О свободе у древних в ее сравнении со свободой

Господа,

Я собираюсь показать вам некоторые различия между двумя видами свободы. Различия эти оставались до сих пор незамеченными или, по крайней мере, на них очень мало обращали внимания. Первая из свобод была столь дорога исповедовавшим ее древним народам; владение второй особо ценным представляется современным нациям…

Прежде всего, господа, зададимся вопросом, какой смысл в наши дни вкладывает в понятие свободы англичанин, француз или житель Соединенных Штатов Америки?

Это право каждого подчиняться одним только законам, не быть подвергнутым ни дурному обращению, ни аресту, ни заключению, ни смертной казни вследствие произвола одного или нескольких индивидов. Это право каждого высказывать свое мнение, выбирать себе дело и заниматься им; распоряжаться своей собственностью, даже злоупотребляя ею; не испрашивать разрешения для своих передвижений и не отчитываться ни перед кем в мотивах своих поступков. Это право каждого объединяться с другими индивидами либо для обсуждения своих интересов, либо для отправления культа, избранного им и его единомышленниками, либо просто для того, чтобы заполнить свои дни и часы соответственно своим наклонностям и фантазиям. Наконец, это право каждого влиять на осуществление правления либо путем назначения всех или некоторых чиновников, либо посредством представительства, петиций, запросов, которые власть в той или иной мере принуждена учитывать. Сравните теперь эту свободу со свободой у древних.

Последняя состояла в коллективном, но прямом осуществлении нескольких функций верховной власти, взятой в целом, — обсуждении в общественном месте вопросов войны и мира, заключении союзов с чужеземцами, голосовании законов, вынесении приговоров, проверки расходов и актов магистратов, их обнародовании, а также осуждении или оправдании их действий. Но одновременно со всем этим, что древние называли свободой, они допускали полное подчинение индивида авторитету сообщества, как совместимое с коллективной формой свободы. Вы не найдете у них практически ни одного из тех прав, которые составляют содержание свободы наших современников. Все частные действия находятся под суровым надзором. Личная независимость не простирается ни на мнения, ни на занятия, ни тем более на религию. Возможность избирать свою веру, возможность, которую мы рассматриваем как одно из наших самых драгоценных прав, показалось бы в древности преступлением и святотатством. В делах, представляющихся нам самыми ничтожными, авторитет общественного организма довлеет волей индивидов и угнетает ее. У спартанцев Терпандр [1] не мог добавить лишнюю струну к своей лире, не оскорбив эфоров. Власть вмешивалась и в самые обычные домашние дела. Молодой лакедемонянин не мог свободно посещать свою супругу. В Риме цензоры так же направляли свой испытывающий взор на семейную жизнь. Законы управляли нравами, а поскольку нравы простираются на все, то не было ничего, что не регулировалось бы законами.

Таким образом, у древних индивид, почти суверенный в общественных делах, остается рабом в частной жизни. Как гражданин, он решает вопросы войны и мира; как частное лицо, он всегда под наблюдением, ограничивается и подавляется во всех своих побуждениях; как частица коллективного организма, он вопрошает, осуждает, разоблачает, изгоняет в ссылку или предает смерти своих магистратов или начальников; но, будучи подчиненным коллективному организму, он, в свою очередь, мог быть лишен положения, достоинства, проклят или умерщвлен произволом сообщества, частицей которого является. У наших современников, напротив, независимый в частной жизни индивид суверенен в политике лишь по видимости даже в самых свободных государствах. Его суверенитет ограничен, почти всегда лишен основания; и даже если в определенные, но достаточно редкие времена индивид, опутанный различными мерами предосторожности и оковами, и может осуществить этот суверенитет, то лишь затем, чтобы отречься от него. …

Как говорит Кондорсе [2], люди античности не имели никакого понятия об индивидуальных правах. Они были только машинами, ход которых направлялся законами. Та же подчиненность характеризует и золотой век римской республики — индивид был в некотором роде растворен в нации, гражданин — в городе-полисе. …

Мы не можем более следовать античному типу свободы, состоявшему в деятельном и постоянном участии в коллективной реализации власти. Наша свобода должна заключаться в мирном пользовании личной независимостью. То участие, которое в античности каждый принимал в осуществлении национального суверенитета, не было, как сегодня, пустой абстракцией. Воля каждого имела реальное влияние, реализация этой воли доставляла живое и постоянное удовлетворение. Вследствие этого античный человек был способен на большие жертвы ради сохранения своих политических прав, своей доли участия в управлении государством. Каждый с гордостью ощущал цену своего голоса, находил значительное удовлетворение в осознании своей личной значимости.

Для нас такого удовлетворения уже не существует. Человек, растворенный в толпе, почти никогда не замечает оказываемого им влияния. Его воля всегда тонет бесследно в общем потоке, ничто не дает ему знак его сотрудничества в общем деле. Таким образом, осуществление нами политических прав не приносит нам и части того удовлетворения, которое находили в этом древние. В то же время прогресс цивилизации, коммерческие веяния эпохи, связи между народами бесконечно умножили и разнообразили средства достижения личного благополучия.

Из сказанного следует, что мы должны быть привязаны больше, чем древние, к нашей личной независимости. Древние, жертвуя этой независимостью ради политических прав, жертвовали меньшим ради достижения большего; мы же, идя на подобные жертвы, отдавали бы большее за меньшее.

Целью древних было разделение общественной власти между всеми гражданами страны. Это-то они и называли свободой. Цель наших современников – безопасность частной сферы; и они называют свободой гарантии, создаваемые общественными институтами в этих целях.

Вначале я говорил, что во время нашей долгой и бурной революции правители, имевшие, впрочем, самые благие намерения, пренебрегли указанными различиями, чем причинили бесчисленные несчастия. И пусть мои слишком строгие упреки в их адрес будут неугодны Богу: их ошибка даже была простительна. … Когда-нибудь я, может быть, возьмусь проанализировать систему самого знаменитого из них – Ж.-Ж. Руссо. И я покажу тогда, что перенося в наши времена понятия общественной власти и коллективного суверенитета, принадлежащие другим эпохам, этот великий гений, вдохновленный наичистейшей любовью к свободе, создал тем не менее пагубные предпосылки для нескольких видов тирании. Без сомнения, рассказывая о том, что именно я рассматриваю как серьезную ошибку, требующую опровержения, я буду осмотрительным в своем отрицании и почтительным в осуждении. Я ни в коей мере не хотел бы присоединяться к хулителям великого человека. …

Тем не менее, стремление к истине должно взять верх над столь сильными чувствами, которые вызывают блеск необыкновенного таланта и авторитет превеликой славы. Впрочем, как мы увидим в дальнейшем, ошибкой, с которой я борюсь, мы обязаны вовсе не Руссо – она в большей степени принадлежит одному из его последователей, менее красноречивому, но не менее суровому и в тысячу раз более чрезмерному в суждениях. Речь идет об аббате де Мабли, которого можно рассматривать в качестве представителя системы, пытающейся, в полном соответствии с принципами античной свободы, подчинить граждан во имя суверенитета нации, превратить человека в раба во имя свободы народа.

Аббат де Мабли, как Руссо и многие другие, вслед за древними принял власть общественного тела за свободу, вследствие чего все средства казались ему благими для распространения действия этой власти на упорно не желающую ей подчиниться часть человеческого существования, о независимости которого Мабли так сожалел. Во всех своих сочинениях он сокрушается по поводу того, что закон распространяется только на действия. Он хотел бы, чтобы ему подчинялись также мысли, самые мимолетные впечатления, чтобы закон преследовал человека, не давая ему ни отдохновения, ни приюта, в котором можно было бы укрыться от его, закона, всевластия. Как только Мабли замечал у какого-либо народа меру принуждения, то полагал это своим открытием и тут же предлагал ее в качестве образца для подражания. Он ненавидел личную свободу, как ненавидят кровного врага. И едва Мабли встречал в истории нацию, начисто этой свободы лишенную (речь идет даже не о политической свободе), он не мог не восхищаться ею. Этот философ приходил в восторг от египтян поскольку, как он сам говорил, у них все было подчинено закону, вплоть до отдыха, вплоть до потребностей; все покорялось владычеству законодателя, все минуты дня были заняты выполнением каких-то обязанностей. Даже любовь покорялась этому чтимому вмешательству, и именно закон то открывал, то закрывал доступ к брачному ложу. …

Монтескье, наделенному наблюдательным умом, поскольку он имел менее горячую голову, удалось практически избежать этих ошибок. Он был поражен различиями, о которых я говорил выше, но не распознал их истинную причину. " Греческие политики, — писал он, – жившие при народном правлении, не признавали иной силы, чем силы добродетели. Сегодняшние же политики говорят нам только о мануфактурах, торговле, финансах, о богатстве и даже о роскоши" (" О духе законов", III). Он соотносит это различие с республикой и монархией, тогда как их должно соотносить с противоположностью духа античности и современности. …

Если мне удалось убедить вас, господа, разделить мои умозаключения, которые, я уверен, вытекают из представленных фактов, вы, вслед за мной, признаете истинность следующих принципов.

Личная независимость есть первейшая из современных потребностей. Значит, никогда не надо требовать от нее жертвы ради установления политической свободы.

Из этого следует, что ни один из многих и слишком прославленных институтов, которые в древних республиках ограничивали личную свободу, не приемлем в современности. …

Я повторяю: личная свобода – вот подлинная современная свобода; политическая свобода выступает ее гарантом. Но требовать от нынешних народов, как от древних, пожертвовать всей их личной свободой ради политической свободы – самый верный способ заставить народы отрешиться от личной свободы; когда это удастся, то у них вскоре похитят и свободу политическую. …

Пусть власть, наконец, смирится с таким положением дел – нам нужна свобода, и мы ее добудем. Но поскольку свобода, которая нам нужна, отлична от свободы древних, она требует и иной организации, нежели та, что соответствовала античной свободе. В античности человек считал себя тем более свободным, чем больше времени и сил он посвящал осуществлению своих политических прав. При годном для нас виде свободы, чем больше времени осуществление политических прав оставляет для наших частных интересов, тем драгоценнее для нас она сам.

Из сказанного, господа, вытекает необходимость представительной системы правления. …

Поскольку современная свобода отлична от античной, ей угрожают опасности другого рода.

Угроза античной свободе заключалась в том, что люди, занятые исключительно обеспечением раздела общественной власти, оставляли без должного внимания индивидуальные права и блага.

Угроза современной свободе состоит в том, что, будучи поглощены пользованием личной независимостью и преследуя свои частные интересы, мы можем слишком легко отказаться от нашего права на участие в осуществлении политической власти.

Носители власти не упускают случая склонить нас к этому. Они с такой готовностью спешат избавить нас от любых хлопот, за исключением уплаты налогов и послушания. Они могли бы сказать нам: " Какова в сущности цель всех ваших усилий, что побуждает вас к трудам, являясь предметом чаяний? Разве не счастье? Позвольте же нам создать счастье, и мы вам его дадим! " Нет, господа, мы не позволим вам это сделать! Сколь трогательной ни была бы ваша забота, попросим власть оставаться в своих рамках. Пусть она ограничится тем, что будет справедливой, мы же позаботимся о собственном счастье.

Сможем ли мы быть счастливыми, благодаря нашим благам, если эти последние будут отделены от гарантий? И где мы найдем эти гарантии, если откажемся от политической свободы? Отказ от нее, господа, сродни намерениям безумца построить на песке дом без фундамента под тем предлогом, что он собирается жить только на втором этаже.

Впрочем, господа, в самом деле счастье, каким бы оно ни было, являет собой единственную цель рода человеческого? В этом случае наше поприще оказалось бы слишком ограниченным и наше предназначение – чересчур приземленным. Вряд ли кто из нас захотел бы растрачивать попусту свои нравственные качества, опошляя желания, отказываясь от деятельности, славы, глубоких и благородных чувств, чтобы превратиться в животное и быть благодаря этому счастливым. Нет, господа, я призываю в свидетели лучшую часть нашей натуры – это благородное беспокойство, преследующее и терзающее нас, это горячее стремление распространить наши познания и развить способности: не к одному только счастью, а именно к совершенствованию влечет нас наша судьба. Политическая же свобода есть самое мощное, самое решительное средство совершенствования, ниспосланное нам небесами.

Политическая свобода выносит на изучение и рассмотрение граждан их самые заветные интересы, развивает разум, облагораживает мысли, устанавливает между всеми людьми своего рода интеллектуальное равенство, составляющее славу и могущество народа. …

Я далек, господа, от непризнания любого из двух видов свободы, о которых вам говорил. Нужно, и я это показал, научиться сочетать их друг с другом. Как писал известнейший автор труда по истории средневековых республик [3], общественные институты должны исполнять предназначения рода человеческого; они тем лучше достигают своих целей, чем возможно большее число граждан поднимают до высот нравственного достоинства.

Труд законодателя не завершается, когда благодаря ему жизнь народа становится спокойной. Даже когда этот народ доволен, остается еще много дел. Общественные институты должны завершить нравственное воспитание граждан. Уважая их личные права, оберегая их независимость, совершенно не вмешиваясь в их занятия, эти институты должны, тем не менее, оказывать влияние на общество во имя его блага, чтобы призвать граждан способствовать своей решимостью и своим голосованием осуществлению власти, гарантируя им взамен право контроля и надзора посредством волеизъявления; институты должны воспитывать людей, практически готовя их к исполнению высоких функций, одновременно наделяя их возможностями и внушая им желание браться за это дело.

Примечания:

1. Терпандр — поэт и музыкант с Лесбоса, в разных версиях — современник Гомера или Ликурга. Констан вспоминает легендарный эпизод: призванный в Спарту оракулами и сумевший предотвратить там бунт, Терпандр был тем не менее осужден эфорами за то, что добавил лишнюю струну на свою лиру.

2. Ж.-А.-Н. Кондорсе упоминал об этом в своих работах " Записка об общественном воспитании ", " Доклад и проект декрета об общей организации общественного воспитания" (1792 г.).

3. Ж.-К.-Л. Сисмонди, Подразумевается его работа " История итальянских республик в средние века" (1808).

__________

ИЕРЕМИЯ БЕНТАМ

«ВВЕДЕНИЕ В ОСНОВАНИЯ НРАВСТВЕННОСТИ И ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА»*

Иеремия (Джереми) Бентам (1748-1832) – английский правовед, моралист, родоначальник школы утилитаризма в теории права, выдвинувший в качестве нравственного идеала принцип максимизации пользы.

· «По принципу полезности, если только должно быть допущено наказание, оно должно быть допускаемо только в той степени, насколько оно обещает устранить какое-нибудь большее зло»