Н. Луман Понятие общества

I.

Если такие науки, как биология, психология или социология рассматривать с дистанции безучастного наблюдателя, то можно прийти к мысли о том, что биология имеет дело с жизнью, психология – с душой или с сознанием, а социология – с обществом. Однако при ближайшем рассмотрении замечают, что эти дисциплины имеют характерные трудности с понятиями, которые должны обозначить единство их предмета… Понятие аутопойесиса нацелено непосредственно на эту проблему. Впервые оно было введено Хумберто Матураной применительно к феномену жизни, но его применение возможно также и к сознанию, и к обществу. Речь идет о таком понятии, которое фактически не играет какой-либо роли в этих дисциплинах, так что наш вопрос о том, почему имеется проблема обозначения единства предмета этих дисциплин с помощью научного понятия, остается.

В принципе не следует удивляться тому, что социология тоже имеет трудности в обозначении единства своего предмета. Можно ли использовать для этого понятие «социальное»? Но ведь это понятие слишком приятно, слишком приветливо, слишком добросердечно. Где были бы тогда асоциальное, преступность, аномия Дюркгейма? Можно было бы воспользоваться понятием общества, ведь в других дисциплинах и в публичной дискуссии привыкли причислять социологию к общественным наукам. Однако когда пытаются определить понятие общества, то сталкиваются с трудностями: на передний план выходит слово, однако напрасно ищут понятие, которое обозначало бы подразумеваемый предмет с точностью, достаточной для теоретических целей.

Для отказа от использования понятия общества хотелось бы сначала получить исторические основания. Когда в конце прошлого столетия социология начала создаваться как академическая дисциплина, понятие общества уже имелось в наличии и имело собственную историю, было проблематичным, и некоторые даже считали его непригодным к употреблению в новой дисциплине. Отчасти это понятие было компонентой различения, которое вело к исчезновению того, что нужно было обозначить им: государство и общество или общество и сообщество (исчезновению среди деталей, или лучше выразиться, среди фалд?). Им часто злоупотребляли в идейно-политическом отношении, вследствие чего оно было предметом идеологических споров. Если не желали полностью отказаться от него вслед за «формальной социологией», то следовало бы уточнить его по отношению к собственной истории. Однако этого все-таки никогда не удавалось сделать в действительности.

Итак, то были проблемы наших уважаемых классиков. Это не наши проблемы. Если социология и сегодня остается в нерешительности перед этими препятствиями, то здесь должны играть роль другие причины. Я полагаю, что можно говорить в том смысле, который связал с этим понятием Гастон Башляр. У традиционных ожиданий по отношению к понятию, которые не могут быть устранены или заменены (или это может быть сделано лишь с трудом, лишь в контексте совершенно новой парадигмы) имеются известные преимущества.

Я хотел бы привести три таких obstacles, которые мне кажутся наиболее важными:

1) Первое касается допущения о том, что общество состоит из людей или из отношений между людьми. Я называю его гуманистическим предубеждением. Как следует это понимать? Что оно состоит из рук и ног, мыслей и энзимов? Что парикмахер стрижет волосы общества? Нужно ли при случае вводить ему немного инсулина? Какого рода операции характеризуют общество, если химия клетки относится к нему в такой же степени, как и алхимия бессознательных вытеснении? Очевидно, что гуманистическое предубеждение намерение основывается на нестрогости понятий, но тогда следует задать вопрос: почему? И теоретик сам нуждается в помощи.

2) Второе предубеждение, которое блокирует развитие понятий, заключается в допущении территориального многообразия обществ. Китай – это одно общество, Бразилия – другое; Парагвай – одно, следовательно, Уругвай – другое. Однако все усилия, направленные на строгое отграничение обществ, не удаются, безразлично, ориентируются ли они на государственную организацию или на язык, культуру, традиции. Хотя на этих территориях имеются необозримые различия в жизненных условиях, но они должны быть объяснены в качестве различий внутри общества, а не допускаться в качестве различий между обществами. Иначе получается, что социология пытается решить свою центральную проблему посредством географии?

3) Третье предубеждение носит теоретико-познавательный характер. Оно следует из различения субъекта и объекта. Согласно теории познания, господствовавшей вплоть до нашего столетия, субъект и объект (также как мышление и бытие, познание и предмет познания) следует полагать разделенными исчитать наблюдение и описание мира возможными ab extra; признавать познание как таковое только тогда, когда удалось избежать всякого переплетения со своим предметом. Лишь субъекты обладают привилегией самореференции, а объекты являются такими, каковы они есть.

Однако совершенно очевидно, что общество является самоописывающимся объектом. Общественные теории являются теориями общества в обществе. Если это было бы недопустимо в теоретико-познавательном отношении, то невозможно было бы дать понятие общества соответствующей строгости. Иначе говоря: понятие общества должно быть образовано автологично. Оно должно содержать и само себя. Вне социологии такое положение дел является совершенно при-вычным. Впрочем, понятие автологии, само являющееся автологичным понятием, возникло в лингвистике. О распространенности этого воззрения свидетельствуют такие имена, как Витгенштейн или Хайнц фон Фоерстер, Георг Спенсер Браун или Готхард Гюнтер. Лингвистический поворот в философии делает его неизбежным, точно так же, как и требование Квинеса о натуралистической эпистемологии. Почему же тогда социология должна противиться себе как раз там, где ее предмет особенно близок ей? Наверно, именно поэтому! Наверно, она знает общество слишком хорошо, а также слишком критически для того, чтобы чувствовать себя в нем уютно. Тогда следовало бы считать ее смелой. Но ведь тогда не требовалось бы сводить дело к утвердительным суждениям, консенсусу, конформизму. Совсем наоборот: теологическим прототипом наблюдателя системы в самой системе является дьявол! Или Персей, который обезглавливал Медузу окольным путем и с такой легкостью, которую прекрасно изобразил Итало Кальвино в своей «Lezioni Americane».

Во всяком случае ничего не происходит оттого, что держатся на плаву с помощью мелкой эмпирии или, как во Франкфурте, культивируют страх перед изменениями, закоснели в упорном отказе от них или настраиваются враждебно по отношению к каждому, кто не разделяет веру в утопию нормативно требуемой рациональности. Проблема является скорее проблемой выдвижения теории, однако развитие в междисциплинарных или трансдисциплинарных науках, таких как: cognitive sciences или кибернетика, системная теория, теория эволюции, теория информации, дает достаточно стимулов для ее решения.

II.

При осуществлении такой попытки я предлагаю исходить из поня-тия системы. Конечно, это еще не обещает многого, так как это понятие употребляется в совершенно разных смыслах. Первое уточнение, немедленно приводящее в необычную область, состоит в том, чтобы понимать под системой не определенные сорта объектов, а определенное различение, а именно: различение системы и окружающей среды. Это следует уяснить точно. Для этого я заимствую понятия, с помощью которых Георг Спенсер Браун осуществляет введение в свое произведение «Laws of Form». Система является формой различения, но есть имеет две стороны: систему (как внутреннюю сторону формы) и окружающую среду (как внешнюю сторону формы). Лишь обе стороны производят различение, производят форму, производят понятие. Таким образом, окружающая среда яв-ляется для этой формы столь же важной, столь же необходимой, как и сама система. Форма в качестве различения является закрытой. У Спенсера Брауна это называется: «Distinction is perfekt continence». Это означает, что все, что можно описать и наблюдать с помощью этого различения, относится либо к системе, либо к окружающей среде. Уже здесь обращает на себя внимание нечто необычное. Относится ли единство системы к системе или к окружающей среде? Где находится граница формы? То, что разделяет обе стороны формы – граница между системой и окружающей средой, - обозначает единство формы и именно поэтому не может быть отнесена ни к одной, ни к другой стороне. Граница существует лишь как указание пересечь ее – будь то изнутри вовне, будь то извне вовнутрь.

Пока оставим в стороне трудные вопросы такого рода. Их невозможно обсуждать на уровне развития я теории такой малой сложности.

Вместо этого мы должны выяснить вопрос о том, каким образом производится различение системы и окружающей среды, так как понятие исчисления форм у Спенсера Брауна предполагает время, работает со временем, истолковывается посредством времени, подобно логике Гегеля.

При этом понятие производства (или понятие «poesis» в отличие от понятия «praxis») выбрано сознательно, так как оно предполагает различение в качестве формы и допускает, что произведение может быть изготовлено также и тогда, когда производитель не может сам создать все необходимые для этого причины. Как легко можно заметить, это подходит для различения системы и окружающей среды. Система располагает внутренними и внешними причинами производства своего продукта, а внутренние причины можно задать таким образом, что возникнут достаточные возможности для комбинации внешних и внутренних причин.

Однако сама система является производимым произведением, или точнее, формой системы, различением системы и окружающей среды. Именно это обозначается понятием аутопойесиса. Оно введено эксплицитно в противоположность возможному понятию аутопраксиса. При этом не идет речь о действиях, направленных на самоудовлетворение: курении, плавании, болтовне, raisonner (это невозможно выразить по-немецки). Тогда понятие аутопойесиса с необходимостью ведет к трудному, часто неправильно понимаемому понятию оперативной закрытости системы. Это понятие, конечно, еще ничего не означает в отношении производства. Оппоненты часто усматривают в нем причинную изолированность, автаркию, когнитивный солипсизм. В большей степени оно является необходимым следствием того тривиального факта (а в понятийном отношении тавтологичного), что никакая система не может оперировать за своими границами. Это приводит нас к заключению о том, что речь должна идти об оперативно закрытой аутопойетической системе (если вообще есть желание применять понятие формы системы), образующему первый этап прояснения понятия общества.

III.

Нам еще только предстоит наиболее важная часть работы над понятием общества. Она вызвана вопросом о том, какие именно операции производят общественную систему, причем из собственных продуктов, т.е. воспроизводят ее.

Речь должна идти о точно указанном способе оперирования. Если, как это часто бывает, называют для надежности много операций, такие как мышление и действие, образование структуры и протекание процессов, то искомое единство исчезает в блеклости и безвкусице «И» (следовало бы запретить всякие «И» при построении теории). Мы должны несколько рискнуть при определении способа оперирования, при помощи которого общество производит и воспроизводит себя. Иначе понятие теряет всякие очертания.

Мое предложение: положить в основу понятие коммуникации и тем самым переформулировать социологическую теорию на базе понятия системы вместо понятия действия. Это позволяет представить социальную систему как оперативно закрытую систему, состоящую из собственных операций, производящую коммуникации из коммуникаций. В случае понятия действия едва ли возможно избежать внешних референций. Действие, поскольку оно должно быть отнесено, требует отнесения к несоциально конституированным обстоятельствам: к субъекту, к индивидууму, а исходя из всех практических целей – даже и к живому телу; то есть, к месту в пространстве. Лишь с помощью понятия коммуникации социальную систему можно мыслить как аутопойетическую систему, которая состоит из элементов, а именно: из коммуникаций, производящих и воспроизводящих себя посредством сети именно этих элементов, посредством сети коммуникаций.

Таким образом, теоретическое решение в пользу воззрения на общество как на аутопойетическую систему и в пользу характеристики операций, воспроизводящих систему, как коммуникаций, должно быть принято изначально. Они взаимно обуславливают друг друга. Это означает также, что понятие коммуникации становится решаю-щим фактором для определения понятия общества. В зависимости от того, как определяют коммуникацию, определяют и общество, а определение понимается здесь в точном смысле этого термина как определение границ. Иными словами, построение теории должно осуществляться с двух точек зрения: с одной, направленной на понятие системы, и с другой, направленной на понятие коммуникации. Лишь таким образом оно приобретает требуемую строгость.

В этой ситуации изменяется уже само понятие коммуникации. Его невозможно свести ни к понятию коммуникативного действия и констатировать участие другого, будь то в качестве простого эффекта этого действия, будь то в качестве нормативного вывода в смысле Хабермаса, ни к пониманию коммуникации как переносу информации от одного места к другому. В случае подобных воззрений тем или иным образом предполагались бы носители происходящего, которые не были бы сами конституированы посредством коммуникации. Напротив, комбинация системной теории и теории коммуникации требует понятия коммуникации, позволяющего сказать, что все коммуникации производятся только коммуникацией – само собой разумеется, что в окружающей среде, допускающей и выдерживающей это.

Для этого можно воспользоваться различением, ставшим обычным со времен Карла Бюлсра и восходящим к античным традициям. Я переформулирую его как различение информации, сообщения и понимания. Коммуникация осуществляется лишь тогда, когда можно синтезировать эти три аспекта. В отличие от простых восприятий поведения, в основу понимания должно быть положено различение акта сообщения и самой информации. Именно из него и следует исходить. Без такого «primery distinktion» коммуникация вообще не осуществляется. Если эта предпосылка удовлетворяется, а в случае языка это всегда имеет место, то дальнейшая коммуникация может заниматься сама собой. Тогда и только тогда она достаточна и достаточно сложна для этого. Тогда она может заниматься информацией или основаниями того, почему нечто высказывается непосредственно здесь и теперь; или трудностями понимания смысла коммуникации, или, наконец, следующим шагом: должен ли предложенный смысл быть принят или отклонен. Таким образом, различение информации, сообщения и понимания является тем различением, которое производит различения и которое, будучи однажды совершенным, поддерживает деятельность системы. Как легко можно заметить, это корреспондирует с понятием информации Бетсона как различения, производящего различение. Коммуникация есть не что иное как та операция, которая осуществляет такую трансформацию различений в различения.

При этом важно учитывать, что отдельное событие коммуникации завершается вместе с пониманием. Тем самым еще не решено, будет ли понятое положено в основу дальнейшей коммуникации или нет. Это может быть, но также может и не быть. Коммуникации могут быть восприняты или отклонены. Всякое иное воззрение имело бы абсурдное следствие о том, что отклоненные коммуникации вообще не являлись коммуникациями. Отсюда следует, что неверно приписывать коммуникации имманентную, квази-телеологическую тенденцию к консенсусу. Иначе все давно бы уже кончилось и мир был бы безмолвен, как вначале. Однако коммуникация не исчерпывает себя, как раз на пути провоцирования самой себя она производит больше, создавая на каждом шагу бифуркацию восприятия и отклонения. Каждое коммуникативное событие закрывает и открывает систему. И только вследствие этой бифуркации может иметь место история, ход которой зависит от того, какое направление будет избрано: «да» или «нет».

IV.

Если принято это понятие коммуникации, то сразу снимаются все обычные obstacles epistemologigues обычной теории общества; на их место заступают проблемы, которые лучше подходят для теоретически обоснованного научного исследования.

Исходя из этого становится ясно, что конкретные люди являются не частью общества, а частью его окружающей среды. Нет большого смысла утверждать, что общество состоит из «отношений» между людьми. Понятие коммуникации содержит в себе гораздо более точное предположение (но и реконструирует то, что полагают обычные социологи, когда говорят об «отношениях»). Например, недостаточно того, что один человек видит или слышит другого, даже если он наблюдает его поведение с помощью различения сообщения и информации. Если о ком-то говорят или пишут, этого также еще недостаточно для того, чтобы отношение к нему считалось социальным отношением. Социальной операцией является лишь сама коммуникация.

Понятие территориальных границ также становится излишним, и тем самым излишне предположение о многообразии региональных обществ. То, какое значение имеет пространство и пространственные границы, следует из их коммуникативного использования, но сама коммуникация не имеет пространственного места. Вследствие своего материального субстрата она, конечно, может быть зависима от пространственных условий. В мире животных пространственные отношения являются одним из важнейших, если не единственным способом выражения социального порядка, но эволюция социокультурного мира благодаря языку, письменности, телекоммуникации настолько уменьшает значение пространственных отношений, что сегодня следует исходить из того, что коммуникация определяет оставшееся значение пространства, а не наоборот, не пространство допускает и ограничивает коммуникацию.

Наконец, с помощью понятия коммуникации можно хорошо пояснить, что общество является самоописывающей и самонаблюдающей системой. Уже простая коммуникация возможна лишь в рекурсивной сети предшествующей и последующей коммуникации. Такая сеть может сама себя тематизировать, может информировать себя о собственных коммуникациях, может подвергать информацию сомнению, не принимать ее, нормировать коммуникации как допустимые или недопустимые и т.д. – так как все это происходит лишь с ее стороны в оперативной форме коммуникации. Тем самым становится ясным двойное положение вещей: что общество является самоописывающей и самонаблюдающей системой и что оно не только может использовать свой способ операций, но и должно это делать, чтобы осуществить такие самореферентные операции. Это также относится к науке, в том числе и к социологии. Все коммуникации об обществе связаны с их стандартизацией обществом. Какой-либо внешний наблюдатель со сколько-нибудь достаточной компетенцией отсутствует, хотя каждое отдельное сознание может размышлять о том, чем оно считает общество; а каждая иммунная система может наблюдать себя, принимая во внимание болезни, возникшие лишь за счет совместной общественной жизни людей и т.д.

Теперь мы можем определить понятие общества в качестве промежуточного результата. Общество является всеобъемлющей системой всех коммуникаций, воспроизводящих себя аутопойетически, в то время как она производит все новые (и все время другие) коммуникации в рекурсивной сети коммуникаций. Эмерджентность такой системы включает коммуникации, так как они способны к подключению лишь внутренним образом. Все другое она исключает. Таким образом, воспроизведение одной из таких систем требует способности различения системы и окружающей среды. Коммуникации могут опознавать коммуникации, отличать их от других обстоятельств, относящихся к окружающей среде в том смысле, что хотя и можно совершать коммуникацию через них, но не с ними.

Мы теряем возможность делать высказывания о «человеке» (в единственном числе) для того, чтобы начать с этого. Многими это воспринимается болезненно. Но если верно, что «человек» вообще появляется лишь с конца 18 века, то можно с достаточным основанием сказать: forget it! Он относится к переходному времени, когда еще было невозможно адекватно описать современное общество, вместо этого нужно было пускаться в иллюзии будущего для того, чтобы за счет семантической ассоциации «общество-будущее-человек» сохранить надежду на целостность, способную к улучшению. Эта проекция мнимого человека (или еще хуже: образа человека) должна была отказаться от того, чтобы определить человека через его отличие от минералов, растений и животных. Поэтому она предложила себя в форме понятия без противоположного понятия, что означает посредством различения плохих и хороших людей с большой вероятностью оказаться в сфере морали.

Пожертвуем этим, с легким или тяжелым сердцем, как угодно. Что же мы выигрываем, если вместо этого предлагаем дифференциальное понятие, а именно: понятие общества в форме, которая требует разделить все на систему и окружающую среду и избегать высказываний о единстве различения?

Этот вопрос следует обсудить на трех примерах: применительно к языку, применительно к отношению индивидуума и общества и применительно к понятию рациональности.

V.

Что касается языка, то системно-теоретическое понятие общества близко к отказу от представления о том, что язык является системой. Лингвисты вслед за Сосюром хотели бы придерживаться этого представления, так как им кажется, что оно защищает академическую самостоятельность их дисциплины: однако невозможно понять язык и общество одновременно как системы. Общая область была бы слишком велика, но не вела бы к полному совпадению понятий, так как имеется еще и невербальная коммуникация. Отношение двух этих систем друг к другу было бы неясным. Лингвисты, конечно, могут симпатизировать такому представлению, не будучи социологами, однако дифференциация дисциплины не является достаточным ответом на содержательные вопросы.

Если понятие системы не следует более применять к языку, то это, само собой разумеется, не означает, что феномен языка теряет значение. Имеет место как раз обратное. Освободившееся место в теории можно заполнить иначе, а именно: с помощью понятия структурного соединения. Это понятие было введено Хумберто Матураной для обозначения того, как оперативно закрытая аутопойетическая система может существовать в окружающей среде, которая, с одной стороны, является предпосылкой аутопойесиса системы, но с другой стороны, не вмешивается в этот аутопойесис. Проблема, которую решает это понятие, состоит в том, что система может определить себя лишь через собственные структуры, а именно: через структуры, которые можно построить и изменить посредством собственных операций; но, конечно, не может быть оспорено то, что такой вид оперативной автономии предполагает содействие окружающей среды, ее пригодность для этого. Жизнь существует лишь в определенных физических или химических условиях окружающей среды, даже тогда, когда мир не может определить, к чему идет дело. Или, как выражает это Матурана, структурные соединения расположены ортогонально к аутопойесису системы. Они не содействуют операциям, способным воспроизводить саму систему – т.е. в данном случае – коммуникациям. Но они некоторым образом нарушают систему, приводят ее к возбуждению, которое затем внутренним образом приводится в форму, с которой система может работать. В этой связи можно напомнить о паре понятий Пиаже «ассимиляция» и «аккомодация» или о трактовке функционалистской психологией генерализованных ожиданий и разочарований.

Применительно к коммуникации это понятие позволяет сказать, что язык, благодаря своему очевидному своеобразию, служит структурному соединению языка и сознания. Язык обеспечивает отдельное существование коммуникации и сознания, а также общества и индивидуума. Мысль никогда не может быть коммуникацией, но и коммуникация - мыслью. В рекурсивной сети своих собственных операций коммуникация всегда имеет другие предшествующие и другие последующие события, протекающие в поле зрения индивидуального сознания. На оперативном уровне какие-либо пересечения отсутствуют, речь идет о двух оперативно закрытых системах. Решающее значение имеет то, что языку удастся соединять системы несмотря на это и при их различных способах оперирования. Язык достигает этого за счет своей искусственной необычности в акустической среде звуков и, затем, в оптической среде письменности. Он может очаровывать сознание, центрировать его и одновременно воспроизводить коммуникацию. Таким образом, его функция состоит не в опосредовании референции и в отношении внешней среды, а исключительно в структурном соединении.

Однако это все-таки одна сторона его вклада. Как и все структурные соединения, язык обладает эффектом включения и исключения. Он повышает возбудимость сознания посредством коммуникации и возбудимость общества посредством сознания, так что собственные состояния превращаются в язык и в понимание или, соответственно, в непонимание. Но одновременно для общественной системы исключаются другие источники возбуждения. Это значит: язык изолирует общество почти от всех событий окружающей среды физического, химического рода или событий, формирующих образ жизни, за исключением единственного возбуждения импульсами сознания. Подобно мозгу, который за счет исключительно малой способности глаз и ушей к резонансу почти полностью изолирован по отношению ко всему, что происходит в окружающей среде, общественная система почти полностью изолирована от всего, что происходит в мире, с помощью узких путей для раздражения, которые канализируются сознанием. Также, как в случае мозга, эта почти полная изоляция общества является условием оперативной закрытости и возможностью построения высокой собственной сложности.

VI.

Со всей категоричностью говоря: «участие» индивидуума в обществе исключается. Между индивидуумом и обществом нет никакой коммуникации, так как коммуникация всегда является внутренней операцией общественной системы. Общество никогда не может выйти за свои пределы с помощью собственных операций и охватить индивидуума, с помощью собственных операций оно может воспроизводить лишь собственные операции, так как оно не может оперировать за пределами своих собственных границ. Это, собственно говоря, должно было бы быть легко понято (но почему же это не воспринимают?). Тоже самое справедливо в отношении жизни и сознания индивидуума. Операции, воспроизводящие систему, также и здесь остаются в системе. Ни одна мысль не может покинуть сознание, которое она воспроизводит. Не следует ли сказать: к счастью? Иначе что случилось бы со мной и как можно было бы мне развивать индивидуальность, если другие своими мыслями могли бы управлять моими мыслями? Как можно было бы представить себе общество в виде гипноза всех и всеми?

Конечно, остается возможность того, что индивидуум представляет общество, и что коммуникация в первую очередь использует личностей в качестве адресатов и в качестве тем. Но тогда следовало бы говорить не об индивидуумах (людях, сознании, субъектах и т.д.), а о личностях в точном античном смысле слова. Имена и местоимения, которые употребляются в коммуникации, не имеют ни малейшего сходства с тем, что они обозначают. Каждый не есть «я» точно также, как слово «яблоко» не является яблоком.

Говорить всерьез об индивидуальности – значит понимать индивидуумов как продукт их собственной деятельности, как самореферентные исторические механизмы, которые каждой своей операцией определяют исходное состояние для дальнейших операций и могут делать это лишь посредством собственных операций.

Отсюда следует, что не существует нормативной интеграции людей в обществе. Иначе говоря, не существует норм, от которых невозможно было бы отклонение, если это кому-нибудь нравится. Не существует и консенсуса, если он должен означать, что эмпирические состояния, в которых находятся индивидуумы, каким-либо образом согласуются. Имеется лишь соответствующая схема наблюдения, в которой наблюдатель сам себя детерминирует к установлению того, что поведение согласуется с нормой или отклоняется от нее. Этим наблюдателем может быть также система, осуществляющая коммуникацию, - суд, средства массовой информации и т.д. Если спрашивают о реальной основе норм или консенсуса, то нужно наблюдать наблюдателя; а если отказаться считать бога наблюдателем мира, то остается множество других возможностей определения наблюдателя.

Лишь когда впервые воспринимают теорию в такой ее радикальности, можно видеть, что дает дополнительное понятие структурного соединения. Оно поясняет, что несмотря на эту оперативную закрытость в мире не происходит все, что угодно. Структурные соединения обеспечивают накопление определенных возбуждений и исключают другие. Тем самым возникают тенденции в развитии самодетерминации структур, которые зависят от того, с какими возбуждениями они имеют дело. Так, организмы настроены на силу тяготения Земли, причем часто очень специфическим образом. (Кит будет раздавлен весом своих собственных внутренних органов, если будет выброшен на берег). Человек, находящийся в особых шумах, которые функционируют в качестве языка, учится говорить. Каждое общество социализирует индивидуумов по ту сторону их структурных соединений и предназначено именно для этого. Язык является бинарно кодированным и может ответить на каждое сообщение утвердительно или отрицательно. Каждая норма будет направлена против возможности отклоняющегося поведения. Тем самым общество размещает (полностью бесконтрольных) индивидуумов в опциональную схему. Оно считает свободой то, что не может изменить, и делает это в настолько сильно схематизированной форме, что коммуникация может быть продолжена через «да» или «нет», через конформное или отклоняющееся поведение, в зависимости от того, как решит индивидуум. В этом мы видим эволюционно крайне невероятные, очень высоко селективные устройства разделения и соединения систем, систем свободы и порядка.

VII.

Свобода и порядок были проблемными терминами (или «переменными величинами») последнего убедительного понятия рациональности, которое создала Европа: как можно больше свободы при такой степени порядка, которая необходима, - так можно выразить кредо либерализма в форме, восходящей к Лейбницу. С тех пор имеются лишь продукты распада, будь то в виде различения нескольких понятий рациональности без определения рациональности per se (Вебер, Хабермас), будь то в форме различения рациональности и иррациональности, причем обе стороны различения являются справедливыми – и опять же: без указания того, в чем же именно состоят формулировки такого различения; или, иначе говоря, что обозначено в его форме. Этому соответствует элиминация понятия разума: из свойства человеческого существа он стал лишь аппроксимативно достижимым, в буквальном смысле слова утопическим идеалом.

Нелегко усмотреть, каким образом системно-теоретическое понятие общества вообще могло бы помочь в этой дилемме. В любом случае нет обратного пути к староевропейскому континууму рациональности бытия и мышления или природы и действия, при котором рациональность была бы непосредственно заложена в конвергенции этих различных понятий, то есть в том, что мышление присущим ему образом соответствовало бы бытию или действие присущим ему образом соответствовало бы природе. Все же при различении бытия и мышления, природы и действия всегда обращает на себя внимание своеобразная ассимстрия, в которой, смотря с сегодняшней точки зрения, кажется скрытой структура рациональности. Если принято, что мышление в собственном смысле соответствует бытию и что действие по своей натуре – природе, то различение, очевидно, еще раз производится на одной из обеих его сторон, на мышлении, или, соответственно, на действии. Георг Спенсер Браун называет операцию, которая реализует такую структуру «re-entry» формы в форму – или различением в различенном посредством самого себя. Контекст различения формы, в которой это происходит, близок к тому, чтобы при этом подумать о разрешении парадокса, а именно: парадокса применения различия, которое не может различить самого себя. Как всегда, при помощи этой активной (если не насильственной) интерпретации староевропейского понятия рациональности мы можем спросить о том, должно ли оно оставаться связанным с такими антропологическими (или гуманистическими) понятиями, как мышление и действие, или, как минимум, можно ли отделить от этого фигуру re-entry. Именно этот шаг с легкостью удается системной теории, так как она и так уже определяет форму системы посредством (асиметричного) различения системы и окружающей среды.

Для общественной системы, точно так же как и для системы сознания, такое re-entry является неизбежным. Оперативно осуществленная дифференциация системы и окружающей среды возвращается в систему в качестве различения самореференции и внешней референции. Коммуникация может быть осуществлена лишь таким образом, что система избегает совпадения своих операций с тем, о чем будут коммуницировать. Сообщение и информация должны быть различены и оставаться различенными, иначе вообще не состоится никакой коммуникации. Система оперирует в постоянном воспроизводстве различения самореференции и внешней референции. Это есть ее аутопойесис. Это впервые дает возможность осуществить оперативную закрытость. Точно так же сознание постоянно экстернализирует в каждой операции то, что ему внушает мозг, - орган для самонаблюдения состояния своего организма. Сознание также должно различать самореференцию и внешнюю референцию и посредством этого различения наблюдать себя самого в различении с окружающей средой. Именно потому, что оперативные вмешательства в окружающую среду являются невозможными, самонаблюдение с помощью этого различения является принудительным условием аутопойесиса системы, а именно: как в случае общества, так и в случае сознания.

Если желают найти понятие для космологической рациональности старого мира, то следовало бы исходить отсюда. Однако тогда это была бы оперативно вынужденная, «само собой разумеющаяся» рациональность, совершенно не идеальная и без возможности для нерациональных операций. Была бы только постоянно воспроизводи-мая внутренним образом двойная ориентация на то, что система идентифицирует как саму себя и что – как окружающую среду. Эта рациональность была бы рациональностью наблюдателя первого порядка. Лишь на уровне наблюдателя второго порядка приходят к понятиям с притязаниями. Это предполагает, что система наблюдает себя при осуществлении re-entry. Тогда нужно положить в основу различение самореференции и внешней референции и ввести это различение в самореференцию. Следует получить ясность относительно того, что не только дифференциация системы по отношению к остальному миру, который становится тогда окружающей средой, будет осуществляться с помощью собственных операций и без них не состоялось бы мюнхаузеновское собственное участие. Кроме того, следует заметить, что возможное тем самым различение самореференции и внешней референции само является различением и требует для этого собственных операций. Также и различение самореференции и внешней референции вновь входит в различенное посредством него. Оно становится тем различением, с помощью которого система обеспечивает собственное единство. Согласно такому воззрению мир, различение которого постоянно формирует его, становится конструкцией. Мир тогда становится бесспорной реальностью, так как в конечном итоге будут фактически осуществлены различающие и конструирующие операции; и, бесспорно, конструкцией, так как без разделения посредством различения, которое может быть выполнено очень различным образом (посредством каждой системы по-разному), совсем ничего не будет видно. Тем самым мы оказываемся перед фактом, перед лицом которого такие философы, как Фихте или Деррида, повергли философию в отчаяние. Если мы желаем хоть как-нибудь оставаться в наследии европейских понятий, то рациональность может быть понята только отсюда. Но как?

Наиболее известным выходом является настаивание на внешней референции. Или, что сводится к тому же: перейти на метауровень. В подтверждение этого можно указать на Рассела, Тарского, Геделя. Это мыслится еще милосердно-теологически. Насколько я могу проследить не будучи философом, еще не существует какой-либо более точный анализ так называемой проблемы референции, который решил бы ее. Достаточно лишь вспомнить критику логического эмпиризма Квинесом и его допущение о том, что референция, истина и смысл (ens et verum et bonum?) сходятся. Мы уже извлекли следствие: проблема референции должна быть заменена различением самореференции и внешней референции – различением, которое, как энзимы в клетках, является одновременно продуктом и кодом соответствующих системных операций. Однако, если общество понимают как такую систему, которой свойственна рациональность, всякий выход в экстернализацию, соответственно, на метауровень (геделизацию) и так уже неприемлем, так как где был бы здесь более высокий уровень или внешний мир, который мог бы влиять освобождающим или даже устанавливающим образом?

Ведет ли именно это к заключению о том, что общество в конечном итоге является той системой, в которой всякая рациональность показала себя рациональной? Нам достаточно поставить этот вопрос и, как на аукционе, ждать других предложений.

Проблемы теоретической социологии /Под. ред. А.О. Бороноева. – СПб., 1994. – С. 25-42.