ЧАСТЬ II 2 страница

Выглядел Джеки всё равно как оборванец. Но если не приглядываться, можно было поверить, что он обычный, человеческий мальчишка, просто в одежде не по размеру.

Если бы ещё не скрип шестерёнок и не изредка вырывающиеся клубы дыма...

Но от этого они при всём желании избавиться не могли.

Джеки смотрит на себя в зеркало — оно крохотное, папа пользовался им, когда брился — поворачивает его и так и сяк, крепко зажав в пальцах. Ловит в отражение то свои глаза, то пуговицу рубашки, то туго затянутый ремень, и думает, что в любой другой раз это было бы жутко интересно. Он бы обязательно придумал человека, который мог бы носить такие рубашки и такие ремни, и вообразил бы ему дела, и целую жизнь, если бы получилось, и поиграл бы во все это.

Только сейчас ему не хочется играть.

— Что мы будем делать теперь? — спрашивает он тихо, откладывая зеркальце, и Третий, затягивающий галстук — зачем папе нужен был галстук в Африке? — смотрит на него с некоторым недовольством. " Разве ты не слушал сам? — читается в этом его взгляде, и Джеки на всякий случай придвигается к Зайцу. Третий ему ничего не сделает, но когда он так смотрит, становится очень неуютно.

— Пойдём следом, — говорит он коротко — Джеки кажется, что он вовсе хотел бы быть немым и дальше, просто папа не спросил его мнения — и пристраивает галстук на грудь. Под топкой тот смотрится почти забавно, и Заяц, конечно, не преминул расфыркаться, но какая разница? Если бы у папы в вещах была какая-нибудь красивая лента, Джеки бы тоже повязал её на шею.

Только ленты нет.

Он кивает, больше не задавая вопросов — следом так следом, не могут же они бросить отца одного, в самом деле — и ему даже становится легче. Если они последуют за дирижаблем, значит, у них будет шанс снова встретить папу, и, может быть, всё ещё будет хорошо...

Джеки скучает по нему. Уже скучает.

— А нахуя, собственно? — подаёт голос Заяц, и Третий скашивает на него взгляд. Подбородок чуть опускается в неудовольствии, но Заяц не реагирует. — С хуя ли мы ещё ему что-то должны? Следом тащиться и чего там ещё... Я не собачка, чтоб всю жизнь за ним хвостом бегать.

Третий чуть наклоняет голову. У него все жесты — чуть, чтобы научиться их расшифровывать, нужно долго за ним наблюдать, и Джеки думает — может, в него просто не заложены широкие движения и хоть какое-то подобие мимики?

— Варианты? — спрашивает он, и зубы у Зайца едва слышно скрежещут, когда он отвечает:

— Своя жизнь. Мир дохуя огромный. Уж как-нибудь место найдётся, не здесь — так в Америке, не в Америке — так в Канаде... А всю жизнь ждать, пока этого трёхнутого выпустят — хуёвая перспектива. А если с ним случиться что? Помрёт там — у людей с этим легко... Мы не узнаем же даже!

Третий молча поднимается — медленное, плавное движение — и вдруг резким жестом перехватывает Зайца за горло так, что у того вырывается только тихий сип. Пальцы царапают по застёгнутому в манжет запястью.

— Если будет нужно, — говорит Третий тихо, и Джеки, испуганный — почему-то от того, что голос едва слышен, ему страшнее всего — отшатывается от них к стене. — Я потащу тебя силой.

И Заяц хрипит, дёргаясь в его хватке:

— Я хотел бы на это посмотреть...

Рука на его горле сжимается сильнее, заставляя молчать, и Джеки прячет лицо за ладонями, и вдруг срывается на крик — столь несвойственный ему, почти злой крик:

— Прекратите!

Он мотает головой, и Третий смотрит на него удивлённо — этого нет в выражении лица, это в позе, в повороте головы, в развороте плеч — и Заяц шипит что-то совершенно невнятное, сопровождаемое струйкой дыма, а Джеки продолжает, уже тише, то ли обвиняющее, то ли умоляюще, покачиваясь из стороны в сторону — Заяц, послушай, я не хочу жить своей жизнью, мы же не можем его бросить одного, как он без нас, — и речь его не слишком внятна, сбивчива и эмоциональна — Он же нас создал, мы же ему как дети, он же искал меня под дождем, он же наш отец, в конце концов, нельзя так думать, как ты думаешь!..

И вот Заяц уже обнимает его за плечи, второй рукой потирая смятое чужими пальцами горло — кажется, в металле обшивки остались вмятины — а Третий смотрит на них, скрестив руки на груди.

— Мне плевать, — говорит он бесстрастно и оправляет чуть смявшийся рукав. — Я иду. Мальчик тоже. Ты — вали куда хочешь.

Джеки смотрит на него в щёлку между пальцами, и думает, что Третий тоже прекрасно понимает, что никуда Заяц не денется, пойдёт с ними. Будет причитать, ругаться, пыхтеть и возмущаться, но пойдёт.

Потому что как он без них и они без него?

До утра совсем немного времени. С тихим жужжанием запястных шарниров, Джеки отрывает ладони от лица.

У нас есть ещё время посмотреть на рассвет.

***

II

Конечно, Питер не пришёл с ним поговорить.

Собственно, Тэдиас и не ждал от него ничего подобного.

Лагерь мал.

Пара палаток, кострище, два дерева. Натянутый брезент, под которым целый склад покорёженных механизмов. Конвульсивно сокращается какой-то поршень, крутится диск патефона, натужно скрипя. Визжит на одной ноте что-то оплавленное, совершенно неузнаваемое — может быть, тостер, может быть, миксер, в груде чёрного металла невозможно понять. Синеволосая девушка из светлого металла в перепачканном маслом переднике пробегает мимо, сжимая в руках чью-то оторванную ногу.

Лагерь мал и похож на полевой госпиталь.

Всё кричит, пищит, воет и скрежещет.

Тэдиас видит его не сразу. В гвалте и шуме, среди бегающих роботов-девушек — он что, пристроил их санитарками? — изобретатель теряется совершенно. Хотя боты, кажется, видят его издалека. Прибавляют ходу, насколько это возможно, если учитывать, что латунный заедает на каждом шаге и дёргается не в лад, почти вися на медном. Тот что-то шепчет ему, приговаривает утешающе-тихонько — ну же, всего чуть-чуть осталось, давай, это легко, нам совсем близко, папуля обязательно сообразит, что делать — и тупой болью отдаётся это «папуля».

Не создатель — отец, так, Питер?

Выдаёт его белый халат.

Белый, правда, он уже довольно относительно — собственно, на что-то подобное похожи халаты самого Тэдиаса после путешествия по Африке, только Питер свой, наверное, угваздал в один день — и на нём следы масла, песок и сажа, прожжённая дыра, прореха-дырка. Он возится с чем-то, стоя на коленях в пыли, отвёртка в его пальцах мелькает во все стороны — а Питер не умеет скупо жестикулировать, даже если так было бы легче — знакомая, старая. Он пользовался ею ещё в Университете, сам обматывал рукоятку кожей, чтобы не скользила в ладони...

Серебристый окликает его — у него странный голос, тяжелый, низкий, он не перекрывает шум лагеря, но слышно его далеко — и Питер оборачивается.

И прежде всего Тэдиас видит его глаза.

На узком, худом лице — щёки окончательно ввалились, хуже, чем в их последнюю встречу, совсем он не ест, что ли — под грязными, встопорщенными волосами, они горят надеждой, страхом и радостью. В его взгляде нет натужного горя, нет безумия, нет исступления — это взгляд нормального человека. Усталого. Вымотанного. Надеющегося на чудо, но нормального. Он сумел пережить. Он сумел найти новый смысл в жизни.

А кто, кроме меня, не успел бы, за такое-то время?

Рыженькая девушка, вряд ли старше двадцати пяти, трогает его за руку, что-то шепчет, склоняясь к его уху, медный уже спешит к нему, а латунный оседает на руках у брата, его коротит уже совсем страшно…

В подобных конвульсиях бился Джеки, когда только-только обрёл своё подобие жизни.

Белое солнце в небе нещадно опаляет непокрытую голову.

Конечно, он не пришёл поговорить.

Тэдиас и не ждал этого, сумев единожды встретиться с ним глазами.

Питер похоронил прошлое. Похоронил — или старался похоронить. Оно причиняло ему боль, оно заставляло сжиматься сердце, и сейчас он, скорее всего, хотел как можно быстрее покончить с этой войной. Исправить поломанных — а он наверняка жутко за них переживал, с его-то вечным стремлением очеловечивать предметы — продолжать жить, позволив себе забыть всю это страшную, глупую, невозможную историю...

А каюта у него была неплохая.

Не слишком большая, да и койка довольно узкая, но был небольшой иллюминатор, и стол, и стул. И даже писчая бумага с чернильницей.

Тэдиас лежал, скрестив на груди руки, глядя в потолок, и думал, что прекрасно понимает питеровы чувства. Он сам многое бы отдал за возможность оставить всё в прошлом, за возможность забыть всё то, что никак не желало отгореть и уйти. Её глаза, её улыбка, её тонкие, маленькие руки, её голос...

Он ведь не удержался — вложил к чертежам ботов возможную конструкцию её металлического тела, и знал, что если эти бумаги дойдут до Вида, отказаться от прошлого станет совсем невозможно.

Вот это — одержимость. Устать, но идти, почти забыв, зачем вообще идешь.

Он устало прикрыл глаза.

Если бы Питер всё-таки пришел — он бы не знал, что ему сказать и стоит ли говорить хоть что-то. Просить прощения он был не готов, да и не умел, если по-честному. Даже когда ему случалось сделать что-то откровенно неправильное — нарушить обещание, забыть о чем-то важном, сломать чужую вещь — он и тогда не мог извиниться. Это было чем-то жутко сложным, чем-то, требующим предельного напряжения сил, и вообще он жил по принципу — «сделал — исправляй, а не проси прощения» — и искренне недоумевал, почему ошибки нужно замаливать, вместо того чтобы оставить их в прошлом и исправлять последствия.

Именно поэтому ему таким несправедливым казалось решение Кавалькадиума после инцидента со слоном. Он понял бы, если бы ему дали время всё переработать и запретили появляться с изобретениями до полной их отладки. Понял бы, если бы предложили возместить ущерб тем, кто пострадал.

Но когда ему отказали в поставках, автоматически лишая возможности что-то изменить, реабилитироваться, исправить...

Это было настолько непонятно и неправильно, что он не видел ничего стыдного и достойного порицания в своем негодовании.

Он не стал бы просить прощения. Не стал бы и каяться.

Да, обрушенные шахты. Да, погибшие — те, кто не смог и не сумел сбежать. Да, эксперименты с трупами. Всё — да. Но рассказывать об этом Питеру, обсуждать это с ним...

Скорее всего, они бы неловко молчали, глядя в разные углы, и не знали, о чём говорить. Питер не умел обвинять, Тэдиас не умел каяться, а вспоминать прошлое в их обстоятельствах...

Было бы смешно.

Он потёр виски болезненным жестом и снова уронил руку. Рыженькая девушка — какая-то прислуга, должно быть, занявшаяся им, потому что Питер был поглощён работой над своим латунным мальчишкой — говорила, что ему дадут ужин, что завтра с утра они улетают и что ему бесполезно пытаться сбежать — всё равно у дверей будет стоять охрана.

Он тогда ещё нашел в себе силы невесело дёрнуть уголком губ — я не дурак, мисс, бежать надо было раньше — и она улыбнулась в ответ почему-то с облегчением.

Наверное, в лагере и так хватало неприятностей...

Утром качнулся пол.

Тэдиас резко открыл глаза — он сумел задремать только перед самым рассветом, и голова у него болела просто нещадно, переполненная самыми мрачными мыслями. В первый момент ему вспомнилось, как на втором курсе Питер пытался сделать какую-то летучую модель, и как она однажды ночью стартовала из-под кровати, подрывая её к потолку — но быстро понял, что сейчас не происходит ничего похожего.

Просто дирижабль покидал Африку. Питер, очевидно, собирался домой, решив не дожидаться здешних своенравных властей и их решения, и это было просто замечательно.

Во-первых, потому что у ботов оставалось время, когда шахты остались свободными от наблюдения — Уолтер уже улетел, представители властей ещё не подтянулись — и они могли спокойно уйти. А во-вторых, потому что в родных Штатах у Тэдиаса было куда больше шансов выжить.

В местных он не сомневался — отсталые люди, они предпочитали смертную казнь любому другому решению проблемы, и ему после его похождений вряд ли светило что-то меньшее — а вот родные Штаты могли оказаться милосерднее...

Особенно при вмешательстве Кавалькадиума.

Вопрос только в том, захочет ли он вмешаться...

Тэдиас плотнее закутался в простыню, и отвернулся к стене.

Дирижабль полетел. Будущее надвинулось на него, осязаемое и весьма мрачное. Изменить из охраняемой каюты он не мог уже ничего, и оставалось только ждать, надеяться, и снова ждать.

И пытаться заснуть, отгоняя нахлынувшее чувство вины.

***

«Блядь, заебала ваша пустыня, ебал я в рот это всё, то блядская Арктика, то ебучее пекло, песок этот пиздоблядский на всех шарнирах уже скрипит как сучара, ебать, я устал по этой пустыне шароёбиться, тут скучно как в жопе старой девы, нахуй мы вообще попиздовали за ним, пиздец, я жить хочу нормально, что мне распидорасило в мозгах, что я за вами, блядюгами, попёрся, у меня в топке пусто как в мошонке ёбаного ангела, Джеки, подпёздыш, съебал от воды, всё по пизде, всё ёбань и тлен, ненавижу вас, пидоров жоповыебанных, сосите километры хуёв, сучары, чтоб нам всем в этом Хуево-Кукуево не передохнуть...»

Третий терпел.

Заяц бубнил на одной ноте, не затыкаясь ни на минуту, комментируя всё происходящее вокруг, и голос его, фактически, был единственным звуком в пустыне, который как-то заявлял об их присутствии, кроме шороха шарниров и сочленений.

Заяц говорил. Не повторяясь, не умолкая, себе под нос — даже обращения он не выделял интонациями, словно молчать было выше его сил, но и материться при Джеки во весь голос он считал несколько неправильным — и выдыхал клубы чёрного дыма, которые от часа к часу становились все прозрачнее и реже.

Топливо экономили.

Топки работали не в полную мощность, только Джеки, которому ослабление напряжения в системах грозило осложнениями — если у Зайца с Третьим были ещё варианты для компенсации, позволяющие работать вполсилы, у него ничего такого не было — заправляли обычную норму.

Перестраховывался, конечно, Третий.

Самый благоразумный и просто разумный из всех, он настоял на том, чтобы каждый взял угля, засунул в карман все деньги, которые сумел найти в вещах создателя — залезать в них было неправильно, но, чёрт возьми, разве был у них выход — и бережно спрятал несколько твёрдых кристаллов материи в пустотах в телах. Были места, куда они могли получить доступ при помощи простой отвёртки — например, в области ключиц у Джеки — а материя быть лишней не могла.

Единственный по-настоящему не восполняемый ресурс...

Впрочем, топлива в пустыне не было тоже, и, точно рассчитывая, на сколько хватит запасов, Третий надеялся, что они успеют выйти куда-то, где можно будет добыть угля, потому что работать на колючках, возможно, и получилось бы, но он не брался предполагать, к чему это приведёт. Помёта хоть кого-нибудь им не встречалось, да и с Зайца бы сталось завопить, что он не будет заправляться дерьмом, лучше сдохнуть, а дерева вокруг просто не было. Только песок, песок, песок, огромное небо, похожее на полинялую синюю тряпку, немного сухой травы и белое пятнышко дирижабля на горизонте, становившееся с каждым часов всё меньше.

Они шли за ним — ведь им, в сущности, некуда было больше идти. План пробраться туда «зайцами» провалился с треском — «Без шансов. Слишком много» — и потому они тащились пешком, надеясь, что «Пылающий Бисквит» выведет их к Хартуму.

А если не к Хартуму — то хоть к какому-нибудь городу. Посёлку. Деревушке на три дома.

Хоть куда-нибудь, хотя бы к относительной цивилизации, где есть уголь, и информация, и можно разжиться машинным маслом...

Шагая по песку — ноги вязли, из-за слишком большой тяжести их почти затягивало — Третий смотрел на небо, на рыжий песок, и думал, что, на самом деле, они очень маленькие в бескрайней пустыне. Три металлические букашки, ничто перед лицом вечности. Кончится топливо, останутся три остова — но ничего не изменится ни для кого, кроме создателя, да и для него — как сказать...

Он почему-то очень чётко представлял себе эту картину — три металлических тела, изъеденные коррозией, проржавевшие, похожие на скелеты, которые год за годом заметает золотисто-рыжий песок — и, как ни странно, не чувствовал ни страха, ни отторжения. В картине была некая притягательность, некая красивая завершённость. Три бесполезных металлических гомункула, пришедшие из ничего и ушедшие в ничто...

По ночам бывало холодно.

Людей это тревожило бы, им нужны были бы тёплые плащи, и костёр, и горячая еда — роботы лишь ощущали лёгкую прохладу. Остывали после дневного зноя, и Джеки, системы которого верещали о перегреве особенно громко, становился жизнерадостен и активен.

Днём он озабоченно трогал разогревающийся затылок, поминутно поглядывал на дирижабль и иногда прятался в тени Третьего, шагая медленно и натужно. Ночью пыхтел дымом, то и дело искал белое пятно в небе, угадывал движение звёзд и трогал Зайца за рукав — а какая она, Америка, ты знаешь?

Прохлада радовала его, только темнота немного пугала, но, разбавленная звёздным светом, она почти и не была темнотой. И он всегда мог уцепиться за рукав Зайца, взять его за руку, и всегда мог посмотреть в небо.

Он, конечно, не задумывался ни об их ничтожности в масштабе мироздания, ни о возможных грядущих проблемах — он просто надеялся, и слушался братьев.

Заяц, когда Джеки лип к нему, переходил на молчаливое шевеление губ и мерцание окуляров.

У Джеки есть сокровище — у каждого из них есть.

У Третьего это рюкзак создателя — рюкзак, полный угля, со сломанной застёжкой, с неровной заплаткой на кармане. У Зайца — кусочек материи затейливой формы, он нашел его, когда они уже всё упаковали, и засунул в карман, вместо того, чтобы выбросить. Огрызнулся на Третьего, когда тот спросил, зачем — они и так взяли с собой, сколько могли унести без ущерба для себя и кристаллов...

А сокровище Джеки — фонарь, с которым отец искал его под дождём. Старый, закопчённый, немножко погнутый. Масло кончилось в первые два дня, нового взять негде, но Джеки всё равно упрямо не выпускает фонарь из рук, потому что он — домик для света, а свет — ценнее всего, после братьев и папы. Свет прогоняет темноту.

А идти скучно.

В пустыне вокруг ничего толком нет, только редкие кустики, немножко травы, да совсем уж редкие чахлые деревца. Ночью воют гиены, но они где-то далеко, и Джеки их ни разу не видел. Он даже не уверен, что это гиены...

А Заяц, услышав их вой, всегда показывает в их сторону неприличные жесты.

Гиен он ненавидит, из-за той своей стычки с одной из них, и Джеки посмеивается над ним — что, боишься, ещё одна укусит?

Заяц ругается.

От этого не так скучно идти.

Дирижабль в небе всё меньше и меньше. Они слишком медленно идут, чтобы не отставать, и Джеки смотрит на него со всё большим беспокойством. Если они окончательно потеряют его — что делать тогда?

Третий, наверное, знает...

Третий знал, что угнаться за «Пылающим Бисквитом» им не суметь, даже с учётом того, что шли они ночью и днем, не делая привалов — от этого ноги у Джеки уже начинали нехорошо поскрипывать, в шарниры, должно быть, забивался песок. Люди отстали бы ещё раньше, наверное, всего за несколько часов, но они были сильнее и быстрее...

Окончательно потеряли дирижабль они только на рассвете второго дня.

Белое пятнышко растворилось в небе, исчезло в яркой синеве, и Джеки чуть не выбил из пазов шейный шарнир, запрокидывая голову и пытаясь всё-таки его разглядеть.

И что же теперь, а?

Заяц недовольно пыхтел дымом и вытряхивал из пазов забившийся песок. Решётки у него на щеках ярко блестели в утреннем свете.

— И? — спросил он несколько даже обвиняющим тоном, и повернулся к Третьему, придержав Джеки за воротник, чтобы тот не упал в своих попытках разглядеть улетевший дирижабль. — Куда теперь, гений?

Третий едва заметно качнул головой. С походным рюкзаком за плечами, с бесстрастной маской вместо лица, он выглядел в пустыне абсолютно дико, но на месте лидера их отряда — неожиданно органично. Джеки оставил свои попытки. Тоже стал смотреть на него — во взгляде его была надежда, и одновременно — опасение.

Третий молчал, глядя на них.

Он чувствовал себя ответственным за этот выводок механических дебилов — пусть их и было всего двое — и то, что он должен был сказать, не нравилось ему самому. Плана не было. В какую сторону Хартум, он не имел ни малейшего понятия. Собственно, он даже не был уверен, туда ли летит дирижабль — или он сразу двинулся к морю, не заворачивая никуда.

...Компас, найденный в вещах создателя, был сломан. По стеклу бежала ветвистая трещина, стрелка металась по кругу, как безумная.

Им оставалось только идти туда, куда улетел «Бисквит» и надеяться, что рано или поздно безлюдные места кончатся, и они выбредут хоть к какой-то цивилизации.

Люди — это плохо, но только рядом с ними и вместе с ними можно выжить...

— Вперёд, — сказал он просто и тяжело, и, показывая пример, сделал первый шаг. Заяц от возмущения захлебнулся дымом, Джеки робко тронул его за рукав — а разве мы знаем, куда идти? — и пришлось обернуться к нему.

Объяснить — всего четыре слова, и то Третий поймал себя на том, что уже ненавидит объяснять:

— Лучше так, чем никуда.

Вопль Зайца — «Заебатая логика!» — он проигнорировал.

Джеки даже не пугается.

Он вообще не умеет бояться, если братья с ним — разве что темноты — и только поглядывает на небо с некоторым сожалением. Когда он видел дирижабль, ему казалось, что папа от них не так уж далеко. Опять-таки, тогда он мог помогать определять, куда идти...

Теперь их ведёт исключительно Третий — ведёт куда-то, Джеки совершенно не представляет, куда — и значит, можно только следовать, и напевать песенки, чтобы было веселее, и косится на небо — а вдруг, вдруг они его ещё догонят?..

Надежда слабая, но совсем не надеяться Джеки не умеет.

...А Заяц совершенно не хочет ему подпевать.

«Блядская пустыня, пидорим в ебеня, как пизданутые пидрилы, какое нахуй будущее, там пизда медная, мрак и ебань, и назад не пойдешь, там в жопу выебанная мудосрань, какого вообще хуя, что я тут забыл с вами, блядунищами, жизнь проёбана, смысл похоронен под гиеньим дерьмом, мы все скоро провалимся сквозь этот тримудоблядский песок прямиком в ёбаный ад и будем танцевать блядский вальс у трона Сатаны, а ты, Йорик-хуёрик, мне еще мозги ебать взялся со своими приказами, блядь недорезанная, а...»

Третий не обращал внимания. Думал о своём.

III

У вождя Ньорги — три жены, одна другой краше.

У вождя Ньорги — хижина о четырёх углах и шесть зебу.

У вождя Ньорги — лицо в шрамах, кожа, словно тёмное дерево, и тюрбан белее льда, что лежит на вершинах гор.

Дочери вождя пасут зебу, помогают им доиться, собирают в калебасы вкусное молоко.

Сыновья вождя уходят в пустыню к караванным тропам, выторговывают нужные вещи, а порой и грабят неосторожных.

Хорошо жить вождю Ньорги. Солнце щедро к его земле, а в колодце не переводится вода. С финиковых деревьев женщины собирают урожай, на травах пасётся скот.

Нет врагов у племени Ньорги. Мало кто позарится на скудные земли пустыни, когда в трёх днях пути течет плодородный живодарящий Нил. Злые духи облетают деревню, не задерживаются, испуганные шаманом.

Восходит и заходит солнце над землёй Ньорги. Ночи не приносят беды.

...У Гвалы не так много шрамов, как у вождя Ньорги, и жена всего одна, да и та плохонькая. Зебу у него всего пара, да и те ледащие, тощие...

Зато у Гвалы много хитрости — столько, что вождь бы позавидовал, если б про всё знал. Лучше всех знает Гвала, как меньше работать, да сытнее есть. Веселее всех умеет петь, смеяться, да уворачиваться от тех, кому не по нраву его смех. Зебу у него два, тощих, потрёпанных, да только ест Гвала едва ли не сытнее всех в деревне.

Мечта у него есть — с белыми сторговаться, что приходили, верить в Аллаха и пророка его хотели заставить. У белых еда вкусная, одежды мягкие. Кто с белыми знается, сыт будет.

Иногда выбирается Гвала к границе деревни, в шерстяной плащ кутается, и гадает — идти, не идти, хватит ли ему калебаса с водой в дорогу, и что продать можно белым, если добраться до них случится.

Мысли занятные, хитрецу в самый раз, и Гвала весь в них погружается, о мире внешнем и думать забывает. Что ему до мира, когда в голове яства неведомые и жизнь интересная?..

Страшных духов он внезапно видит.

Рука тонкая, сухая да чёрная, к горлу взлетает, туда, где амулет гри-гри затянут. Пальцы жёсткое колечко охватывают, в нити вцепляются, да так, что кожа сереет.

Никогда такой жути за жизнь не видел Гвала — и дальше бы глаза его не глядели, да только идут, не укроешься от них. И у первого — лицо мертвеца. Лицо белое, яркое, на солнце чуть не блестит, в провалах глазниц зелёный неверный огонь тлеет, зубы в усмешке оскалены, дым сквозь них сочится, к небу вьётся, в спирали, в знаки тайные завивается. И второй — медью отливает, всё шепчет что-то, приговаривает, да такое, что ясно — наговоры злые, как бы засуха деревню от такого не поразила. А третий яркий, танцуя идёт, всё на небо поглядывает — никак подмоги ждет...

Ровно к земле Гвала примёрз от такого. Пальцы на гри-гри закоченели, как каменные стали, щёки ровно пеплом подёрнулись. Говорила мать, старуха Лунджил — или совсем тебе разума предки не отмерили? Будь тише, не то найдут тебя злые духи, за собой увлекут-заморочат...

Вот, дождался. Нашли.

Отшагнул Гвала назад, по сухой земле ногой в полотняной туфле скользнул. Если бежать быстро, может, не заметят. Если бежать быстро, так, чтобы тень от пяток оторвалась, может, потеряют — не найдут снова, или вовсе к хижине Ньорги выбредут-перепутают...

Подломился под стопой сухой пальмовый лист. Как попал так некстати — предки ведают, однако звук громкий вышел, резкий — с таким звуком огненные палки у белых людей стреляют.

Взвыл Гвала, смерть свою в том звуке почуяв, прочь рванулся, из воздуха горячего, сухого, как из воды вырываясь, как сквозь песок сквозь него продираясь.

— Мертвецы! Мертвецы поднялись из могил!

Не услышали его.

Племя своими делами занято было, кто с зебу ходил, кто шкуры шил — не услышали Гвалу.

На помощь не поспешили.

Абориген трясся.

Чернокожий, закутанный в какие-то тряпки, он дрожал и загнанно переводил взгляд с Джеки на Зайца, а с Зайца на Третьего. Глаза у него были перепуганные, огромные, на щеках — поперечные полоски ритуальных шрамов. Этот человек боялся их, и Третьему это понравилось.

Необъяснимо.

Иррационально.

— Тут недавно, — сказал Заяц с явной угрозой в голосе — Джеки прятался за их спинами, выглядывая с опасливым любопытством. — Пролетала такая белая хуёвина...

Абориген затряс головой. Губы у него дрожали, руки тряслись, и Третий испытал острый приступ отвращения к этому человеку. Он был перепуганным и жалким, хотя они ещё ничего ему не сделали, и, более того, даже и не собирались делать...

Джеки выглянул у него из-за плеча и пояснил, подумав, наверное, что человек может и не понять Зайца с его манерой речи:

— Он имеет в виду дирижабль!

Абориген посветлел лицом, но трястись не перестал.

Джеки нравится деревня.

Джеки вообще всё нравится. Он смотрит на маленькие домики — кажется, они из шкур каких-то животных? — у него не получается толком рассмотреть, на колодец — явно очень глубокий. На пальмы, которые покачиваются на жарком ветре пустыни с некоторым даже вызовом. Здесь куда больше травы, деревьев и кустарников, здесь вообще всего больше, и слово «оазис» всплывает непроизвольно.

Джеки оно нравится. Он вообще любит вспоминать слова.

Большие рогатые животные бродят вдалеке, склоняя увенчанные тяжелыми рогами головы к траве. Чернокожая девочка — она далеко, она не смотрит в их сторону — забирается одному из быков на спину, обхватывает его ручонками, и смеётся.

Он так велик, что охвата её рук просто не хватает, чтобы окольцевать его шею.

Джеки это напоминает о слонах. Он отворачивается.

Там, в битве при шахтах, погибли все. Все-все. Самый старший из слонов, Казимир — тяжёлый, неповоротливый и неуклюжий, на спине у которого Джеки любил лежать, глядя на солнце, слониха Делайла, которая ничем, кроме имени, не отличалась от других слонов — но отец любил её больше всех. Анна, Бо, Мария — все они...

Джеки старательно не смотрит на рогатых животных.

Но деревня ему нравится.

И человек, которого они спрашивают, нравится тоже. Только у него чёрная кожа, не такая, как у папы, и Джеки бы наморщил лоб, если бы получилось, пытаясь вспомнить.

Разве бывают люди с чёрной кожей?

Разве бывают люди...

Человек что-то чертит на песке.

***