Смена цивилизаций. *1991

Принято считать, что проблема зарождения, развития и сме­ны цивилизаций — проблема прежде всего эмпирическая, поскольку речь тут должна идти в первую очередь об историческом, историко-культурном, этнографическом, антропологическом описании и анализе конкретных форм жизни гигантских общностей людей, именуемых на­циями, народами, обществами. Во многом, по-видимому, так оно и есть. Однако, с другой стороны, нетрудно показать, что в рассматриваемой проблеме всегда немало места и для собственно философского, социо­логического разговора. Ведь в процессе смены, гибели одной и возник­новения другой цивилизации меняются не только конкретные формы жизни эмпирически наблюдаемых субъектов, но и скрытые от глаз на­блюдателя социальные структуры, стало быть, сами эти субъекты, а так­же различные типы связей между ними. А это — уже сфера приложения сил социальной философии, социологии, хотя, к огромному сожале­нию, наши социологи до сих пор крайне мало интересовались подоб­ными сюжетами.

Лично я занялся ими примерно три года назад в ходе напряженных попыток ответить на вопрос: почему на протяжении всех лет пере­стройки любые, без какого-либо исключения, общественно-политиче­ские силы, участвующие в процессе на стороне реформ (будь то сто­ронники «железной руки» или демократы, «толпа» или «власть»), оказываются неизменно обреченными на неуспех? Почему им не удает­ся реализовать, провести в жизнь ни один, в том числе «самый прогрес­сивный» закон, ни одну, в том числе «самую умную» программу, вклю­чая наделавшую столько шума Программу «500 дней»? …

Если говорить предельно кратко, главный корень всех совер­шаемых реформаторами ошибок, всех их неудач — вопиющее несоот­ветствие предлагаемых ими стратегий поведения действительным ха­рактеристикам той социальной материи, которая называлась советским обществом. И в этом, по моему глубокому убеждению, все дело. Базирующиеся, мягко говоря, на неадекватных, а в действительности (очень часто) на грубо ошибочных представлениях о реалиях, эти стратегии уже по самому своему определению обречены на провал. Они постоянно и решительно отторгаются обществом то как абсолютно чуждые, непонятные ему, то как хотя и привлекательные, заманчивые, но совершенно непосильные для исполнения…

За пять лет о перестройке в стране написаны горы не только ста­тей, но и книг. Однако лишь в самом мизерном их количестве мы мо­жем найти действительный ответ на вопрос, что же, собственно, случилось с советским обществом в апреле 85-го, — я имею в виду тот самый единственный удовлетворительный ответ, который дает возможность полностью понимать происходящее в обществе сегодня, не впадая ни в притупляющую бдительность эйфорию по поводу микроскопических шагов вперед, ни в чреватую опасными «телодвижениями» панику по поводу очередных сокрушительных поражений, откатов назад.

Между тем суть дела тогда заключалась в том, что общество, пре­тенциозно связавшее себя с новой («высшей»!) в истории человечест­ва — так называемой социалистической — цивилизацией, к этому вре­мени полностью исчерпало себя как определенный тип человеческого общежития, проиграв большинству иных цивилизаций по таким важ­нейшим показателям, как эффективность производства, уровень народного благосостояния, степень свободы личности, и тем самым обнару­жив перед лицом всего мира свою всестороннюю историческую несостоятельность.

Будучи всей своей жизнью, всей своей судьбой органически свя­занным с партией коммунистов, М.С.Горбачев, естественно, не мог не настаивать на верности социалистическим идеям и планам строи­тельства «нового общества», предложенного Лениным. Однако, с другой стороны, нельзя не видеть, что действительный, фактический смысл на­чатых Горбачевым процессов заключается отнюдь не в «перестройке» или «капитальном ремонте» здания, построенного «вождем всех народов» на этих идеях и по этим планам (поскольку оно оказалось абсолютно непригодным для сколько-нибудь нормального человеческого жилья), но как раз в завершении его полного — до основания! — разрушения …

До недавнего времени я имел весьма смутное представление о том, как происходят землетрясения. В октябре же 1989 года во время пребы­вания в США я мог по телевидению воочию увидеть многочисленные сцены калифорнийской катастрофы. И тогда впервые понял, что про­исходящее в последние пять лет в нашей стране принципиально сродни устрашающему природному бедствию. Конечно же, это настоящее «социотрясение», когда под ногами у вас шаткая, ненадежная почва, когда вам на голову падают стены, стекла, крыши, а вокруг — огонь пожаров, крики пострадавших, несусветная суета спасающихся от беды или, на­оборот, наживающихся на ней и — что особенно важно с точки зрения общей ориентации в обстановке — густой дым, плотная пыль, а то и сплошная тьма, не позволяющая разглядеть, кто есть кто — кто спаса­тель, а кто грабитель, кто друг, а кто враг, откуда ждать помощи, а от­куда беды...

Каким образом, вообще говоря, можно представить себе социологический анализ рассматриваемого процесса смены цивилиза­ций? Скорее всего, как ответ на три основных вопроса:

что собой представляет «старая цивилизация» — общество, кото­рое вступило в данный процесс?

каковы основные особенности самого этого процесса (в том числе применительно к свойствам исследуемого общества)?

что собой представляет «новая цивилизация», к которой движет­ся данное общество, то есть, каков принципиальный вектор начавшегося движения? …

Итак, что же собой представляет общество, которое еще вчера в общем восприятии было абсолютно ясным и незыблемым, рассчитанным на века и которое «вдруг» зашаталось, оказалось постав­ленным под сомнение в своей социальной природе, начало расползать­ся в своем бытии и сознании «по всем швам»? В уже упоминавшейся литературе можно найти немало самых различных точек зрения на этот счет. У одних авторов оно по-прежнему «социалистическое», у дру­гих — «феодальное» и даже «рабовладельческое», у третьих — «антиде­мократическое» или «фашистское» и т. д. В последнее время, однако, преимущественно благодаря усилиям молодых философов, социологов и политологов был точно сформулирован единственно верный, на мой взгляд, общий ответ на этот главный, основополагающий вопрос: среди множества существенных определений советского общества безуслов­но центральным является то, что оно было прежде всего обществом тоталитарным…

С социологической точки зрения это означает, что данное общество было по преимуществу бес­субъектным, а его структура (в силу этого) - достаточно аморфной, принципиально «усеченной» в сравнении с нормальной структурой любого типа «нормального» (не тоталитарного) общества.

Говоря о первой стороне дела, я имею в виду прежде всего следующее:

- что ставящее своей главной, фундаментальной целью абсолютное, полное подчинение человека воле государства, а стало быть, полное же уничтожение в человеке всего человеческого, личностного, такое общество сводит на нет подавляющее большинство не только индивидуальных, но и совокупных (групповых, массовых) субъектов, нормально функционировавших в обществе-предшественнике, превращая их лишь в объекты государственного управления, лишенные возможности самостоятельно (свободно, по собственному разумению и желанию) действовать и мыслить, в неких агентов своей тотальной воли, многие из которых становятся затем и впрямь агентами государственной охранки;

- что все прежние – многочисленные и разнообразные – субъекты социального поведения и сознания замещаются в этом обществе по преимуществу одним-единственным субъектом, олицетворяющим структуры власти, многократно дифференцированные по вертикали и горизонтали…

Из сказанного, разумеется, не следует, что в обществе вовсе исчезают все прочие субъекты, в частности те, которые активно противостоят власти, расшатывая ее основание. Как показывает история, такого не случается и в принципе не может произойти ни в одном тоталитарном государстве. Иначе каждое из них стало бы вечным…

Три года назад (после немалых сложностей с цензурой в целом ря­де «перестроечных» изданий) в журнале «Новое время» мне удалось опубликовать статью «Ученый совет при Чингисхане?..», где примени­тельно к сфере производства социального знания как раз рассматри­вался вопрос о субъектах, действующих в советском обществе. В ста­тье утверждалось, что в СССР не было, нет и в принципе не может быть социальной науки в собственном смысле этого слова, пока во главе общества стоят «Чингисханы», то есть структуры власти, которые уже «до» и без всякой науки сами знают, что хорошо, а что плохо, что истинно, а что ложно. Не испытывая ни малейшей нужды в подлин­ном, достоверном знании, они подменяют собственно субъектов науки разного рода квазисубъектами, как две капли воды похожими на на­стоящих, но тем не менее занятых не производством истины, а прин­ципиально иным делом — идеологическим обслуживанием интересов власти, апологетикой сущего. Будучи не в состоянии полностью упразднить истинную науку, перевести всех подлинных ученых, власть предержащие либо выталкивают их на периферию процесса производства знаний, напяливая на них колпак «чудаков-алхимиков», либо загоняют их в подполье, всячески ограничивая их деятельность и жестоко преследуя за «ересь»…

Говоря о второй из названных социальных характеристик тотали­тарного общества — аморфности его структуры, — я хотел бы подчерк­нуть в этом пункте самое главное: что, будучи представлена во множе­стве вполне осязаемых, «телесно оформленных» политических и соци­альных институтов, господствующая здесь власть вместе с тем незримо растворена во всей социальной ткани общества, пронизывает существо практически каждого (за самыми малыми исключениями) живущего в нем индивида и потому не представляет собой силы, отличной от силы граждан общества. Последние в своей подавляющей части находятся здесь не вне власти (как это свойственно нормальному гражданскому обществу), а, так сказать, внутри нее, являясь ее носителями, исполни­телями и адептами…

Что это реально означает для общества с точки зрения функционирования его «усеченной» (малым числом элементов-субъектов) структуры? Очевидно, прежде всего то, что основная часть социальных отношений реализуется здесь не в виде более или менее определенных, законодательно оформленных взаимодействий между разного рода агентами социальной жизни, а, напротив, в виде неписаных, скрытых от глаз, содержащих в себе массу недомолвок и намеков и потому чрез­вычайно вязких по своей консистенции связей между субъектами и объектами. Власть в этих связях сплошь и рядом выступает абсолютно анонимно, скрываясь внутри каждого из контактирующих друг с дру­гом действующих лиц и именно таким образом цементируя социум как единое целое.

Обе отмеченные характеристики, на мой взгляд, присущи не толь­ко советскому, но любому тоталитарному обществу. Однако в данном случае (в сталинском варианте) они отличаются ярко выраженной спецификой, уходящей кор­нями в том числе в историческое прошлое нашего общества и заслужи­вающей глубокого осмысления в рамках анализа сути и перспектив на­чавшихся изменений.

Возникшее на гремучей замеси, с одной стороны, царской империи (с господствовавшими в ней феодальными, рабовладельческими и да­же первобытнообщинными, родовыми отношениями), а с другой — ка­зарменного коммунизма (с его, по словам К. Маркса, неестественной простотой бедного и не имеющего потребностей человека, простотой, повсюду отрицающей человеческую личность), советское общество полностью выпало из системы координат, в которой реализуется пусть разная, но все же нормальная человеческая жизнь, сохранив лишь не­которое подобие такой жизни. Поэтому это не просто особое общест­во, это — действительно особая цивилизация, никогда не имевшая и не имеющая аналогов на европейском и американском континентах.

Говоря в двух словах, это было общество абсурда, в основу бытия ко­торого лежало не производство, а распределение жизненных благ, или (в той части его существования, где речь шла все же о производ­стве) — не производство средств жизни, а производство средств ее фи­зического уничтожения. Это — общество-монстр, без устали пожира­ющее или лишающее отеческого дома несчетные множества своих детей. Общество глобальной лжи, извратившее природу языка и челове­ческой коммуникации, искоренившее общечеловеческую мораль и вло­жившее в огромное число понятий превратный смысл. Общество гло­бальной же преступности, реализуемой в качестве нормы поведения на всех уровнях государственной, хозяйственной и повседневной жизни…

Теперь о втором заданном мною вначале вопросе: каковы основные особенности процесса смены цивилизаций, то есть перехода от описанного (тоталитарного) состояния общества к следующе­му, качественно новому (не тоталитарному) состоянию?

В общем виде ответ на него, по-видимому, уже должен быть до­статочно ясен, коль скоро главная практическая (именно практическая, а отнюдь не только теоретическая!) проблема такого трансцензуса за­ключается в зарождении, возникновении, образовании — из «ничего»? из «пепла»? из чудом сохранившихся живых homo sapiens? — самых различных субъектов. Индивидуальных, групповых и массовых; дейст­вующих во всех без исключения сферах и на всех без исключения уровнях социальной жизни; прогрессивных и реакционных, «полезных» и «вредных» для общества; любых, но непременно свойственных собст­венно гражданскому обществу. Причем не просто в их зарождении, воз­никновении, образовании, но и распространении «вширь» и «вглубь», в их превращении в жизнестойкие, стабильные субъекты социального сознания и поведения, могущие образовать в своей совокупности нор­мальную социальную структуру общества и обеспечить его свободное (базирующееся на развитии человеческой личности) функциониро­вание…

В действительности страна вступила в процесс не просто экономических или политических, но именно ис­торических преобразований. И дело тутотнюдь не в одной терминоло­гии. Ведь подобное определение оборачивается для практики множест­вом весьма серьезных последствий.

Первое и, пожалуй, самое главное из них то, что это — процесс глубинный, совпадающий с преобразованием самой социальной мате­рии, из которой соткано общество, — ее основного человеческого мате­риала и, стало быть, затрагивающий все фундаментальные основания социума, включая складывавшуюся веками базовую мораль и психоло­гию народа…

Следующая важнейшая характеристика рассматриваемого процес­са, прямо вытекающая из первой, — та, что он, по определению, связан с возникновением бесчисленных социальных и иных (экономических, этнических, политических, психологических) напряжений, разного рода столкновений и конфликтов (в том числе с использованием военной силы и многочисленными человеческими жертвами) и, стало быть, является процессом чрезвычайно болезненным, мучительным для всех участвующих в нем действующих лиц…

Европа, рвавшая с нечеловеческой, античеловеческой цивилизацией много веков тому назад и, к слову сказать, делавшая это на протяжении нескольких столетий, впервые открыла миру эту истину, сформулиро­вав устами одного из величайших своих политических философов та­кие непреложные формулы цивилизационных изменений, как «homo homini lupus est» и «bellum omnium contra omnes» («человек человеку волк» и «война всех против всех»)…

Отсюда еще одна (последняя по перечислению, но отнюдь не по значению) характеристика рассматриваемого процесса — та, что это процесс длительный, рассчитанный не на 500 и даже не на 5000 дней, а на гораздо более длительные сроки, целые десятилетия…

Что же касается последнего сформулированного мною воп­роса — относительно основного направления, главного вектора начав­шихся в стране изменений, то он, на мой взгляд, не имеет пока одно­значного ответа. Сказать сейчас, что случится с нашим обществом зав­тра и тем более послезавтра, через одно-два десятилетия, в нынешних условиях в принципе невозможно: столь различны по своей направлен­ности устремления и интересы многочисленных действующих лиц и столь неясны пока их актуальные и потенциальные возможности, их способность или, напротив, неспособность одержать верх в развернув­шейся бескомпромиссной борьбе.

В руководимой мною независимой Службе изучения общественно­го мнения VP (Vox Populi) мы постоянно проводим зондирование массового сознания по этому поводу. Из опроса в опрос респондентам предлагается сделать один и тот же исторический выбор — между «вос­становлением идеалов и ценностей социализма, сложившихся за годы советской власти и заметно пошатнувшихся в последнее время», «по­строением нового — гуманного, демократического социализма, свобод­ного от искажений и деформаций сталинизма и застоя» и «полным от­казом от идей и ценностей социализма, ориентацией на иные (в том числе западные) пути развития». И пока распределение ответов на данный вопрос (при всей его условности) стабильно таково, что оно не позволяет нам вывести какую-нибудь общую, сколь-нибудь надеж­ную равнодействующую всех фиксируемых в обществе движений…

Точно так же лишь в терминах теории вероятности следует оцени­вать ныне и возможность достижения любых, более конкретных, целей, раскрывающих смысл указанной формулы, типа: «от государственной собственности — к приватизации», «от централизованной экономи­ки — к рынку», «от казарменного коллективизма — к свободе личности»; «от господства произвола и насилия — к правовому государству», «от единства — к плюрализму», «от диктатуры — к демократии», «от иж­дивенчества — к инициативе» и т. д. И это вполне естественно, по­скольку практически каждой из таких целей в нынешнем советском об­ществе противостоит некая иная, альтернативная цель, выражающая потребности и интересы других действующих лиц, участвующих в про­цессе.

Какие из всех этих целей на самом деле будут достигнуты, реали­зованы, а какие так и останутся лишь «на бумаге» — покажет будущее.

Эмиль Дюркгейм (1858 – 1917) – основатель школы социологизма и журнала L`Annee sociologique (c 1896 г.), один из первых соединил социологическую теорию с методологией получения эмпирических данных, создал образец теоретически ориентированного социологического исследования («Самоубийство», 1897). Два личных качества характеризовали всю его деятельность: нравственное чувство правды, исключающее любую ложь, даже «во спасение»; чувство гражданского долга, ответственности социолога перед согражданами за объективное исследование процессов, совершающихся в данном обществе, и за ориентацию этих процессов в направлении, возможно более благоприятном для населения страны.

В последней четверти XIX в. Франция оказалась в тяжелом кризисе. Требовалось выявить его причины, уяснить сущность трансформационного процесса, переживаемого обществом. Дюркгейм предложил концепцию перехода от механической солидарности к органической, основываясь на объективном анализе социальных фактов, который он осуществил в своей первой монографии «О разделении общественного труда» (1893).

Дальнейшие исследования потребовали выявить природу социального факта. Ниже приводятся фрагменты из первой главы классической работы Дюркгейма «Правила социологического метода» (1895). Он рассматривает социальный факт как распространенный в обществе способ действий, оказывающий внешнее принуждение на индивида. Приводимые им примеры позволяют заключить, что речь идет прежде всего о социальных институтах как установившихся в обществе правилах поведения, имеющих по отношению к индивиду характер внешней силы, принуждающей его к выполнению этих правил.

Вместе с тем, как выразитель классической позитивистской социологии Дюркгейм максимально сближает природу социального факта с естественным, оставляет в стороне вопрос о том, что социальные факты создаются самими людьми – не только массами, но и индивидами, не только в прошлом, но и в настоящем, в процессе деятельности индивидов. Сложная, диалектичная природа социального факта стала предметом методологической работы социологов на следующем, постклассическом этапе развития социологического знания.