, а у тебя только они и остались.

— Десять ноль пять, сознание утвердилось, анализаторы в порядке, фиксируется не предусмотренная программой реакция на первую модель...

Ты трясёшь головой — ну, какой он, к хренам, первая модель, он же...

— Джеки?.. — спрашиваешь ты, и голос у тебя — не голос, а какое-то жалкое подобие, хрип и сип.

Он кивает и смеётся, и пусть ты всё ещё не помнишь, кто он — чего там, ты даже не помнишь, кто ты сам, и какого чёрта — тебе становится здорово от его смеха.

— Десять десять. Первый прорыв памяти.

Создатель смотрит на вас, и в глазах у него неприятное и непонятное тебе ликование.

III

Безнадёжно.

Второй оказался хуже, и дело было вовсе не в том, что был он своеволен и грубоват. В конце концов, Тэдиасу не было дела до того, где бродят его создания в те часы, когда не нужны ему, и то, что они уходили к реке, или поднимались на холм, или бродили между слоновьих ног его не занимало. Напротив, даже радовало то, что теперь за Джеком нашлось кому приглядывать и защищать его от темноты, а значит, он больше не ходил за самим Тэдиасом хвостом, не лез под руку и не задавал вопросов.

И всё же второй был хуже, потому что не помнил ничего.

Пожимал плечами на вопрос об имени. Вяло огрызался на попытки пробудить воспоминания беседами — отстань, батя, не помню я, какой у меня цвет был любимый, да и откуда мне помнить, если ты меня пару недель назад собрал — выпускал клубы чёрного дыма не то насмешливо, не то растерянно.

Единственным, что он помнил по-настоящему, глубоко и неизбывно, оказался Джеки. Его имя, его жесты, его привычки — видя, как Второй помогает ему забраться на какой-нибудь уступ за красивым цветком или поправляет руку с углём небрежным жестом — ну что ты, нескладёха чёртов, ну, не ложится здесь эта линия, нужно вот так — Тэдиас думал, что он уже занимался чем-то подобным. Следил за непутёвым младшим — а старшим Джек не воспринимался никак, несмотря на то, что был собран раньше и теоретически должен был знать хоть сколько-то больше — подтирал ему сопли и ловко прятал привязанность под колючками и злобой....

Может быть, когда-то они были братьями — в той жизни, которая была у них до этой.

А может, просто у Второго была большая семья и большой опыт.

Узнать было неоткуда. Личные дела шахтёров затерялись в суматохе со слонами и вряд ли уцелели в каком-то ином виде, чем обгорелые клочья бумаги, да и не горел Тэдиас желанием ворошить иссохшие кости ставших металлическими людьми мертвецов. У него были куда более важные заботы...

Попыток довести свою идею до совершенства он не оставлял.

Всё пытался понять, в чём вышла ошибка со Вторым. Отчего у него никак не желала пробуждаться память.

Высчитывая, вымеряя, чуть ли не засыпая порой лицом в бумагах, он разбирал предположения, не отбрасывая даже самых безумных. Может быть, есть зависимость от возраста? От времени, прошедшего со дня смерти? От того, много ли страдал и страдал ли вообще человек перед тем, как умереть? От того, где и в течении какого времени материя пребывала на теле?

От температуры материи и её агрегатного состояния, в конце концов?

Гипотез было много, и Тэдиас проверял их остервенело, уже почти позабыв про изначальную цель. Делом принципа стало докопаться до сути, открыть её, как волшебный ларец с великим сокровищем на дне...

Раз за разом он сверял чертежи, температуру в топках, разницу в их расположении относительно центра тяжести, раз за разом задавал Джеки вопросы и расспрашивал Второго.

От раза к разу отметал всё больше теорий...

На столе у него уже начинал потихоньку обрастать плотью третий каркас.

Несмотря на условный провал второго эксперимента, останавливаться Тэдиас не собирался.

Если это должно быть сделано — это будет сделано.

Подобный девиз можно было бы выбить на его родовом гербе, если бы он у него был.

Второй сидит на полу, вытянув ноги, и лениво наблюдает за тем, как Джеки возится рядом со своими камушками. Недавно он нашёл краски, и они вместе разукрасили их во все цвета, какие только смогли выкопать — правда, их оказалось немного, красный, синий и жёлтый — и несколько дней камушки просто неимоверно воняли, так, что папаша затыкал нос и гонял обоих или на воздух, или поглубже в шахты. Правда, после того, как они нашли ещё и лак — и если краски могли быть нужны для покраски стен цехов расположенного рядом с шахтами завода, то зачем там лак, Второй в душе не имел понятия — и покрыли камушки ещё и им, а потом долго осторожно мыли в ручье, вонять они, вроде, перестали. И Джеки, радостный, показывал их отцу на раскрытых ладонях — смотри, как они блестят! — о чём-то смутно напоминая...

Второй выдыхает облачко дыма. Его раздражает неясное чувство узнавания, ощущение вторичности жизни, а ещё больше бесит то, что ничего толком не получается вспомнить. Даже своего имени. Джеки иногда замирает, дёргает его за руку — смотри, ты помнишь? — но у него самого так не получается, и от этого он то и дело злиться. Ведь, по сути, у младшего — у старшего, каждый раз поправляет он себя, но это не помогает, потому что это неправда — тоже нет толковых воспоминаний, только иногда всплывают какие-то отдельные слова, или понятия...

«Папа, что такое сладкая вата? Что такое яблоки, папа?»

Второй недовольно пыхтит. Он совершенно не представляет и что такое вата, и что такое яблоки, а ещё больше не представляет, почему он должен это помнить. Надо бы спросить отца напрямую — зачем мы тебе, почему ты о нас вспоминаешь, только когда нужно заправить топки или задать очередной твой дурацкий вопрос? — но он, если честно, слегка опасается услышать что-нибудь страшное.

А если ещё честнее, совсем не уверен, что хочет знать ответ.

Джеки складывает из камушков силуэт какого-то зверя — длинные красные уши, красный нос, синие глаза — гордый своей работой смотрит на Второго и вдруг грустнеет:

— Красивый, правда? Только я не помню, кто это...

И Второй отмахивается:

— Заяц это, хоть и раскрашенный через жопу.

И давится словами. Растерянно трогает собственный лоб, не понимая, откуда пришло это слово и почему у него перед глазами серая лопоухая хрень с коротким хвостом.

Джеки радостно смеётся — это прекрасный звук, в сумраке шахт прекрасный особенно:

— Заяц! Точно, заяц! — и заглядывает Второму в лицо, глядя с тихим лукавством. — Мне нравится это слово, — заявляет он, и приделывает зверю четвёртую лапу из пяти камней. — Оно хорошее. Можно, я тебя так буду называть?

Второй давится словами повторно.

— Это идиотское имя, — говорит он недовольно, и смотрит на четырёхлапую красноухую тварь с некоторым даже отвращением. — И выглядит эта хуйня на лапках по-дурацки.

— Но это же первое, что ты вспомнил! — восклицает Джеки и строит умилительную умоляющую гримасу, которую, наверное, очень сложно скроить, когда у тебя такая конструкция, какой наградил его их создатель. — И мне не нравится, что ты сейчас «Второй». Это глупо и неправда.

— Заяц?

— Нет.

— Заяц?

— Нет!

— Ну, Заяц...

— Нет, говорю!

— Ну, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!

— Да ебись оно всё конём! Пусть будет Заяц, только отстань!

Джеки расцветает улыбкой, и от этого Второму почему-то становится теплее.

Хотя имя, конечно, совершенно кретинское.

***

Варианты, которые контролировать не получилось бы при всём желании, Тэдиас отмёл сразу. Возраст трупа изменить было не в его власти — по крайней мере, того трупа ради которого всё затевалось — разве что найти мертвеца близкого к нему. И не в его силах было остановить процесс разложения, или проверить, а тем более, изменить уровень предсмертных страданий.

Потому, подумав, он решил работать с материей, как с источником всего и причиной всего, и на следующем трупе её переливалось куда больше, чем на первых, благо, запас её в шахте был неиссякаем. По крайней мере, Тэдиасу вряд ли хватило бы жизни, чтобы исчерпать его до дна.

Он спал урывками, редко ел и иногда, просыпаясь на рассвете, чувствуя боль в висках, думал, что такими темпами просто загонит себя до смерти. Умрет от нервного истощения, или подхватит какую-нибудь местную болезнь — хоть он и старался свести вероятность этого к минимуму...

В глотке у третьего образца он, озарённый внезапной идеей, разместил портативную топку. Авантюризм чистой воды, но что — думал он — если материя, подогретая снизу, находящаяся близко к смене агрегатного состояния, будет более активна и это поможет?

Скрупулезно, педантично, как он делал всё, Тэдиас рассчитал максимально допустимую дозу топлива и максимально допустимую температуру.

Надеялся он только на то, что третья модель будет достаточно дисциплинированной и разумной, чтобы соблюдать предписанный режим.

Хотя, что греха таить, посмотреть на результат его несоблюдения тоже было бы занятным опытом.

***

Рано или поздно в любом обществе складываются свои традиции.

Джеки забрался на стул, поёрзал, устраиваясь удобнее. Склонил голову к плечу. Видно было, что происходящее ему нравится, и Тэдиас, натягивавший перчатки, в который раз удивился этому. Стоило только ему оторваться от работы и прикинуть, что роботов нужно заправить, как горящий энтузиазмом Джек появлялся, словно из ниоткуда, даже если всего за полчаса до этого Тэдиас видел его уходящим к ручью, или рассказывающим Зайцу — имя было дурацким, но всё лучше, чем «Второй» — какую-нибудь увлекательную и, несомненно, очень длинную историю. Глаза у него горели воодушевлением, дверцу топки он открывал сам, и было не слишком приятно думать, что он так радуется просто возможности побыть с создателем. Пусть даже всего несколько минут, которые уходили на то, чтобы подкинуть в топку угля.

Я не заслужил этой любви, мне она не нужна…

Но он лгал сам себе, хоть и старательно делал вид, что нет, ничего такого.

Ему нужна была любовь, и нужно было общество — как любому человеку, окончательно не сошедшему с ума — и, каким бы независимым он себя не считал, от этого было никуда не деться. Слушая сказки Джеки — дурацкие сказки, такие мог бы придумывать ребёнок лет трёх — или ворчание Второго — Зайца, конечно, Зайца, раз уж он согласился на такое имя — ощущая их молчаливое присутствие в шахтах и каждый вечер заправляя их, он чувствовал себя лучше. Оставленный в одиночестве, он замыкался сам в себе, сворачивался во всё более и более тугой клубок противоречий, уверенностей, воспоминаний и боли. Сейчас же, отвлекаясь на них, ругая их, спотыкаясь о них, он обращал своё внимание на что-то вне мира своей памяти и своих целей, и это, несомненно, было благом.

И он мог сколько угодно это отрицать.

— А мы сегодня видели гиену, — в голосе Джека слышался один только восторг. Он с интересом следил за тем, как Тэдиас зачёрпывает уголь, как забрасывает первую меру в топку, и блаженно сузил глаза, когда с шумом взметнулось, получив подношение, пламя. — Она такая красивая, и у неё такие клыки...

Он поднёс ко рту руку, нацелил вниз кончики пальцев, показывая, какие были у гиены клыки. Рассмеялся:

— Она покусала Зайца! Думала, наверное, что он человек, и что он вкусный! Глупая, правда?

Тэдиас кивнул. Сочетание пляшущих огненных языков со слабым зеленоватым светом, просачивающимся из жил и трубок было завораживающим. Может быть, именно из-за него он не позволял роботам заправлять себя самим и каждый раз заморачивался с этим сам. Слишком притягательным было зрелище, чтобы отказаться от него, и какими же они были красивыми, хоть и собранными на коленке, хоть и неказистыми внешне...

В какой-то мере можно было сказать, что он очень горд собой.

Первая его попытка создания гуманоидных роботов увенчалась безоговорочным успехом, несмотря на то, что собраны оба были фактически из разнообразного мусора и лишь поверху прикрыты гладкой обшивкой, у которой периодически выпирали швы...

— Заяц её чуть не убил! — похвастался Джек, и засмеялся. — А она сломала об него зуб! Вот!

Он раскрыл ладонь, которую прежде держал зажатой в кулак, и Тэдиас, внимательно вглядевшись, осознал, что белый осколок — и правда неровно обломанный клык какого-го зверя. Желтоватый, не слишком большой, но, несомненно, настоящий.

Кем нужно быть, чтобы найти гиену в непосредственной близости от шахты и слонов и, более того, спровоцировать её на нападение, он представить не брался.

— Авантюристы, — вздохнул он, подбрасывая в топку последнюю на сегодня порцию, и, лязгнув, закрыл дверцу. — Приключенцы...

Джеки радостно закивал. Слова ему были незнакомы, но явно понравились. Только со стула он слезать не спешил. Замялся, перекатывая клык в пальцах — Тэдиас подумал мимолетно, что робот потеряет трофей минут через двадцать, максимум через полчаса — спросил, бросив взгляд на стол, где третья модель постепенно обретала плоть:

— У нас будет ещё один брат? — и, зная ответ, продолжил тут же, не дожидаясь его. — А если он будет больше помнить, ты его будешь больше любить, чем нас?

Тэдиас чуть перчатку не выронил от такого.

Он никогда не говорил роботам, что любит их. Более того, он никогда даже и мысли не допускал, что может любить их как-то иначе, чем как мастер, любящий собственное творение. Но сейчас, когда у него на стуле сидел металлический ребёнок — а у него всё чаще создавалось впечатление, что с определением возраста прототипа он серьёзно ошибся, и было тому не шестнадцать, а шесть — сидел и смотрел, не мигая, с отчаянной надеждой, у него не повернулся язык сказать об этом вслух.

«Я не люблю тебя, и перестань уже называть меня папой, ты мне не сын...»

Отложив перчатки на стол, он потрепал Джека по голове. Жест вышел мягким, ласковым, и, пожалуй, именно тогда он впервые осознал, что ошибся в собственных мыслях.

Что привык к ним. Что привязался к ним — в большей степени, конечно, к Джеки, но и к Зайцу в какой-то мере тоже — что радуется тому, что собрал их, даже вне контекста экспериментов во имя великой цели...

Просто времени это осознать не было. Ни одной лишней минуты, чтобы остановиться и почувствовать. Поглощённый своей гонкой, он не заметил бы даже двустороннее воспаление лёгких у себя самого, не то что какую-то там привязанность.

— Не говори глупостей, — вздохнул Тэдиас, чувствуя, как Джеки прижимается щекой к его груди, как осторожно обнимает — осторожно с тех самых пор, как он целый час втолковывал ему, что такое боль, и почему нужно соизмерять силы — как горячо выдыхает, пачкая и так не слишком чистый халат. — Я не буду любить его больше вас, даже если он вспомнит всё.

И Джеки глянул на него снизу вверх доверчивым глазом:

— Правда?

И, конечно, на это нельзя было ответить никак иначе, только:

— Честное слово.

И услышать в ответ радостный смех.

— А теперь приведи мне это чёртово клыкастое чудовище, пока он не перестал функционировать...

— Конечно! Сейчас!

Слушая удаляющийся звонкий топот, Тэдиас помассировал виски усталым жестом...

И тут же, словно обжёгшись, отдёрнул руки.

Клык он нашёл потом, на полу, и бездумно засунул его в карман штанов.

***

Гиена покусала Зайца. Вот глупое создание!

Сам Заяц называл гиену несколько не так. Он весьма расплывчато представлял, что значит заяц, но вот что такое «клыкастое пиздоглазое уёбище, неспособное отличить робота от человека» понимал прекрасно.

А понимая — применял, и получал от этого удовольствие.

На щиколотке у него остались неглубокие светлые царапины, в голове — полнейшее недоумение от подобной наглости, но ещё и радость от того, что он, наконец, поймал собственную память за хвост. Джеки вспоминал слова и названия, иногда — ощущения. Заяц же прекрасно помнил мат и, поняв, что это — его призрак прошлой жизни, то, чего так хотел добиться от него папаня — почувствовал себя очень гордым. До эпизода с гиеной он ощущал себя немного ущербным, не оправдавшим ожиданий — а нахуй мне сдалось, собственно, ожидания ему оправдывать? Я что, просил меня делать, что ли? — и даже в чем-то глупее Джеки.

Ведь тот помнил!

Зато теперь и ему, Зайцу, тоже было чем похвастаться.

Несколько дней он наслаждался самим фактом, призывая всё новые и новые обороты и загибы. Даже порой визуализировал особенно сочные и образные выражения, чертя палочкой по песку... Но каждый раз смущённо затирал рисунки, услышав чьи-то шаги.

Джеку было ни к чему знать такие слова. А уж тем более смотреть на картинки.

Батю же он хотел удивить отдельно, и случайно свой новоосознанный талант демонстрировать не собирался. Посмеивался, выбирая наиболее красивую и стройную конструкцию...

В глубине души он радовался, что первым его воспоминанием был всё-таки безобидный заяц, а не какой-нибудь «говёный мудак» или «медный упыздень».

А то с Джека сталось бы решить, что это прекрасные имена...

Представляя это, Заяц передёргивался, и даже переставал чувствовать себя кретином с дурацкой кличкой.

— Как ты сказал?.. — удивился Тэдиас, и даже опустил руку с гаечным ключом, обернувшись к роботу. — Портовая блядь?..

Заяц кивнул. С выражениями лица у него было не слишком хорошо, но сейчас глаза его светились такой очевидной гордостью за себя, что не заметить этого было невозможно. Он явно был очень доволен, и Тэдиас аккуратным движением отложил ключ на стол, отёр руки тряпкой. Он не испытывал предубеждения перед ругательствами — считал, что в приличном обществе они недопустимы, но вряд ли сейчас его общество тянуло на приличное — к тому же сейчас то, что робот пришёл ими хвастаться, значило — вспомнил. В шахтах ему не от кого было научиться «плохим словам», и Тэдиаса даже обожгло мимолетной радостью — если уж в этом не слишком удачном образце пробилась память...

Если уж в нём жива ещё старая личность...

Ещё несколько экспериментов, ещё несколько трупов…

— И что же значит это словосочетание? — спросил он, пристально глядя на Зайца. Тот ответил без малейшего смущения, почти весело:

— Это такая женщина, готовая трахать абсолютно всё, что вышло с корабля — лишь бы оно платило.

Тэдиас рассмеялся. Точность формулировки и гордость, с которой она была произнесена, позабавили его. И, естественно, робот, о которого сломала клык гиена, не мог выбрать что-нибудь более простое, чтобы взять и это что-нибудь вспомнить.

Задумавшись, Тэдиас пропустил момент, когда Заяц, воодушевлённый реакцией, взялся продолжать, и успел услышать только середину фразы:

—...когда дохуя всё плохо...

И вздохнул про себя — «То есть, сейчас».

Незаконченный робот на столе пялился в потолок пустыми глазницами.

По прикидкам Тэдиаса до завершения ему оставалось меньше месяца...

Может быть, даже трёх недель.

***

Джеки сам не понял, как это случилось.

Более того, этого не понял и Заяц.

У них была привычка — сидеть с незаконченным братом. Джеки полировал его тряпочкой и нашёптывал считалки. Заяц ворчал — ну, что ж ты такой урод, братец, не мог тебя батя поэстетичнее сделать — выдыхал чёрный дым, чертил что-то угольком на полу, пытался вспомнить что-нибудь помимо матюков...

Время проходило незаметно.

«Пиздец», — по меткому выражению Зайца, — «подкрался ещё незаметнее».

И начался с того, что Джеки решил поиграть в отца. Для ребёнка нет ничего естественнее, чем копировать действия взрослых, и то, что у этого конкретного внутри грелась топка и циркулировала зелёная энергия, ничего не меняло.

Внутренне замирая, осторожно, он снял с руки трупа кусочек материи и опустил его в специально предназначенный для этого отсек. Кристаллы замерцали, засветились ещё ярче, и Джеки так это понравилось, что он совсем забыл обо всех «нельзя» и мягко всунул ещё. И ещё. И ещё немножко.

Когда спохватился Заяц — грудь у их младшего светилась ярким зелёным светом, а Джеки уже, увлёкшись, заканчивал загружать в топку уголь — по кусочку, по два, склонив голову на бок с чистейшим восторженным интересом на лице.

— Батя нас уебёт, — только и успел сказать Заяц, прежде, чем зажёгся огонь.

Пламя от пламени, от брата к брату…

Третий закричал.

***

Ты кричишь. Низкий, выворачивающий душу наизнанку вопль — ты выплёвываешь его из себя, сотрясаясь в конвульсиях. Пальцы твои скребут по твёрдому, тщетно ища что-нибудь, за что можно было бы удержаться в ускользающем, горячем мире, рождают скрежет, оставляя глубокие борозды. Вокруг тебя всё плывёт, в тебе всё плывёт, словно то, что заменяет тебе вестибулярный аппарат, сошло с ума и танцует сальсу, и ты кричишь, кричишь, кричишь, чувствуя выжигающий всё жар в глотке, в груди, внутри собственного черепа. Тебя гнёт дугой, ты заходишься в вопле, перед глазами только чёрная пелена дыма, выходящего из твоего же рта, и сквозь неё ты видишь ничтожно мало, смутные силуэты... Глаза закатились в глазницах так, словно ты хочешь заглянуть внутрь собственной головы. Рядом с тобой судорожно мечутся, голос — почти не слышный за твоим криком тонкий мальчишеский голос — частит что-то захлебывающееся, не то оправдывающееся, не то успокаивающее, и кто-то сипит так, словно глотку ему забили песком — да прекрати же ты орать, трёхнутый кретин, только обвала нам сейчас не хватает для полного счастья...

Ты не знаешь, чьи это голоса. Более того, ты не хочешь знать.

Вместе с жаром тебя настигает и боль, с опозданием на несколько минут, и ты не знаешь, что это зелёная материя разбежалась по шестерёнкам и клапанам, придав чувствительности тому подобию нервной системы, что у тебя было изначально.

Ты знаешь только, что ноги вдруг пронзает болью, такой сильной, что в пору умирать, и захлёбываешься, давишься криком, потому что этого слишком много...

В оглушительной тишине, которая на самом деле не тишина, потому что голоса двух других никуда не делись, только в сиплом слышится облегчение — ты корчишься, онемев. Перегруженный вокодер не справился с нагрузкой, ты не можешь выдавить из себя ни звука, и, в этом жалком подобии тишины, ты слышишь шаги.

Кто-то спешит почти бегом, босиком по каменному полу, кто-то тяжёлый, а ты всё бьешься, звеня, потому что боль и жар никак не желают отступать...

Прежде всего слышен звук оплеухи. Мальчишеский голос затыкается разом, сиплый делает короткую паузу и начинает звучать чуть ли не угрожающе, а у тебя по спине пробегает судорожная дрожь. Перегруженная система исходит дымом, трясётся и болит, отчаянно болит. Ты думаешь — смерть — всего лишь новая жизнь — и чуть ли не начинаешь смеяться, но вокодер мертв, глотка пылает жаром, и — какой смех? Ты не умеешь смеяться.

Новый голос над тобой уже коротко рявкает — заткнулись оба, и держите же его! — и ты чувствуешь хватку на руках. Тебя силой притискивают к тому твёрдому, на чём ты лежишь, наваливаются, очевидно, всем весом, и ты, сотрясаемый крупной дрожью, ничего толком не понимающий, ощущаешь, как рывком распахивают дверцу грудного отсека, как чуткие пальцы пробегают чуть ли не по оголённым нервам. Голос рычит, стонет, чуть не срывается на вой — придурки, тупые куски хлама, какого черта вы полезли, я же даже отключить его сейчас не могу, переключателя на спящий режим просто нет, его сейчас только если по голове, кретины, железные экспериментаторы без мозгов! — какие-то инструменты в спешке копаются у тебя внутри, и хотя бы жар отступает, пусть боль в ногах и остаётся. Система воспринимает их, очевидно, повреждёнными, хотя они всего лишь не закончены, и, в начинающем рассеиваться дыме, ты видишь лица — одно живое и два металлических, испуг, ярость, растерянность, маниакальную спешку — и, наконец, расслабляешься.

Тело обмякает. Перестаёт колотиться в конвульсиях. Пальцы, лишь слегка дрожащие, вытягиваются на рваных царапинах в столе. Зелёное мерцание начинает потихоньку спадать, и ты поворачиваешь голову сначала в одну сторону, потом в другую, обжигая присутствующих горящим взглядом из глубины глазниц.

Мальчик — обладатель звонкого голоса — едва заметно вздрагивает, словно силится заплакать и не может. Второй зло смотрит на человека... создателя.

Тот же спрашивает тебя:

— Лучше? — и ты, помедлив, киваешь.

Тебе и правда лучше.

Он разом облегчённо выдыхает, становясь очень усталым, и опирается о край твоего стола обеими ладонями. Лицо у него почти совершенно белое. Только глаза горят почти как у тебя.

— Пошли вон, — говорит он не зло, а скорее, как-то безразлично, и устало сутулит плечи. Мальчик вздрагивает особенно сильно — словно его ударили — тянется к руке создателя — папа, ну, пожалуйста, я не хотел такого, я нечаянно, я глупый, я, правда, случайно, прости, пожалуйста — но тот только молча дёргает локтем.

Ты думаешь, стараясь отвлечься от боли в ногах — а почему, собственно, металлический ребенок называет живого человека отцом, если дитя — это плоть от плоти и кровь от крови? — а второй уже утягивает замолчавшего мальчика прочь — пойдём, Джеки, успокойся, всё в порядке, батя отойдёт, ему просто время надо, а мы пока займёмся чем-нибудь ещё...

Создатель вздыхает, глядя на тебя. На мгновение прячет лицо в ладони.

— От часа к часу всё больше и больше... — слышишь ты его бормотание, а где-то, вне поля твоего зрения, мальчик спрашивает — теперь папа нас не будет больше любить?.. — и рука создателя с внезапной силой стискивает край стола при этих его словах.

Ты пытаешься поморщиться — ноги болят, а из несчастного, добитого перегрузкой вокодера, не доносится ни звука...

Пытаешься — и не можешь.

Лицо, твоё незаконченное, лишённое малейших приспособлений для выражения эмоций с помощью мимики, лицо, не позволяет тебе.

IV

Тэдиасу почему-то и в голову не пришло, что полудурков можно отключить или разобрать вовсе. Они, конечно, были иногда полезны, искали нужные детали по шахтам и заводу, подавали инструменты, носили трупы, но всю эту работу могли выполнять и хаски — без особенных проблем. Воспоминаний со временем у них становилось больше, но тенденцию он уже проследил и задокументировал, так что нужды в том, чтобы продолжать наблюдения за первыми двумя моделями как таковой уже не было.

Но несмотря на это, несмотря на бешенство — как они вообще посмели?! — он даже не подумал о том, чтобы избавиться от них. Он уже не воспринимал их механизмами — чем-то, что можно выключить и выбросить, если оно вдруг начинает причинять неудобства — и относился к ним так, словно они были людьми. Более того, непослушными глупыми детьми, от которых одни проблемы и которые знать не знают, что такое послушание.

Он их игнорировал.

Молча следил за тем, чтобы они вовремя заправляли топки, иногда отодвигал с дороги, но не отдавал приказов, не спрашивал и не просил.

И было это не так уж и сложно, потому что почти всё его внимание было сосредоточено на Третьем, система которого пребывала в постоянной перегрузке, и заканчивать которого приходилось экстренно, едва прерываясь на сон и еду. До настоящего окончания работы с ним оставалось недели три, теперь же добавились новые проблемы вроде отказавшего из-за перегрузки вокодера, и потому у Тэдиаса практически не было времени отвлекаться на старших. Начать утром, разогнуться к вечеру...

Руки у него пропахли машинным маслом. От антидота, блокировавшего действие зелёной материи, уже начинало тошнить. Заглядывая по утрам в карманное зеркальце для бритья, он не всегда узнавал своё отражение — у него был дикий усталый взгляд и чёрные круги под глазами.

Умереть не страшно — хоть выспался бы…

Он невесело смеялся над этой мыслью и раз за разом поднимался, едва проспав четыре часа. Шахты словно бы замерли в безвременье, выпав из окружающего мира, за дикой спешкой он уже даже о Делайле не вспоминал, и это было неправильно — и хорошо.

Эмоциональная заинтересованность в достижении цели — это прекрасно, но с холодной головой куда легче идти.

***

Боль стала привычной.

Ноги отзывались ею постоянно. Система сигнализировала о неполадках с упрямством, достойным лучшего применения, и Третий научился не обращать на неё внимания. Это оказалось не так уж и сложно — нужно было всего лишь сосредоточиться на чём-нибудь другом и думать только об этом чём-то. Немой, не способный сползти со стола — левую ногу создатель почти закончил, но ухромать хоть сколько-то далеко одноногому было невозможно — он находил интерес в наблюдении.

В маленькой лаборатории — явно изначально предназначенной для чего-то другого — он всегда находил, на что смотреть. На то, как пульсирует в колбе над спиртовкой зелёная материя. На развешанные по всем вертикальным поверхностям чертежи. На инструменты. И, конечно, на создателя и двух других — они были наиболее интересны, он всегда чувствовал смутную радость, когда создатель возвращался к нему после нескольких часов отдыха. Лёжа на своем столе, истерзанном его же пальцами, он вглядывался в лицо мастера с пристальным вниманием, желая понять, что за человек их сделал и зачем они ему.