Часть вторая 4 страница

все-таки крикнул, срывая горло. Как-то очень жалко, жидко, но сразу же

понял, что спасен.

Горел желтый свет, он лежал на кровати, и над ним наклонился солдат и

тряс его за плечо.

- Нельзя кричать, - сказал солдат испуганно, - карцер за это. - И вдруг

спросил совершенно по-человечески: - Что? Сердце?

У солдата было лицо хорошего деревенского парня, с каким-то белесоватым

налетом, пушком молодости, ореховые круглые глаза.

- Да нет, так что-то... - бормотнул Зыбин, не сразу приходя в себя.

Перед ним все еще плескалось море, блестело солнце, и Буддо, рослый,

бодрый, молодцеватый, стоял рядом. Он оглянулся - Буддо рядом не было.

Самоучитель английского лежал на пустой кровати.

- Может, доктора? - спросил солдат.

Зыбин покачал головой.

- Ну спите, - приказал солдат уже опять строго и вышел. Зыбин вытянулся

и закрыл глаза.

Все это уже было, было, было! И море, и директор, и то, что они шли по

влажным галькам за крабами, а волны накатывались и отбегали у самых их

ног. С крабом была особая история. Особая и чем-то не очень простая. Это

он понял тогда же. Краба этого - совсем такого, как он описывал директору,

огромного, черного, всего в шипах, известняковых наростах в синей

прозелени - заказала ему привезти одна его сокурсница. Но с сокурсницей

тоже была история и тоже особая. Он влюбился в нее еще на третьем курсе, и

она знала, но относилась к этому как-то непонятно. Во всяком случае, он не

мог понять как. Так вот она и заказала привезти ей краба.

- Только ты хорошенько поищи, - попросила она, - мне надо самого

большого. Такого, чтоб поставить на письменный стол. Это будет о тебе

память на всю жизнь. Хорошо? Привезешь?

- Хорошо, - ответил он, - привезу.

- Но только не с базара, - остерегла она. - Там продают вареных,

красных, как пивные раки. Такого мне не надо. Сам поймай.

- Да ладно, ладно, - ответил он, улыбаясь. - Подумаешь, великое дело.

Поймаю! О чем разговор? Привезу.

Но оказалось именно великое дело. Сколько он ни совался на базар, кроме

этих отвратительных, похожих на женские баретки или коробочки из ракушек,

никаких иных крабов он не видел, и где их ловят, узнать было невозможно.

" Да там! Да там, на косе! Этого вот под высоким берегом! Этого у маяка! В

море с лодки! " Вот и все, что ему удалось узнать у продавца.

Так он ходил, ходил, искал, искал, и прошло уже десять дней, а так он

ничего не нашел. Тогда он вдруг решил: ну их к черту всех! Поймаю сам.

И, решив это, он явился в музей и сказал директору:

- Ну, я пошел ловить крабов. Вот! - В руках у него был дротик, на боку

ботанизирка.

- Хм, краба ловить! - усмехнулся директор. - Это нелегко ведь! А что ж,

рыночные вам, значит, не подходят? Не натуральные? А ну, постойте-ка.

Он пошел в запасник, чем-то там погрохотал, погремел и осторожно вынес

кусок картона, а на нем что-то несуразное, колючее, торчащее в разные

стороны, черно-серое от пыли.

- Вот клешни одной нет, - сказал он с сожалением, - и все время рядом

лежала, а сейчас куда-то задевалась.

- Так неужели это краб? - не поверил своим глазам Зыбин.

Директор дунул, и они оба закашлялись, такая поднялась пыль.

- Два года стоит на шкафу, - сердито ответил директор. - Юннаты тут его

фотографировали, вот и сломали, наверно, - он положил картон на стол и

отряхнул руки. - Ну что, наверно, с одной клешней вам не годится?

- Да где же такие водятся? - спросил Зыбин изумленно, со всех сторон

осматривая это маленькое чудище. Больше всего оно походило на модель

какой-то странной машины, с поршнями, зубчатой передачей и рубильником. -

Я таких что-то еще и не видел. На рынке таких нет.

- А там вы их и не увидите, - ответил директор. - Это какая-то особая

порода. Зоологи еще не знают ее. Эти крабы только в одном месте тут и

водятся. Так вам что? Действительно такого надо? Можно сходить к одному

человеку.

- Ой, да вы меня просто спасете, - воскликнул Зыбин. - А когда же?

Директор поглядел на часы-браслетку.

- Что ж, уже время закрывать. Пойдем, пожалуй, сейчас, по берегу

недалеко. Он, наверно, дома.

- Кто?

- Да старик тут один. Грек. Он их ловит. Ветеран наш. Я еще

воспоминания его о гражданской записывал. Пойдемте.

Вот и шли они по самому-самому взморью, по влажной и мерцающей полосе

его, и маленькие волны все время обдавали их ноги. Говорил директор, Зыбин

слушал. Дул теплый ветерок. Вечер был прозрачным и солнечным, а галька под

ногами - Зыбин скинул сандалии - была теплой и влажной. Он и до сих пор

помнит кожей, как это было хорошо.

- Смотрите, что это? - спросил Зыбин, останавливаясь.

У самого прибрежья в воде лежала какая-то странная мраморная глыбина.

Директор подошел, посмотрел, покачал головой.

- А ведь, вероятно, большая художественная ценность, - сказал он вдруг

сердито. - За это надгробье когда-то великие деньги были уплачены. А вот

сейчас валяется под ногами, и никому дела нет.

Зыбин наклонился и поковырял камень ногтем.

- Что-то ведь написано, - сказал он. Директор посмотрел на высокий

берег.

- Он вон откуда свалился, видите? Тут каждый год метра три-четыре

обваливается, вот кладбище и рушится в море. А написано здесь вот что, -

он наклонился над глыбой. - " Верую, Господи, верую, помоги моему неверию".

- Интересно! - воскликнул Зыбин.

- Очень. Страшно даже интересно! Так интересно, что поп даже хотел этот

памятник совсем с кладбища выбросить, к вдове прицепился. " Об этом

верю-не-верю, уважаемая Анна Ивановна, надо было ему раньше думать, а

теперь так ли, сяк ли, но дело вполне конченное! Теперь уж лежи! " Да! И

вот уже тридцать лет, как он лежит. Генерал от инфантерии барон фон

Дризден. Может, слышали?

- Нет, - покачал головой Зыбин. - Такого не слышал, не по моей части.

- А я его помню. Он ведь перед самой империалистической умер, такой

маленький был, а борода, как у Черномора, на две стороны, или как хвост у

чернобурки, и все нас мятными лепешечками оделял, от кашля. - Директор

снова наклонился над памятником. - Видите, что сделано? Амвон, а на нем

раскрытая книга, и позолота на буквах уже лупится. Полежит он так года два

- и конец. А может, это большая ценность, ведь какой-то знаменитый

итальянец резал, вот фамилию не установлю.

- Ну уж итальянец, - посомневался Зыбин. - Откуда тут итальянец

возьмется? Какой-нибудь, наверно, камнерез из Новороссийска.

- А вы нагнитесь, нагнитесь, посмотрите хорошенько, - рассердился

директор. - Видите, как сделано - листик на листик! А лента на середине,

посмотрите, посмотрите, какая! Муар! А шнурочек какой! Каждый виток виден!

Нет, что говорить, большой, большой мастер делал! Он у генерала год жил,

памятник его дочке высекал. Ну а потом генерал это самое... Ну, после ее

смерти тоже задумываться стал. Вы ее-то памятник видели? Как, и на

кладбище даже не были? Ну, это вы зря. Надо сходить обязательно! Таких и в

Москве нет. Понимаете, это так... - Он оглянулся, подтянулся, вытянулся,

вздохнул, сделал какое-то округлое движение, словно желая очертить все

разом, но сразу же и спал, повернулся к Зыбину и заговорил уже опять

по-обыкновенному: - Это, понимаете, так - на мраморной глыбине, - знаете,

есть такой сорт мрамора с блестками и лиловыми искрами - стоит девушка,

легкая-легкая, как воздух, и вот-вот взлетит... Нет, никак не могу вам я

это объяснить! Но правда, кажется, еще минута - и оторвалась, и туда,

туда! А одежда тянет к земле, к плите, к могиле - одежда длинная,

развевающаяся, вуаль, что ли? А сама девушка тоненькая-тоненькая, и руки

как крылья! Сюда, к морю! А на глыбе стихи.

- Из священного писания?

- Нет! Не оттуда! Она, кажется, этого не очень придерживалась.

Обыкновенные стихи, Надсон, Пушкин, Лермонтов - ну как в альбоме. Она и

сама, говорят, писала. Отец после смерти ее даже книжку выпустил " Танины

стихи". Ее Таней звали. До полных двадцати не дожила.

- Умерла?

- С маяка выбросилась. Прямо на камни. Вдрызг.

- От любви?

- Да как будто так, а там кто его знает? Разное говорят. В рыбака она

будто, говорят, влюбилась, тут красивые есть рыбаки из греков, прямо

Аполлоны, а папаша ни в какую. Очень своенравный старик был! Говорят,

проклял ее, или пообещал проклясть, или еще что-то в этом роде, но она его

же кровей, не из покорных. Значит, нашла коса на камень. Выйду замуж, и

все тут. Вот так и получилось...

Он замолчал, отряхнул руки и вышел на берег.

- Ну а как же она все-таки погибла? - спросил Зыбин.

- Вот что, - сказал вдруг директор решительно, - тут вот что надо: тут

надо ходатайствовать, чтоб взяли памятник под охрану. Как представляющий

ценность. Да, да! Это, я знаю, можно. В Феодосии армянская церковь такая

есть, и ее не трогают. И тут на турецких воротах тоже надпись: " Охраняется

государством". Это можно. Как погибла-то? По-разному рассказывают.

Говорят, что он ушел в море с рыбаками, а ночью поднялась буря, пошли

смерчи, она всю ночь стояла на маяке возле большого прожектора. Смотрела,

а утром увидела на берегу доски и снасти его суденышка и ринулась, значит,

с маяка на камни. А вы видели, какой маяк? Ну и все! Вдребезги!

- А так может быть?

Директор помолчал, подумал и засмеялся.

- Да нет, конечно. Как корабль гибнет ночью в море, с маяка это не

увидишь. Но что-нибудь вроде, наверно, могло быть. Но вот что с маяка она

бросилась - это точно. Вот в этот момент, наверно, она и изображена. В

полете. В вознесении.

Зыбин закрыл глаза, и в розоватой мгле век ему представилось что-то

белое, туманное, лебяжье - тонкие руки, распущенные волосы, покрывало,

вздутое ветром, - и все это в вечернем солнце.

- И хороший, говорите, памятник? - спросил он.

Директор посмотрел на него.

- А вот дальше есть подъем, взберемся, посмотрим. И стихи прочтете. Она

очень стихи любила, говорят, особенно вот эти, правда, их там нет, но мне

здешний один читал:

Легкой жизни просим мы у бога,

Легкой смерти надо бы просить.

Не знаете, чьи это? Она, говорят, их повторяла всю ночь. Вот обратно

пойдем, поднимемся и посмотрим.

Прошел коридорный. Он постукивал ключом от волчка и повторял: " Отбой,

отбой". Этой блаженной минуты ждали все камеры (после отбоя на допрос не

вызывали), но Зыбин и без того уже спал - ему почему-то, в грубое

нарушение всех правил, давали спать сколько угодно, но этот стук дежурного

даже до него дошел и во сне.

Ему вдруг привиделось, что он взбирается по узкой винтовой лестнице и

каждый шаг отдается звоном и громом по всему помещению. А лестница ужасная

- железная, грязная, скользкая, под ногами чешуя, рыбьи пузыри,

картофельные очистки, разбухшие газеты, спичечные коробки, - все это

хрустит и скользит под ногами. Но он все равно лезет и лезет, хотя уже

твердо понимает, что не лезть ему надо бы, а просто проскользнуть в

камеру, юркнуть под одеяло и притвориться спящим. Однако понимает и все

равно лезет. Добрался до последней ступеньки и уперся лбом в потолок.

Потолок весь в ржавых потеках и паутине, торчат желтые планки. Он стоит,

смотрит на него и не знает, что же дальше. Но что-то должно вот-вот

произойти. И верно, происходит: отскакивает дверца, и в четырехугольном

прорезе он видит Лину, только одно жестко срезанное лицо ее - квадрат лба,

щек, глаз, подбородка. Все это недоброе, серое, нахмуренное.

- А, это ты, - говорит он беспомощно.

- Да, это я, - отвечает она сухо. - Что ж ты хотел меня обмануть?

Думал, что я не знаю, какую бабу ты сейчас разыскиваешь и куда от меня

скрылся?

И только она сказала это, как он понял, что его обставили - успели ей

наговорить, и она поверила.

- Господи, - взмаливается он, - да что ты их слушаешь? Я сейчас тебе

все объясню.

- Ах! Все твои объяснения! - досадливо отмахивается она. - А ну,

покажите-ка ему, пусть сам убедится.

И тут откуда-то появляется Нейман. И стоят они уже не на лестнице, а в

давешнем кабинете с пальмами и кожаными креслами - Нейман ласково и ехидно

улыбается и вдруг, не отрывая глаз от его лица, проводит рукой по верху

кресла. Раздается противный пронзительный визг, он вздрагивает, а Нейман

улыбается все шире, все ласковее и говорит: " Ну, посмотрите, посмотрите".

На полу стоят носилки под черным брезентом. И из-под него высовывается

рука. " Неужели? " - холодеет он. " Взгляните, взгляните", - настаивает

Нейман и пинком сбрасывает брезент. На носилках лежит та - Мраморная. Она

совсем такая, как на горе, и даже руки у нее раскинуты так же, для полета.

Но вот глаза-то не мраморные, а человеческие: светлые, прозрачные, с

острыми, как гвоздики, зрачками - живые глаза в мраморе. " Так что же, она

все время на нас так смотрела, - додумал он, - только мы не замечали? "

- И ты хотел меня обмануть, - говорит Лина. - Выдать ту за эту? Ведь я

сразу поняла, зачем ты сбежал от меня на Или! Ты вот за этой мраморной

ведьмой сбежал, а совсем не за той, что нашли на Карагалинке.

- Да не сбежал я, не сбежал! - говорит он чуть не плача. - Вся беда в

том, что меня там арестовали. А еще бы немного, и я бы ее обнаружил, все

доказал бы, так вот ведь они помешали!

Лина стоит, смотрит на него, и лицо у нее страдающее и презрительное.

- Ну, Лина, - кинулся он к ней, - ну как же ты не видишь? Ведь это же

совсем не та, не карагалинская. Это лежит, которую мы с тобой ходили

смотреть на высокий берег. Ты старика-то могильщика помнишь?

Лина повернулась и пошла - он бросился было за ней, но тут Нейман очень

ловко подставил ему сапог, он упал и с размаху стукнулся об пол. Боль была

такая, что искры посыпались из глаз и ему показалось, у него треснул

череп.

Он и верно трахнулся со всей силой о прутья изголовья. Перед ним стоял

Буддо и держал его за плечо.

- Ну и довели же они вас, - сказал он задумчиво. - Вы с вечера все

бормотали, метались, а сейчас только что я подошел к вам, хотел разбудить,

вы как вскочите. Э! Смотрите, ведь кровь идет. Что, не тошнит?

- Да нет, ничего, - пробормотал Зыбин. Ему было почему-то очень

неудобно перед Буддо.

- Да какое же там ничего! Ну, лежите смирно!

Он вдруг поднялся, подошел к двери и несколько раз отчетливо стукнул в

оконце согнутым пальцем.

- Что вы? Зачем? - вскочил Зыбин.

- Затем, что надо, - огрызнулся Буддо.

Щелкнула и отворилась кормушка - небольшое продолговатое оконце в двери

(в него подают еду), показалось четырехугольное лицо.

- Гражданин дежурный, - четко отрапортовал Буддо и вытянулся. -

Заключенный Зыбин набил себе во сне синяк.

Окошечко захлопнулось, щелкнул замок, и дежурный вошел в камеру.

- Это как же так набил? - спросил он подозрительно. - Обо что же?

- Да вот, об спинку, - ответил Зыбин виновато, - приснилось!

Дежурный подошел к кровати и пощупал железные прутья.

- Об эти? - спросил он деловито.

- Да.

Дежурный провел рукой по прутьям.

- Вся бровь рассечена. Запишу завтра к врачу, - сказал он и прикрикнул:

- Ночью нужно спать, а не шарахаться!

- Я и спал.

- Плохо спали, если такой рог! Вот еще что врач скажет...

Он ушел, а Зыбин недовольно сказал Буддо:

- Вот теперь к доктору идти! Ну зачем вы, в самом деле?

- А затем, дорогой Георгий Николаевич, - ласково ответил Буддо, - что

все рога здесь на твердом учете. Никто дам их приобрести за здорово живешь

не позволит. За незаконный синячок тут сразу пять суток!

- Интересно! А какие же тут законные?

- А те, что сверху приносят! Из следственного корпуса. Вот тот носи

сколько хочешь, никто не привяжется. А так, чтобы вы их сами себе

наставили, а потом вызвали прокурора да закатили голодовку, " требую

сменить следователя, а то он меня лупит", - нет, тут это не пройдет, за

этим здорово смотрят. А потом, ведь и драка могла быть! А это уж крупный

непорядок, за него и дело могут завести.

- Так что же? Там бьют, что ли? - чуть не вскрикнул Зыбин.

- Нет, чаем поят с творожниками, - усмехнулся Буддо, - и плакать еще не

разрешают. А будешь плакать - в карцер пойдешь.

- А что же прокурор? Вот вы говорите, что можно прокурора вызвать,

голодовку закатить, от следователя отказаться.

- Экий вы быстрый! От следователя он откажется. Это можно опять-таки,

если синяки незаконные. Если не дано было указание бить, а следователь

проявляет инициативу и все равно бьет, просто кончить дело поскорее хочет

или за красотой сюжета погнался и сует вам то, что совсем и не нужно. А

против законных синяков прокурор вам не защита. Если дано указание бить,

то все! Бьют, пока не выбьют все что надо. Но это уж только там решается,

- он ткнул пальцем в потолок.

- В следственном корпусе?

- Еще повыше. На седьмом небе, у гражданина наркома. Вот во дворе радио

недавно замолкло, значит, уже час доходит. Если через часа два или три не

будете спать - услышите сами.

- Что?

- Люди будут возвращаться с допроса. Кто придет, а кого под мышки

притащат. Если проснетесь, послушайте. Это любопытно. Ну, хорошо, спим.

Буддо отошел от него, лег на кровать, вытянулся, натянул до горла

ужасное солдатское одеяло и почти сразу же захрапел. И лицо у него стало

ясное и довольное. Чувствовалось, что он для себя все вопросы уже давно

решил и седьмое небо его никак не волновало.

...Зыбин лежал и думал. То, о чем говорил Буддо, было совершенно

невозможно. Бить тут не могли, как не могли, например, есть человеческое

мясо. Орган высшего правосудия, официальная государственная инстанция, где

еще жил, обитал дух рыцаря Октября Железного Феликса, - не мог, не мог,

никак не мог превратиться в суд пыток. Ведь во всех биографиях

Дзержинского рассказывается о том, как он чуть не расстрелял следователя,

который не сдержался и ударил подследственного. И ведь когда это было? В

годы гражданской войны и белогвардейских заговоров. Эти книжки и сейчас

продаются во всех газетных киосках. Нет-нет, как бы плохо о них он ни

думал, но бить его не могут. В этом он был уверен. Но так думала, так

верила только одна логичная, здоровая половина его головы - другой же,

безумной и бесконтрольной, он знал так же твердо другое: нет, бьют, и бьют

по-страшному! Эта мысль пришла в первый раз ему в голову, когда он прочел

речь обвинителя на одном из московских процессов (" Разговоры о пытках, -

сказал тогда Вышинский с великолепной легкостью, - сразу же отбросим как

несерьезные") и особенно, конечно, когда увидел страшные показания

обвиняемых на самих себя. Он не был юристом, правом никогда не

интересовался, на открытые заседания суда не ходил, даже западные

детективные романы и те любил не больно, но то, что обвиняемые наперебой

друг перед другом топят сами себя, что свидетелей на эти торжественные,

чуть ли не ритуальные заседания приводят и уводят под конвоем, а никаких

иных доказательств нет, - все это ему казалось такой нелепостью, таким

бредом, что он чувствовал: объяснить это можно только одним - бьют. И даже

не только бьют, но еще и пытают. И лучше уж не думать, как пытают.

А раз у него произошел один разговор с директором, и он тоже был не

совсем прямым и откровенным, но то, о чем не могли говорить, они тогда

договорили до самого конца. Директор в то утро сидел в кабинете и читал

" Известия". Когда Зыбин вошел, он легко отбросил газету - она соскользнула

по стеклу на пол, - встал и пошел по кабинету.

- Ну, гады! - сказал он крепко. - Ну, мерзавцы, даже читать противно!

То есть никакого уже стыда и совести не осталось. Все наружу. Читал?

Зыбин покачал головой.

- Прочти! Удовольствие получишь. Ах, гады! Ах, собаки! Плачут, на

колени падают, просят учесть, клянутся еще быть полезными.

- И учтут?

- Да, как раз учтут! - огрызнулся директор. - Перешлепают, как собак, и

все!

Зыбин ничего не сказал, только плечами пожал.

- А что ты как будто удивляешься? - рассердился директор. - Что ж,

миловать за такие дела, что ли?

- Нет, не то, но зачем же они тогда каются?

- Хм! Зачем каются? А затем они каются, что жить они, дорогой, хотят.

Очень даже хотят! От крымских вилл да курортов в крематории что-то не

больно тянет.

- И что же, для этого нужно колоться?

- А ты бы не кололся? - усмехнулся директор. - Вот тебя бы там

допрашивали, а ты бы дурака валял? Так, что ли?

- Но если доказательств нет.

- Нет? Есть! Такие доказательства есть, что лучше и не надо! Как их

предъявят - так сразу все расскажешь!

И наступила тишина.

- Это вы про что? - спросил Зыбин.

- А про то, что нечего тебе дурачком прикидываться, - рассердился

директор. - Да что они там, у тещи в гостях? С любовницей на постели

валяются? Нет, там, брат, запоешь! Там что было и что не было - все

припомнишь!

- Даже что и не было?

- Ты не говори, что не надо. За это знаешь что! Что было, припомнят. А

каются потому, что процесс должен быть показательным, всенародным. Весь

мир теперь смотрит на наш Колонный зал - поэтому и факты должны быть

убедительные, яркие, простые.

- И правдивые?

- И правдивые! И, конечно, прежде всего правдивые. А что, разве у тебя

есть причины сомневаться, что, скажем, Каменев или Зиновьев не враги

народа? Или что Рыков не боролся против сплошной коллективизации, или что

иудушка Троцкий из-за рубежа не ведет борьбу на фашистские деньги против

нашего ленинского ЦК и лично против товарища Сталина? Есть у тебя такие

факты, что этого не было? Ну, что ж ты молчишь? Есть или нет, я тебя

спрашиваю? Ну а если все это правда, то все остальное уже мелочи. Ходил,

не ходил, говорил, не говорил, встречался, не встречался - все это только

для большей наглядности нужно. Вот тебя все интересует, добровольно они

колются или нет. Ну, во-первых, какая добровольность, когда речь идет о

шпионаже и диверсиях. Ее не было и нет! А во-вторых, ты вот человек

грамотный, радио слушаешь, газеты читаешь. Вот я тебя и спрошу: ты не

вычитал там, как буржуазия расправляется в своих застенках с борцами за

права рабочего класса? Что творит Франко с республиканцами, ты знаешь? Как

Гитлер пытает немецких коммунистов? Что он сделал с товарищем Тельманом?

Об этом ты думал когда или нет? Так что же, они будут резать на куски

наших братьев, а мы в нашем Советском государстве их, гадов и бандитов, и

пальцем тронуть не смеем? А что нам на это скажет рабочий класс? Не пошлет

ли он нас за такую гуманность ко всем чертям собачьим? Ну, что ты на меня

так смотришь? Ну, что, так или не так?

- Ну, положим, что так, но...

- Ну и все, раз так. И без всяких там " но"! А таким людям не место на

нашей советской земле - ты осознаешь это или нет? Теперь дальше. Зачем,

спрашиваешь, процесс? Да если бы они были рядовые шпионы, уголовная шпана,

то было бы проще простого - прижал к ногтю, брызнули бы они, как вошь, - и

все! И никаких оповещений не надо! Но ведь кто это? Председатель исполкома

Коминтерна, Предсовнаркома, члены Политбюро, наркомы - от таких не

отмолчишься. Надо, чтобы народ от них самих услышал, кто они такие и

каковы их дела. И чтоб еще другое наши люди поняли. Всякое отступление от

линии партии - это смерть или предательство. Вон какие люди были, а как

скатились в болото оппозиции, как пошли не той дорожкой, то вон к чему и

пришли! Так что же тогда о нас говорить, скажет советский человек. Куда же

мы забредем, если мы начнем колебаться да умничать, не доверять сталинской

линии? Вот для чего эти процессы и признания нужны. Ну, что ты опять

хочешь сказать?

Зыбин пожал плечами.

- Ничего.

- Ну а раз ничего, то и нечего играть в этот самый бесклассовый

гуманизм! Тоже мне засранная интеллигенция - он не понимает, не допускает!

А вот Владимир Ильич допускал, он сказал: " Мы врага били, бьем и будем

бить". А ведь был гуманист почище, пожалуй, твоего Льва Толстого.

- Почему Толстой мой?

- А чей же еще? Мой, что ли? Мне его задаром не надо! Тоже мне, развел

в тридцать седьмом году непротивленье злу. Им можно, нам нельзя. Вот когда

пойдешь домой, посмотри - там висит у входа-один плакат. Очень наглядный

плакатик.

Зыбин этот плакат уже видел. Им были оклеены все стены. Железная

перчатка, усаженная шипами, душит змею. Змея извивается, хлещет алая

кровь. Алая, человеческая, а не змеиная, и железные шипы тоже в крови, и

весь плакат, как платок, промок от крови. А надпись: " Ежовая рукавица".

Вот с этого разговора сознание Зыбина как бы раздвоилось. Он не принял

рассуждения директора в полный серьез - мало ли что ему придет в голову? -

но в душе его вдруг угнездился темный, холодный и почти сверхъестественный

ужас. Он боялся брать в руки газеты и все равно брал и читал их больше,

чем когда-либо. Боялся говорить об арестах и все равно говорил. Боялся

допускать до сознания то, что таилось в каких-то подспудных глубинах, но

все равно в душе этот холод и мрак жил, нарастал и уже присутствовал при

каждой встрече, при каждом самом беглом пустом разговоре. Но разум у него

был еще защищен надежно этим вот " не может быть". И поэтому он

действительно не знал, почему подсудимые на процессах так откровенно, так

говорливо, так хорошо выглядят и почему они такой дружной и веселой толпой

идут на верную смерть. И что их гонит? Неужели совесть?

...В ту же ночь, но, наверно, уже под самое утро, Буддо тихонько тронул

его за плечо. Он открыл глаза и сразу же зажмурился. Свет бил в глаза еще

более наглый, нагой и обнажающий. Все предметы при нем казались стесанными

как топором. Он хотел что-то спросить, но Буддо больно, двумя пальцами

сдавил ему плечо и сказал " тес! ".

Где-то совсем рядом плакала женщина - плакала тихо, горько, придушенно,

наверно, утыкаясь лицом в платок или подушку.

- Кто это? - спросил Зыбин, но Буддо опять сказал " тес! " и приложил

палец к губам.

Прошел коридорный, поднял глазок и о чем-то спросил женщину. Та как-то

странно всхлипнула и ответила, а потом снова заныла, заплакала. И тут

Зыбин чуть не вскочил. Он узнал голос Лины. Это она плакала и причитала

тут за стенкой. Да он и вскочил бы, если бы Буддо не притиснул его к

койке.

- Молчите! - приказал он свирепо, почти беззвучно.

Разговор продолжался. Теперь женщина не плакала, а слушала и отвечала.

И вдруг она очень отчетливо произнесла его имя. Тут он уж вскочил, и Буддо

уже не удержал его. Боль и страшная тоска сожгли его почти мгновенно, и он

сразу позабыл все. Он хотел бежать, ломать все, схватить табуретку и

грохнуть ее об дверь. Только чтоб заорал на него дежурный и назвал его

фамилию, только чтоб она поняла, что он здесь, рядом - все слышит и все

знает. И в это же время какая-то сила, предел, запрет, власть,

невозможность пресекли его голос, и он не закричал во всю мощь, а только

забормотал - часто и нескладно:

- Я голодовку... Я сейчас же смертельную голодовку им! Я к верховному

прокурору... К наркому! Я на седьмой этаж сию минуту!

- Да молчите же вы, молчите! - испуганно шипел Буддо, зажимая ему рот.

- Чего вы кипятитесь? Ну? Ведь ничего же нет. Это кажется вам. Вот и все,

- наконец ему как-то удалось переломить Зыбина у пояса и усадить на койку.

- Вот еще истеричка! - сказал он с презрительной жалостью. - Это же обман

чувств, наваждение. Я тоже первую неделю все слышал голос жены. Вот