Нижний Новгород 1 страница

Хрестоматия по музыкальной психологии

(материал для чтения)

Нижний Новгород

2004 г.
Составитель Л. Ворошилова.

Хрестоматия содержит фрагменты статей разных авторов, занимавшихся вопросами психологии искусства.

Оглавление:

1. Бердяев Н.А. Мир творчества. «Смысл творчества» и переживания творческого экстаза. с. 3

2. Бердяев Н.А. Об иерархии ценностей. Цели и средства с. 7

3. Бердяев Н.А. Этика творчества с.10

4. Бердяев Н.А. Познание и свобода. Активность мысли и творческий характер познания. Познание активное и пассивное. Ступени общности в познании. Угасание вещного объектного мира и раскрытие тайны существования с.21

5. Сабанеев Л.Л. Психология музыкально-творческого процесса с.24

6. Мартынов В.И. Время и пространство как факторы музыкального формования с.28

7. Зубарева Н.Б. Об эволюции пространственно-временных представлений в художественной картине мира с.34

8. Житинский А. Джин из бутылки (записки рок-дилетанта) с.41

9. Бирюков В.Б., Плотников С.Н.

Художественная культура и точное знание с.45

10. Азгальдов Г.Г. Поверить алгеброй гармонию. Можно ли? Нужно ли? с.45

11. Голицын Г.А. Информация и законы эстетического восприятия с.47

12. Орлов Ю.К. Невидимая гармония с.50

13. Дмитриевский В.Н., Докторов Б.З.

Как измерить театральный репертуар? с.57

14. Орлов Г. Время и пространство музыки с.58

15. Орлов Г. Семантика музыки с.77

16. Фриц Перлз. Практика гештальт-терапии с.95

17. Фриц Перлз. Гештальт-подход и свидетель терапии с.97

Н.А. Бердяев

Мир творчества. «Смысл творчества» и переживание творческого экстаза.

Постановка этой темы не была для меня результатом философской мысли, это был пережитый внутренний опыт, внутреннее озарение. Обыкновенно тему о творчестве неверно понимают. Ее понимают в обычном смысле культурного творчества, творчества «наук и искусств», творчества художественных произведений, писания книг и прочее. При этом я не ставил вопроса об оправдании творчества, я ставил вопрос об оправдании творчеством. Творчество не нуждается в оправдании, оно оправдывает человека, оно есть антроподицея. Это есть тема об отношении человека к Богу, об ответе человека Богу. Тема об отношении к человеческой культуре, к культурным ценностям и продуктам есть уже вторичная и производная. Меня беспокоил вопрос об отношении творчества и греха, творчества и искупления. Я пережил период обостренного сознания греховности человека. И вошел вглубь этого сознания. Но если сознание греховности есть неизбежный момент духовного пути, то исключительная отдача себя этому сознанию приводит к подавленности и ослаблению жизненной силы. Переживание греховности может предшествовать просветлению и возрождению, а может превратиться в бесконечное сгущение тьмы. Переживание греховности, понятое как единственное и всеобъемлющее начало духовной жизни, не может привести к творческому подъему и озарению. Меня беспокоил вопрос: как преодолеть подавленность и перейти к подъему? Традиционные книги о духовной жизни обыкновенно дают ответ на этот вопрос в том смысле, что после переживания греховности наступает просветление благодатью. Но благодать исходит от Бога, снизу же, от человека, исходит лишь переживание ничтожества человека. Мой вопрос и заключается в том, может ли человек оправдать себя не только покорностью высшей силе, но и своим творческим подъемом.

Для меня творчество человека не есть требование человека и право его, а есть требование Бога от человека и обязанность человека. Бог ждет от человека творческого акта как ответа человека на творческий акт Бога. Идея Бога о человеке бесконечно выше традиционных ортодоксальных понятий о человеке, порожденных подавленным и суженным сознанием. Необычайно дерзновенна мысль, что Бог нуждается в человеке, в ответе человека, в творчестве человека, в рождении в человеке Бога. Любящий (Бог) не может существовать без любимого (человека) – об этом невозможно мыслить в рациональных понятиях, мыслить можно лишь символически. Я не верю в возможность рациональной онтологии, я верю лишь в возможность феноменологии духовного опыта, символически описываемого. Творчество для меня не столько оформление в конечном, в творческом продукте, сколько раскрытие бесконечного, полет в бесконечность, не объективация, а трансцендирование. Творческий экстаз есть прорыв в бесконечность. Отсюда возникала для меня трагедия творчества в продуктах культуры и общества, несоответствие между творческим замыслом и осуществлением. Проблема творчества - это проблема новой антропологии. Эта новая антропология отлична от антропологии святоотеческой и схоластической, как от антропологии гуманистической, поскольку она обоснована натуралистически.

Преобладание сознания греховности приучает человека созерцать не Бога, а грех, медитировать над тьмой, а не над светом. Переживание греховности ведет к подавленности, в то время как цель религиозной жизни есть преодоление подавленности. Испытав состояние преодоления подавленности, я испытал состояние большего подъема. Это было настоящим внутренним потрясением и озарением. Сознание греховности опускает человека вниз. Оно и сознание творческого подъема – это разные полюсы человеческого существования. В опыте творчества преодолевается подавленность, Повторяю, что под творчеством я все время понимаю не создание культурных продуктов, а потрясение и подъем всего человеческого существа, направленного к иной, высшей жизни, к новому бытию. Вместе с тем творчество противоположно эгоцентризму, есть забвение о себе, устремленность к тому, что выше меня, творческий опыт это – обращенность к преображению мира, к новому небу и новой земле, которые должен уготовлять человек. Творец одинок и творчество носит не коллективно-общий, а индивидуально-личный характер. Но творческий акт направлен к тому, что имеет мировой, общечеловеческий, космический и социальный характер. Творчество менее всего есть поглощенность собой, оно всегда есть выход из себя. Пережитое мною откровение творчества нашло выражение в книге «Смысл творчества. Опыт оправдания человека». Книга эта написана единым, целостным порывом, почти в состоянии экстаза. Книгу эту я считаю не самым совершенным, но самым вдохновенным своим произведением, и в ней впервые нашла себе выражение моя оригинальная философская мысль. В нее вложена моя основная тема, моя первородная интуиция о человеке. Мысль моя не дискурсивна (не рассудочна) и в ней нет дискурсивной связи. Я всегда был мыслителем экзистенциального типа, был им, когда это выражение еще не употребляли (Л.В. – экзистенциализм изучает существование с позиций духа, с позиций идеи, а не быта).

В книге «Смысл творчества» много мыслей о творчестве Ренессанса. Я считал это творчество неудачей, но неудачей великой. Эта неудача связана с трагедией творчества вообще. Но, живя в Италии, я пережил минуты большой радости. Особенно любил ранний, еще средневековый, Ренессанс и флорентийский Ренессанс Quatrocente (14 век). Очень любил Боттичелли и видел огромный смысл в пережитой им драме творчества. Менее всего любил высокое римское возрождение 16 века. Очень не любил собор святого Петра. Никак не мог полюбить Рафаэля. Но меня всегда очень волновал Леонардо. В Риме я любил барочные фонтаны, но не любил барочных церквей. Более всего любил первохристианские церкви. Рим давал сильное чувство мировой истории. У меня также было всегда особенное почитание святого Франциска, которого я считаю величайшим явлением в истории христианства, и я непременно хотел посетить Ассизы. У меня осталось тяжелое впечатление от заброшенности монастыря святого Франциска современными итальянцами.

Православные круги отнеслись очень подозрительно и даже враждебно к моим мыслям о творческом призвании человека. Я почувствовал себя одиноким в своем сознании. Книгу «Смысл творчества» высоко оценил Вячеслав Иванов, который не сочувствовал моим мыслям, но относился вообще сочувственно к чужому творчеству. Он воспринял книгу музыкально. Много писал о книге В. Розанов. С. Булгаков признал демоническим характер моей мысли о творчестве.

Проблема творчества была для меня связана с проблемой свободы. Творческий акт человека и возникновение новизны в мире не могут быть поняты из замкнутой системы бытия. Творчество возможно лишь при допущении свободы, не детерминированной (не обусловленной) бытием, не выводимой из бытия. Свобода вкоренена не в бытии, а в ничто, находится вне каузальных (причинных) отношений, которым подчинено бытие. Я вполне формулировал для себя истину о внебытийственном характере свободы. Творческий акт человека нуждается в материи, он не может обойтись без мировой реальности, он совершается не в пустоте, не в безвоздушном пространстве. Но творческий акт человека не может целиком определяться материалом, который дает мир, в нем есть новизна, не детерминированная извне миром. Это и есть тот элемент свободы, который привходит во всякий подлинный творческий акт. В этом тайна творчества. В этом смысле творчество есть творчество из ничего. Это лишь значит, что оно не определяется целиком из мира, оно есть также эманация свободы, не определяемой ничем извне. Иначе творчество было бы лишь перераспределением элементов данного мира, и возникновение новизны было бы призрачным. Меня беспокоила и интересовала более всего тема: как из небытия возникает бытие, как не существовавшее становится существующим. Переход небытия в бытие не может быть объяснен из уже детерминированного бытия. Но это и есть тема о свободе. Признать, что свобода вкоренена в небытие или в ничто, значит признать иррациональную тайну свободы. Это может быть выражено в символическом описании духовного опыта. Творчество есть ответ человека на призыв Бога. Царство Божье приходит и через творческое дело человека. Новое, завершающее откровение будет откровением творчества человека. Это и будет чаемая эпоха Духа. Я осознал религиозный, а не только культурный, смысл творчества, творчества не оправдываемого, а оправдывающего. В глубине это есть дерзновенное сознание о нужде Бога в творческом акте человека, о Божьей тоске по творящем человеке. Творчество есть продолжение миротворения. Продолжение и завершение миротворения есть дело богочеловеческое. Божье творчество с человеком, человеческое творчество с Богом. Но я изначально сознавал глубокую трагедию человеческого творчества и его роковую неудачу в условиях мира.

Творческий акт в своей первоначальной чистоте направлен на новую жизнь, новое бытие, новое небо и новую землю, на преображение мира. Но в условиях падшего мира он отяжелевает, притягивается вниз, подчиняется необходимому заказу, он создает не новую жизнь, а культурные продукты большего или меньшего совершенства. Результаты творчества носят не реалистический, а символический характер. Создается книга, симфония, картина, стихотворение, социальное учреждение. Есть несоответствие между творческим взлетом и творческим продуктом. Я совсем не отрицаю творчества культуры, совсем не отрицаю смысла продуктов творчества в этом мире. Это есть путь человека, человек должен пройти через творчество культуры и цивилизации. Но это есть творчество символическое, дающее лишь знаки реального преображения. Реалистическое творчество было бы преображением мира, концом этого мира, возникновением нового неба и новой земли. Творческий акт есть акт эсхатологический, он обращен к концу мира.

С такого рода пониманием смысла творчества связаны были мои симпатии к романтизму и несимпатии к классицизму, хотя эти понятия я считаю условными. Классицизм можно называть достижением совершенства в творческом акте, и в этом смысле смешно было бы восставать против классического. Но ложь классицизма как известного духовного типа лежит в допущении возможности имманентного (ограниченного рамками) совершенства в конечном, в условиях этого мира. Классицизм антиэсхатологичен (Л.В.- не ведет к преодолению этого мира, как бы к его концу). Правда романтизма, за которым нужно признать и много грехов, лежит в сознании недостаточности совершенства в конечном, в устремлении к бесконечному, то есть к запредельному. Символическое сознание выше наивно-реалистического сознания, и именно оно открывает путь к подлинным реальностям. Правда романтиков в недовольстве конечностью и закованностью этого мира, в устремленности к тому, что лежит за пределами этого порядка. Но истинный путь лежит от наивного реализма, иногда принимающего форму классицизма, через символизм к подлинному реализму. Моя тема была: возможен ли и как возможен переход от символического творчества продуктов культуры к реалистическому творчеству преображенной жизни, нового неба и новой земли. Можно ли перейти от творчества совершенных произведений к творчеству совершенной жизни? Для меня шла речь о реальном изменении этого мира.

Мое ожидание наступления новой творческой эпохи не было ренессансно-гуманистическим. Человек есть существо метафизическое. Этого моего убеждения не может пошатнуть низость эмпирического человека (Л.В. – «эмпирический» – значит основанный на опыте; эмпирический человек – тот, для которого факт опыта земного действия важнее факта духовного переживания). Мне свойствен пафос человечности. Хотя я убежден и убеждаюсь все более, что человеку мало свойственна человечность. Я много писал о кризисе европейского гуманизма и предсказывал наступление эпохи антигуманистической. Я говорил о внутренней диалектике гуманизма, в которой гуманизм переходит в антигуманизм. Утверждение самодостаточности человека оборачивается отрицанием человека. Вместо богочеловечества утверждается богозвериность. Мне свойственно катастрофическое чувство жизни. Я не верю в твердость и устойчивость мирового и социального порядка. Исторические катастрофы обнаруживают большой динамизм и дают впечатление создания совершенно новых миров, но совсем не благоприятны для творчества. Динамизм исторических катастроф предварял эпоху реакционную в отношении к подлинному творчеству человека, ибо она враждебна человеку и истребительна для свободы духа. Мир вступил в античеловеческую эпоху, характеризующуюся процессом дегуманизации. Но трагический опыт ужасающей комедии истории подготовляет совершенно новую эпоху в судьбах человека. То, что происходит на поверхности истории, не может пошатнуть веры в творческое призвание человека, связанное с метафизическими глубинами. Для понимания моей мысли важно подчеркнуть, что мне чужда идея прямого, сплошного, непрерывного развития. Я признаю прерывность, связанную с вторжением в мировой процесс свободы, и отрицаю непрерывность, как выражение детерминизма (Л.В. – «детерминизм» означает – обусловленность; Бердяев как бы говорит, что непрерывность ничего не обусловливает).

Мне всегда казались мало значительными и не очень важными сами по себе события на поверхности истории. Мне казалось, что настоящая жизнь – за всем этим. Ценными и подлинными, первородными мне представлялись лишь творческие подъемы и порывы, лишь мой внутренний творческий мир. Я с горечью замечал, что меня плохо понимают, плохо связывают разные стороны моей мысли. Когда я высказался в защиту экзистенциальной философии (Л.В. – философии, ищущей смысл существования), никто не заметил, что для меня экзистенциальная философия была выражением человечности – человечности, получившей метафизическое значение.

Стараясь психологически понять источники моего апофеоза творчества, я замечаю связь моего исключительного отношения к творчеству с моим пессимистическим отношением к мировой данности, к тому, что называют «действительностью». Чтобы жить достойно и не быть приниженным и раздавленным мировой необходимостью, социальной обыденностью, необходимо в творческом подъеме выйти из имманентного (замкнутого) круга «действительности», необходимо вызвать образ иного мира – нового по сравнению с этой мировой действительностью. Творческий акт для меня всегда был трансцендированием – выходом за границу имманентной действительности, прорывом свободы через необходимость (Л.В. – «трансценденция» - подъем сознания на космический уровень). В известном смысле можно было бы сказать, что любовь к творчеству есть нелюбовь к «миру», невозможность остаться в границах этого «мира», начало иного мира. Классические в смысле совершенства продукты творчества, в сущности, всегда говорят о мире ином, чем эта мировая действительность, и упреждают преображение мира. В этом упреждении преображения мира смысл искусства. Поэтому искусство имеет катартическое и освобождающее значение. Но творчество не всегда бывает истинным и подлинным, оно может быть ложным и иллюзорным. Человеку свойственно и лжетворчество. Человек может давать ответ не на призывы Бога, а на призыв Сатаны. Проблема демонизма в искусстве мне представляется очень сложной, и прямолинейное морализование над творчеством недопустимо.

Когда я ближе познакомился с современной католической и протестантской мыслью, то был поражен, до чего моя проблема творчества им чужда, чужда и вообще проблематика русской мысли. Наибольшие сомнения и возражения вызывает мое учение о несотворенной, добытийственной свободе. Я остался очень одиноким в своей мысли. Ортодоксальные системы, которые выражают организованный социальный коллектив, должны отрицать творчество или признавать его в очень поверхностном смысле. Невозможна творческая философская мысль, если нет сферы проблематического, нет мучительных усилий разрешить новые вопросы, нет искания истины, которая не падает сверху в готовом и застывшем виде, нет борения духа. Ортодоксальные системы не хотят знать новой проблематики, относятся подозрительно и враждебно к творческому беспокойству, к исканию, к борениям духа.

Наблюдая над творческим процессом в самом себе, я иногда поражался несходством с тем, что мне говорили о себе другие люди. Я сознавал себя, прежде всего, философом и любил более всего философию, философское познание, Философы академического типа предпочитали меня называть мыслителем, очевидно, обозначая этим философа более вольного, менее методического типа: моя философия никогда не была профессорской. Самое главное то, что мой процесс мысли и познания протекал иначе, чем обыкновенно его описывают. Во мне нет того, что называют обдумыванием, дискурсивным (рассудочным), выводным мышлением, нет систематической, логической связи мысли. Я, в сущности, не могу развивать своей мысли, доказывать. Анализ – сравнительно слабая сторона моей мысли. Я мыслитель типа исключительно интуитивно-синтетического. У меня, бесспорно, есть большой дар сразу понять связь всего отдельного, частичного с целым, со смыслом мира. Самые ничтожные явления жизни вызывают во мне интуитивные прозрения универсального характера. При этом интуиция носит интеллектуально-эмоциональный, а не чисто интеллектуальный характер. Наиболее важные для меня мысли приходят мне в голову, как блеск молнии, как лучи внутреннего света. Когда я начинаю писать, Я иногда чувствую настолько сильный подъем, что у меня кружится голова. Моя мысль протекает с такой быстротой, что я еле успеваю записывать. Я не кончаю слов, чтобы угнаться за своей мыслью Я никогда не обдумываю формы, она сама собой выливается. Писание для меня – духовная гигиена, медитация и концентрация, способ жить. Писать я всегда мог при всех условиях и при всяком душевном состоянии: когда у меня было 39 температуры, когда у меня очень болела голова, когда в доме было неблагополучно, когда происходила бомбардировка, как в Москве в октябре 17-го года и в Париже в 40-м и 44-м годах. Оболочки моей души, очень восприимчивой и чувствительной, могли вибрировать, я мог испытывать состояние растерянности. Но дух мой оставался свободным, обращенным к творчеству независимо от окружающих условий. Я всегда много читал, но чтение книг не есть главный источник моей мысли, соей собственной философии; главный источник – события жизни, духовный опыт. Когда я писал книгу, то обычно в это время не читал книг на эту тему и даже не заглядывал в них, если они лежали на столе около меня. Это стесняет свободу моей мысли, ослабляется творчество. Я всегда жил в нескольких планах. Я мог быть истерзан моей собственной болезнью и болезнью близких, мог быть несчастен от тяжелых событий жизни и в то же время испытывать подъем и радость творческой мысли. Это затрудняло понимание меня. Моя внутренняя чувствительность и интуитивность гораздо тоньше и многообразнее, чем это выражается в моих писаниях и речах. Я плохо умею выразить свое конкретное видение мира. Я пишу потому, что внутренний голос повелевает мне сказать то, что я услыхал, пишу, потому что не могу не писать. Писание есть для меня почти физиологическая потребность. Как писатель я лишен всякого кокетства, всякой оглядки на себя. Я пишу не как ученый и не как артист, я не стремлюсь объективировать своего творчества, я хочу выразить себя, крикнуть другим, что услыхал изнутри. Творчество и писательство для меня не столько объективирование, сколько трансцендирование. Я не создаю объектов, но я выхожу из себя в другое. Творчество было для меня погружением в особый, иной мир, мир свободный от тяжести, от власти ненавистной обыденности. Творческий акт происходит вне времени. Во времени лишь продукты творчества, лишь объективация. Продукты творчества не могут удовлетворять творца. Но пережитый творческий подъем, экстаз, преодолевающий различение субъекта и объекта, переходит в вечность. Очень сложна проблема отношения творчества и созерцания. Верно ли противоположение творчества и созерцания? Думаю, что нет. Созерцание не есть совершенная пассивность духа, как часто думают. В созерцании есть так же момент духовной активности и творчества. Эстетическое созерцание красоты природы предполагает активный прорыв к иному миру. Красота есть уже иной мир за этим миром. Созерцание иного и духовного, умного мира предполагает преодоление этого мира, отделяющего нас от Бога и духовного мира. В созерцании высшего, прекрасного, гармонического созерцающий переживает момент творческого экстаза – состояние вдохновенности и одержимости высшим. Гений – человек одержимый, он творец. Но самые моменты созерцания не знают борьбы, конфликта, мучительного противления, эти состояния преодолеваются. Этим созерцание отличается от других форм активности духа. И человек должен периодически приходить к моментам созерцания, испытывать благодатный отдых созерцания. Исключительный динамизм, непрерывный активизм или растерзывает человека, или превращает его в механизм. В этом ужас нашей эпохи.

(Из книги «Самопознание» в сб. Избранные произведения, Ростов на Дону, 1997)

Н.А. Бердяев

Об иерархии ценностей. Цели и средства.

Определение ценностей и установка их иерархии есть трансцендентальная функция сознания. В нашем мире иерархия ценностей опрокинута: низшее стало высшим, высшее задавлено. Это опрокидывание ценностей касается не только России, но еще, может быть, более Америки, да и всей Европы. Жизнь человеческих обществ стоит под знаком господства экономики, техники, политики. Иерархия ценностей определяется по принципу пользы, при совершенном равнодушии к истине. Духовная культура задавлена. Вопрос стоит даже не о ценностях, творимых человеком, а о ценности самого человека. Цели человеческой жизни померкли. Человек перестал понимать, для чего он живет, и не имеет времени задуматься над смыслом жизни. Жизнь человека заполнена средствами к жизни, которые стали самоцелью. Ярким примером является определяющая роль экономики. Но экономика, бесспорно, относится к средствам, а не к целям жизни. Средства вообще всегда свидетельствуют о духе людей, о духе свободы или рабства, любви или ненависти. Главное даже не в том, что средства порой аморальны, жестоки, не похожи на высокие цели. Главное то, что когда применяют злые, противоположные целям средства, то до цели никогда не доходят, все заменяют средствами и о целях забывают, или они превращаются в чистую риторику. Дурные средства формируют душу, добрые же цели перестают быть жизненной силой. Отсюда царство лжи, в которое погружен человек.

Есть два типа философии: философия ценностей и философия блага или пользы. Ценность есть качество, господствует же философия количества. Марксизм есть философия блага, а не ценностей. С марксистами нельзя даже говорить об иерархии ценностей, ибо они не принимают самой постановки вопроса о ценности, для них существует только необходимость, польза, благо. В противоположность философии марксизма, философия Ницше есть философия ценностей. Человек для него есть, прежде всего, творец ценностей. С необыкновенной силой раскрывается в стихах Пушкина столкновение творческой свободы поэта и утилитарных требований человеческой массы, черни, которая была у него, может быть, более всего чернью дворян, чиновников, придворных, а не трудящихся масс. Чернь может менять свой социальный состав. Пушкин в страстной защите свободы творца обращался к черни: «печной горшок тебе дороже, ты пищу в нем себе варишь». Он говорил: «… Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв». И еще: «Поэт, не дорожи любовию народной. Ты царь, живи один. Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум». Но тот же Пушкин сознавал свое служение народу и в этом служении предвидел оценку себя грядущими поколениями. Нельзя без волнения читать эти строки: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, к нему не зарастет народная тропа…», «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой…», «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал, что в мой жестокий век восславил я Свободу и милость к падшим призывал». И служение не противоречит творческой свободе, оно не может быть вынужденным и не имеет никакой цены, когда является результатом насилия. Самым большим злом является утилитарное отношение к истине. Истина совсем не есть слуга человека, и она оправдывается совсем не пользой, которую она приносит. Человек призван служить истине. Для темы об иерархии ценностей огромное и фатальное значение имело признание экономики предпосылкой всей человеческой жизни. Экономический материализм видит в экономике первореальность, которая противополагается иллюзии сознания. Но экономика – лишь необходимое условие и средство человеческой жизни, но не цель ее, не высшая ценность и не определяющая причина. Я не могу заниматься философией, не имея пищи, одежды, крова. Но философия нисколько не определяется этими условиями. Тезис материализма, что высшее есть эпифеномен низшего и объясняется из него, есть коренная ложь, совершенно неубедительная. Все высшее в человеческой жизни, чем только и определена ее ценность, для материалиста должно быть иллюзией сознания, которую нужно изобличать. Это лишь деградирование человека. Высшие цели жизни не экономические и не социальные, а духовные. Величие народа, его вклад в историю человечества, определяется не могуществом государства, не развитием экономики, а духовной культурой. Германия была вершиной европейской культуры, когда состояла из небольших государств. Великая культура Греции была связана с маленьким государством. Творческий подъем Возрождения в Италии связан с периодом раздробления Италии. Правда, великое творчество русской культуры 19-го века связано с великой империей, но она вся была направлена против империи. Творчество ценностей духовной культуры совсем не пропорционально государственной и экономической силе первенствующих стран.

Революция есть фатум в жизни народов. Революция всегда опрокидывает иерархию ценностей. Многие ценности свергаются революцией. Революцию нельзя свергать, ее нужно внутренне изживать, защищая дух, на который она всегда посягает. Нельзя осуществить социальной правды без истины и красоты. Если жизнь, созданная после социальной революции, будет находиться на очень низком познании истины, то это будет показателем внутренней порчи. Красота как высшая ценность нужна для реорганизации общества. Иначе исказится тип человека, не будет стиля и формы, образа и гармонии. Нет ничего более злого, чем стремление осуществить, во что бы то ни стало, благо. Это обыкновенно означает не изучение благостной энергии, преображающей человека и человеческое общество, а скорее изучение злой энергии для осуществления благостной цели. Преобразующую же правду нужно видеть не столько в том, чтобы человек ставил себе благостную цель, осуществляя ее средствами, непохожими на цель, сколько в том, чтобы он излучал благостную энергию. Средства в гораздо большей степени заполняют жизнь людей, чем цели, которые могут делаться все более и более отвлеченными. При точке зрения качественных ценностей цели осуществляются средствами, которые сами признаются этими ценностями. Ужас человеческой жизни заключается в том, что добро осуществляют при помощи зла, правду – при помощи лжи, красоту – при помощи уродства, свободу - при помощи насилия. Это имеет глубокие причины. Это связано с проблемой времени, со взглядом на настоящее не как цель в себе, а как средство для будущего, для такого будущего, которое никогда не наступает. Сила и польза ставятся выше духа и истины. Достаточно обнаружено, что нельзя осуществить братство людей без творческого излучения братства в применяемых средствах.

Творчество духовной культуры, духовных ценностей, религиозных, познавательных, моральных и эстетических – аристократично и предполагает существование духовной аристократии. Духовная аристократия будет и в бесклассовом обществе. Ее исчезновение означало бы исчезновение качества. Качество – аристократично. Это не значит, что духовная культура существует лишь для немногих. Творчество великих творцов имеет всенародное значение. Всенародное творчество совсем не значит коллективное творчество и заказное творчество. Всенародное ничего общего не имеет с коллективным. Великий творец всегда индивидуален, никому и ничему не подчинен, и в своем индивидуальном творчестве выражает дух народа; он даже гораздо более выражает дух своего народа, чем сам народ в своей коллективной жизни. И всякий творец свободен, он не терпит принуждения. Он в свободе совершает свое служение. Когда творец исполняет социальный заказ без свободы, то продукты творчества могут быть лишь бездарными и ничтожными. Такого рода активность не относится к сфере творчества. Культурная элита переживает тяжелый кризис, и ей грозит исчезновение в массовом социальном движении нашего времени. Гений выражает судьбу народа, а на вершинах и судьбу человека и мира. Творец, прежде всего и превыше всего, должен хранить свою творческую свободу. Только через эту свободу возможно для него служение и выражение судьбы народа. Одинаково ложен изолированный индивидуализм и механический производственный коллективизм. Слово коллективизм должно было быть совершенно исключено, он лишь карикатура на коммюнотарность (подлинную общность). Коммюнотарность всегда свободна, коллективизм всегда принудителен. Нельзя допустить понижения качества творчества во имя количества. Делом творцов культуры должно быть не унизительное приспособление к массовому социальному движению, а облагораживание этого движения, внесение в него аристократического начала качества. Народ выражает свое призвание в мире в своих великих творцах, а не в безликой коллективности. Служение народу есть вместе с тем творческое созидание народа. Творчество духовной культуры всегда означает соблюдение иерархии ценностей, единственной иерархии, которая может быть оправдана. Это приводит нас к столкновению ценности справедливости и ценности свободы, основной теме современной мировой эпохи.