Часть вторая 6 страница

ссылку [В делах ОСО большое место занимали меморандумы с литерами ПШ

(подозрение в шпионаже), АИР (агент иностранной разведки) и т.д. Вот уж

чего не было раньше. " Особому совещанию могут подлежать только

представления о высылке, подчиненные МВД; как учрежденье гражданского

ведомства, оно не может контролировать действия военных властей". А тут

было как раз все наоборот. Только военный прокурор, зная лишь литеры, но

совершенно не посвященный в суть дела, направлял эти дела в ОСО. (А вообще

об этом см.: Лемке. " 250 дней в царской ставке", с. 282-283. Отношение

генерала Бонч Бруевича к Белецкому.)] некий Иосиф Джугашвили, как потом

оказалось, человек с короткой памятью на все доброе и с великолепной,

истинно творческой на все злое и страшное. Правда, в те годы, чтоб сослать

на поселение хотя бы того же Джугашвили, потребовалось ни много ни мало, а

личная подпись императора - " согласен", сейчас же ровно ничего не

требовалось, кроме толстого засургученного пакета из плотной бумаги. Но

пакет этот в дело не входил, а только прилагался к нему. Что находилось в

этом пакете, никто не знал, ни подсудимый, ни даже военный прокурор,

дававший санкцию на отправление этого пакета в Москву. Ему просто

сообщалось в общей форме о содержании пакета. Подследственному же вообще

ничего - не его ума это было дело.

Есть игра " третий лишний". Вот что-то подобное было и тут. Двое играли

- один не участвовал. Он был третьим и лишним, то есть подследственным.

Толстый засургученный пакет содержал меморандум, или спецзаписку.

Изготовлялась эта записка из самых разнородных материалов. В ее состав

входили:

а) агентурные сводки и показания сексотов. То есть то, что даже

законодательно запрещалось считать доказательством. Однако они и являлись

основой всего дела. Без сексотов меморандум составить было бы просто

невозможно (сексот - секретный сотрудник - так советские люди называли

ненавидимое ими племя осведомителей ГПУ, НКВД, МГБ и т.д.);

б) анонимки;

в) доносы (доносили жены, мужья, любовницы, соседи, отцы, дети,

доносили позарившиеся на жилплощадь, на наследство, на молодого мужика, на

красивую бабу, доносили шизофреники, потому что им действительно что-то

такое показалось, доносили иногда сами на себя, испугавшись своих

неожиданных ночных мыслей и преступных сомнений. Иногда - и не так уж

редко - после этого люди не дожидались прихода ночных гостей и кончали

сами. В общем, это был тоже обширный раздел материалов);

г) характеристика. (Характеристики эти составлялись оперработником,

подписывались начальником оперативного отдела и утверждались зампарткома.

Подлогов здесь было не меньше, чем во всем остальном. Любой Гагарин

именовался обязательно князем, а, скажем, Иванов Петр Сидорович считался

выходцем из княжеской среды, если мать его была Гагарина. Каждый, даже

родившийся в 1900 году в Риге или Либаве, все равно проходил как

гражданин, " проживавший долгое время на территории вражеского государства

и сохранявший с ним дружеские и родственные связи".)

Если к тому же выяснялось, что у арестованного хотя бы на самых далеких

развилках родства были репрессированные (а по совести говоря, у кого их

тогда не было?), то в меморандуме он назывался не иначе как " близкий

родственник ныне разоблаченного врага народа"... Кончался меморандум так:

" На основании всего изложенного

ПОЛАГАЛ БЫ

осудить Иванова Петра Сидоровича, выходца из враждебного класса, за его

антисоветскую деятельность на 8 лет лишения свободы с пребыванием в

лагерях Сибири или Дальнего Востока".

Подписывал эту бумагу начальник спецотдела. Утверждал замнаркома, и

дело летело в Москву с референтом от наркомата.

Затем оно рассматривалось в одно из чисел, специально отведенных для

данной республики, на заседании ОСО.

Папки лежали на столе, члены ОСО брали их на минуту в руки,

перебрасывали страницы, заглядывали в меморандумы, переговаривались,

запивали разговоры нарзаном. Смеялись. Острили. Представитель республики

докладывал им дело и зачитывал проект решения. Потом председатель

спрашивал мнение референта и проводил опрос (" Ну как, товарищи,

согласимся? "), а утром машинистка уже печатала на бланке " слушали -

постановили"...

Так во всяком случае представлял себе это дело Александр Иванович

Буддо, да, кажется, так оно и было в действительности.

А просуществовало это чудовище 20 лет - до сентября 1953 года (см.

передовую журнала " Советское государство и право" за 1959 год - номер

первый).

- Вот так и получается, дорогой Георгий Николаевич, - сказал Буддо, -

что подсудимый вовсе не заинтересован в том, чтобы доказать свою

невиновность. Ну скажем, суд заворотит его дело на доследование. Ну и что?

Подержат его еще месяца два и отошлют дело в Особое совещание. И так суд

бы дал ему по материалам лет пять или шесть и отправил бы в местную

колонию на бахчи, а по меморандуму ему всыпят в Москве всю десятку и

погонят " в Колыму, Колыму, чудную планету" - вот и все! А вот вы знаете,

что рядом с нами, в другом коридоре, есть камера оправданных по суду?

Сидят и ждут, когда им всыпят по ОСО десятку! И всыпят, и дай Бог как

всыпят!

- Почему? - спросил Зыбин. Голова у него гудела. Сознание работало

неясно. Он теперь был готов поверить во все. Вот он попал в машину, колесо

завертелось, загудело, заработало, и нет уже ни входа, ни исхода. И ничто

больше не имеет значения. Ни ложь, ни правда, ни стойкость, ни мужество -

ничто! Нелепый случай его отметил, а остальное доделают люди, к этому

призванные и приставленные. И нечего винить ни случай, ни людей.

Он чувствовал себя вялым, расслабленным, как бы погруженным в

волокнистую вату. Больше всего хотелось лечь и вытянуться. Он лег и

вытянулся.

- Почему, спрашиваете? - спросил Буддо и подвинулся, чтоб дать ему

место. - А потому, дорогой, драгоценнейший мой Георгий Николаевич, что

осужденный по ОСО - это поручик Киже - арестант секретный, фигуры не

имеющий. У всех порядочных заключенных статьи, а у этого буквы, у всех

преступников на руках приговор, где видно, за что про что он страдает, и

он - пожалуйста! - его всегда может предъявить, а у этого выписка. Все

порядочные люди - воры, убийцы, насильники, спекулянты - в свободное время

строчат кассации, а ему и писать некуда и не про что. Всех преступников

освобождают по звонку, а этого - еще бабушка надвое сказала - то ли

освободят, то ли нет. Придет из Москвы бумажка " слушали - постановили", и

сиди еще пять лет. Я одного такого знаю, который уже 15 лет сидит и вот

теперь кончает и новый срок ждет, а о воле он и думать забыл, когда с ним

о ней говорят, он только рукой махнет. Вот начальство и понимает: все

преступники как преступники, а этот какой-то черт в образе человека. Какая

вина за ним - не поймешь, а опасен пожизненно, и чем скорее он концы

отдаст, тем для человечества лучше. И вот гоняют его в тайгу, под землю,

на Чукоткин Нос - лес сводить, тачки гонять, золото рыть. Вот помантулят

его эдак года три, и конец ему - бирка на ногу и в вечную мерзлоту. Одним

словом, не дай Бог вам во всем оправдаться! Берите богему! Берите, пока ее

вам предлагает добрый человек. Искренне, искренне советую!

...В тот день я все-таки достал краба. Директор не соврал, был такой

грек. Он жил у моря в какой-то развалюхе и ловил всякую всячину: таскал

курортникам звезд, морских ежей, змей, скорпионов, крабов. Когда мы

подошли к его лачуге, он как раз возвращался с ловли. В одной руке у него

была острога, в другой жестяное ведрышко. Увидев нас, поставил ведрышко,

вытянулся и козырнул острогой. Высокий, загорелый, почти совершенно черный

грек с острым лицом и усами.

- Здравия желаю, господа хорошие, - сказал он четко и насмешливо, - или

теперь так не говорят? Да, граждане, граждане теперь говорят! - Он,

видимо, уже здорово хватил и теперь смотрел на нас влажными веселыми

глазами. - Здравствуйте, граждане, чем могу услужить?

Я взглянул на директора.

- Да вот, Сатириади... - начал он неуверенно.

- А, это вы, товарищ директор, - как будто только что узнал его

Сатириади. - Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, пожалуйста, Иван

Никанорович. Вот по вашей-то части ничего что-то и не попадалось! Так,

черепки всякие нестоящие есть. Зайдите, загляните?

- Да нет, нам краб нужен, - ласково сказал директор.

- Кра-аб? - как будто даже удивился старик. - А что же, на базаре их

разве мало? Вон их сколько там, любого хорошего бери, хошь красного, хошь

желтого.

- Да нет, нам такие не нужны, - сказал директор.

- Ну а каких же вам? Таких, что ли? - И он поставил ведрышко на землю.

Я посмотрел. В ведрышке была только желтоватая вода да черное выпуклое

донышко. На донышке лежали две красных гальки, вот и все.

- А где же краб? - спросил я.

- А вот, - сказал директор и поддел ведро носком ботинка. И тут что-то

двинулось, поднялась муть, я увидел, что черное - это не дно, а спина

краба. Он был страшно большой и плоский, и, наклонившись, я разглядел на

нем бугры и колючки, какие-то швы, края панциря, зубчатые гребешки.

Директор еще раз слегка встряхнул ведро, и тут краб шевельнулся, и в

одном месте, очевидно возле усов, вдруг закрутились песчинки, словно ключ

забил.

- Какой же он огромный, - словно сокрушенно покачал головой директор, -

а ведь он, пожалуй, больше моего.

- Ну, сравнили! - качнул головой Сатириади. - Такого лет пять не было!

Видишь, как палец проколол! Наскрозь! Теперь неделю ни за что не возьмусь!

- Большой палец его, верно, был обмотан серой тряпицей. - А вам что, для

себя или еще куда требуется?

- Да не мне, а вот этому молодому человеку, - кивнул на меня директор.

- В Москву хочет увезти. Для науки. Если не очень подорожишься, конечно.

- Да что мне дорожиться! Дороже водки не возьму! Мне теперь водки много

надо! Конпрессы спиртовые на палец буду класть. Может, разобьет кровь, а

то - беда! - Он поднял ведрышко. - Ну, пойдем, коли так, в хату, не на

пороге же рядиться!

Взял он, однако, с меня довольно дорого. Я отдал ему все, что имел, да

еще у директора призанял полтинник. Но все равно мы считали, что сделали

хорошее дело, и обратно не шли, а летели.

- Ну, пять не пять, - говорил весело директор, - но далеко, далеко не

каждый год такие попадаются, тут он вам не соврал! Ладно, а что вы с ним

делать-то будете? Ну, положим, вылущить я вам его помогу, а вот как его

усыплять? Эфир ведь, пожалуй, его не возьмет - уж больно здоров! Придется

хлороформировать, а где хлороформ взять? Может быть, у ваших докторов он

есть?

- Ничего, - ответил я (теперь, когда краб сидел у меня в ведре, мне все

казалось легче легкого), - я вот сейчас его посажу под кровать, а к утру

он сдохнет. Они же без воды не живут.

- Пожалуй, - согласился директор.

И только мы поднялись на высокий берег, как сразу на нас налетела ты,

Лина. Ты была в белом платье и черных очках, помнишь? Какая же ты была, а?

Ах, Лина, Лина!

Он погрозил ей пальцем, хохотнул, повернулся на бок, и тут стерильно

белый, ужасный свет наотмашь ударил его по лицу. Под утро свет этот

набирал силу и становился таким пронзительным, что пробивал все: веки,

ладонь, подушку - все, все! Зыбин ненавидел его. Сон был волей, а свет

тюрьмой, и тюрьма эта присутствовала во всех его снах. Вот и сейчас -

счастливые, свободные, веселые, они стояли на высоком берегу над морем,

болтали, смеялись, а белый мертвенный свет, пробившийся из яви, горел над

ним, и он все равно был в тюрьме.

Так у него всегда начинался кошмар; то и это мешалось, сон и явь

перебивали друг друга, разрывали его на части, и он бился, бредил и

вскакивал. Но сейчас он не бредил, сейчас он просто стоял и смотрел на

Лину. А Лина взяла его под руку и сказала:

- Вот, Иван Никанорович, взгляните на рыцаря! Раньше рыцарь спасал даму

от разбойников и увозил ее к себе. А этот вот рыцарь спас от разбойников и

смылся! Слушайте, спаситель, ведь это же бессовестно, а?

Она говорила и держала его за ладонь, улыбалась и глядела прямо в

глаза. Это было так хорошо, что он опять тихонько захихикал в подушку.

...Нога у нее, видно, Александр Иванович, прошла, а тогда на берегу она

лежала как мертвая, на боку; вот так она лежала, смотрите, Александр

Иванович, я покажу, вот так она лежала, и руки у нее были раскинуты,

видите как? Как-то через голову. И такая восковая выгнутость и

неестественность. Ведь и мертвые тоже лежат так. Вот почему я ее принял за

мертвую. Но все это продолжалось не больше минуты, нет, меньше, меньше!

Какая там минута, секунды какие-то! Она вдруг подняла голову и завопила на

кого-то: " Бери и уходи! Бери и уходи! А то сейчас наши придут! "

И только он крикнул это, как белый свет, как из опрокинутого ведра,

опять хлынул на него.

- Тише! - шикнул на него Буддо. - А ну проснитесь! Опять набьете синяк!

А ну лягте как следует быть! Ну!

Зыбин открыл глаза, увидел прямо перед собой прокуренное, закопченное

какой-то желтой копотью лицо Буддо, и его мгновенно передернуло от

отвращения: " машина ОСО - две ручки, одно колесо", буро-сизая щетина,

табачный кадык, шея, как у столетней черепахи, и устоявшийся крепкий запах

собачины и махорки.

- Что с вами такое? - спросил Буддо сердито. - Опять пригрезилось? А

все оттого, что лежите не по-человечески. Вот видно, что никогда не

работали физически. Лежать надо свободно, отдыхая, а вы свернетесь крюком,

и, конечно, легкие стиснуты, сердце работает с перебоями, ну и лезет

всякая дрянь.

- Да, да, да, извините! Я знаю! - поспешно забормотал Зыбин. - Я

сейчас... - И опять закрыл глаза. Но море уже ушло. Не было ни моря, ни

солнца, ни ветра, ни чаек - была только розовато-желтая мгла под веками да

этот проклятый свет. Тогда он вытянулся, закрыл глаза и стал считать до

тысячи. И через десять минут, верно, свет ушел, и они опять были вдвоем.

Вдвоем они поднимались на гору, туда, где стоит памятник. И она слегка

сомневалась, надо ли сейчас идти, и спрашивала:

- А не поздно мы идем? Здесь очень быстро темнеет, а я ведь такая

трусиха.

А хромать она все-таки немного хромала.

...Вы понимаете, Александр Иванович, почему она хромала, она в море

вывихнула ногу. Ну, это же очень просто - там ее вывихнуть, ведь там везде

эти глыбины, они плоские, скользкие, нога так и едет, - ну вот, она

встала, поехала, поскользнулась и вывихнула колено. Хорошо, что было

совсем мелко, а то захлебнуться могла. Тут на пляже были уж такие случаи.

Так вот, было-мелко, она выползла из воды и доползла до одежды. А на

платочке лежали ее вещички - золотые дамские часики, аппарат " лейка",

перламутровый бинокль, портмоне. Если бы это случилось на пляже и не так

рано, то, конечно, беда была бы не больно велика, сразу бы и помогли, но

ведь вообразите: дикий высокий каменистый берег, никто на него не ходит,

купаться тут нельзя, а время часов шесть, наверно. Значит, лежи - и жди!

Вот тут к ней и подкатил этот орел - их там в это время до черта, подошел,

посмотрел и с ходу: " Мадам, что с вами? Не могу ли чем-нибудь помочь? " Она

думала, что человек попался, обрадовалась, просит его: " Сходите в такой-то

санаторий, попросите кого-нибудь прийти, я вот, видите, ногу вывихнула,

идти не могу". " О чем разговор, мадам, сейчас! " Подошел, хвать портмоне и

часы и бежать!

Вот если бы он, Александр Иванович, не побежал, а пошел себе просто, я

бы, пожалуй, не сразу сообразил бы как и что, я сначала тогда бы бросился

к ней, ну а он с концами бы, конечно, но как он побежал, то я сразу и

припустился за ним. А он пробежал еще метров сто, видит, что не уйдет, что

догоню, и швырнул все в песок. Ну, конечно, дальше гнаться я за ним не

стал. Вернулся, подошел к ней. Она лежит. Длинная, белая-белая, лицо

мокрое от слез и пота, губу закусила - лежит. " Что с вами? " - " Да вот

нога! " И больше ничего. Вы знаете, Александр Иванович, я до сих пор

удивляюсь: что же меня такое осенило? Откуда оно взялось? Я никогда раньше

с такими вещами и дела не имел, ну читал что-то подобное у Джека Лондона

или Майн Рида, не помню уж точно, у кого и что прочитал. " Подождите", -

говорю. Сел на песок, взял ее ногу в руки, посмотрел, пощупал коленную

чашечку - она лежит, только зубы стиснула и постанывает, - я приподнял

ногу да как крутанул ее! И еще раз, и еще! Щелкнуло там что-то и,

чувствую, стало все на место. Посмотрел на нее, а она без памяти, и голова

в песок ушла. Боль-то, конечно, страшенная. Губу прикусила, и все лицо

мокрое от пота. Опустил я ее ногу, сел с ней рядом, Александр Иванович,

взял ногу, положил ее себе на колени...

Он хохотнул и слегка потряс головой. Из всех самых дорогих воспоминаний

самое-самое дорогое было вот это. Он берег его, как сокровище, и все снова

и снова возвращался к нему, поворачивал так и этак, разглядывал все до

мельчайших подробностей и прибавлял еще новые, каких не было.

Потом она снова пришла в себя, и он стал поднимать ее с песка. Сначала

это у них никак не выходило. Тогда он сказал: " Стойте-ка, попробуем так".

Обнял ее за пояс, посадил и придержал за спину. Она села, перевела

дыхание, облизала губы, поправила с боков волосы и сказала: " Тут у меня

фляжка с холодной водой, дайте, пожалуйста". Он подал - простая

алюминиевая фляжка. Она развинтила ее, стала пить, пила, пила, потом

положила на песок, поглядела на него, улыбнулась и сказала: " Вот ведь

история, а? Глупее ничего и не придумаешь". " Ничего, - ответил он, -

бывает! Вот как пойдем-то? Идти вы не можете, а одну я вас не оставлю

тут". Он был страшно серьезен, мрачно-серьезен. Почему-то на шутки его не

хватало. " Вы встать можете? - спросил он. - Держась за меня, а? " Она

поглядела на него и мученически улыбнулась. " Попробую, только держите меня

крепче за пояс". Но ничего из этого не получилось. Она несколько раз

пыталась встать, но только приподнималась и тяжело оседала опять. " Нет,

так не пойдет, - сказала она, - знаете что, подхватите меня пониже и

хорошенько подтолкните. Тут уж ничего не поделаешь". Он понял, одной рукой

обнял ее за пояс, а другой подтолкнул вверх. И еще раз. И еще несколько

раз. И она встала. Она встала и стояла на одной ноге, обняв одной рукой

его за шею и пошатываясь. Другой - больной - ногой она только чуть

касалась земли. " Ну как? " - спросил он. " Да вот привыкаю, - ответила она.

- Знаете что, спустите меня опять, я оденусь". Он осторожно опустил ее и

подал платье. Она повертела его в руках, подумала и сказала: " Нет, так

его, пожалуй, не наденешь. Давайте опять встанем". Опять встали. Она

собрала платье складками, подняла над головой и сказала: " Пожалуйста,

держите меня за пояс. Только осторожно, я боюсь делать резкие движения".

И так она оделась, но опять как-то неосторожно двинулась, разбередила

ногу и застонала. Потом он опустил ее на песок, и она надела тапочки.

После этого она сказала: " Теперь дайте мне полежать спокойно минут пять, и

пойдем". Она легла и вытянулась, а он сидел около нее, смотрел на море. А

она лежала с закрытыми глазами, легко дышала и такая была... такая...

Наконец он сказал: " Тут, видите, крутой подъем - придется мне донести вас

на руках до дороги. Там уж пойдете сами". " Хорошо, - сказала она послушно,

- только давайте минутки две отдохнем". Минут через пять он сказал: " Ну,

берите меня за шею. Крепко держитесь? Держитесь крепче! Оп-ля! " Оторвал ее

от земли и понес на руках. (Это опять-таки было его самое-самое дорогое.)

...Ну а потом она пошла. Хромала очень, но все равно нести ее я уже не

решался - ведь город же! Представляете себе зрелище! На улицах еще никого

не было, но все равно я не решался. А она молодец, шла и даже не стонала,

только, когда нога подвертывалась, - вскрикивала. Но плечо у меня три дня

потом болело. Тогда я ничего не замечал. " Больно? " - спрашиваю. " Ничего,

ничего, идемте, идемте". - " А может, отдохнем? Вот лавочка". - " Нет,

пошли, пошли, тут уж недалеко - вот за углом". А как свернули за угол, так

вылетела целая толпа - парни, девушки, кто с надувными поясами, кто с

мячами, и сразу к ней: " Лина, что с вами? Что случилось? " Окружили,

подхватили за спину, посадили на скамейку. Кто-то за сестрой побежал, ну а

я сбежал, конечно. Вот и вся история, Александр Иванович, видите, какой я

спаситель.

- Да, - ответил Александр Иванович. - Вижу, чувствую. А зачем вы с ней

в гору поднимались? Там что-то было?

На гору они поднялись уже под вечер. Когда-то сюда была проложена

настоящая дорога, сначала лесенка, потом что-то вроде шоссе - сейчас же

ничего не было: осталась только неверная, все время осыпающаяся под ногами

тропинка, и идти по ней надо было осторожно, держась за кусты и выбирая

место, куда встать, а то сразу ухнешь по колено в бурьян или частый

крапивник. А крапива здесь вырастала несокрушимая: черная, высотой с

человека, с нежными желтыми сережками, вся осыпанная серой цветочной

пылью, и от нее таинственно пахло. И вообще все, что находилось ниже

тропинки, на склонах горы, все было таинственным: черные круглые колючие

кусты, бело-желтые, в ржавых пятнах камни; козьи кости, собачий скелет с

раскрытой к небу частой решеткой ребер. Сидит на тоненькой осине кобчик и

смотрит желтым кошачьим глазом; взмахнешь рукой, крикнешь, он только для

приличия пригнется, как на пружинах, и опять сидит. Идешь и думаешь: а что

же делается в этой гуще? В колючем кустарнике, в желтых и пустых дудках, в

этих мощных лопухах и репейнике, в крапивных зарослях - что там? Кто здесь

ходит, кто живет и почему на пустой дудке висит вон насквозь промасленный,

как блин, серый брезентовый картуз? Кто его сюда повесил? Зачем? Когда?

- Постойте, спаситель, - сказала Лина, отпуская его руку, - я сниму

тапочки, а то ноги скользят. Постойте-ка там, вверху.

Она возилась долго, что-то снимала, надевала, и, когда подошла к нему,

вдруг солнце зашло за тучку и как-то внезапно стемнело. То есть небо над

ними было еще светлое и море сверкало нестерпимо для глаз, они видели его

в прорези горы, но по склонам уже легли прозрачные сумерки. Блин на дудке

теперь казался совсем бурым. А рядом была настоящая пропасть. Он как-то не

так ступил, и посыпалось, камень оборвался из-под его ноги и мягко по

травам поскакал по склону, докатился до репейников и застрял там.

- Ну, еще с десяток шагов, - сказал он бодро, - еще один поворот, и

пришли!

Он говорил, только чтоб ее подбодрить, но действительно получилось так,

как он сказал. Они поднялись еще несколько шагов и сразу очутились на

прямой широкой дороге, а прямо перед ними зеленел спокойный, как в сказке,

ровный лужок, поросший невысокой травкой, и белела кладбищенская стена.

- Ну вот, дошли, - сказал он, - может, отдохнем?

Стена была невысокая, по грудь человеку, из-за нее виднелись кресты и

склепы - странные кубы и прямоугольники из желтого известняка. Так строят

только для покойников. Но рядом стояли черные кипарисы, и все равно было

красиво. Он посмотрел на все это, затененное легкими прозрачными

сумерками, похожими на дымчатое стекло, и подумал: " И дернул меня черт

притащить ее сейчас. Ведь минут через двадцать совсем стемнеет. Уж

подождать бы утра и подняться с другой стороны".

- Садитесь, отдохнем, - сказал он и сел на придорожный камень. Он лежал

тут на дороге - большая четырехугольная мраморная глыба.

Она тоже села, тяжело вздохнула и закрыла глаза. Он посмотрел на глыбу:

с одной стороны она была обтесана, ее, видно, тащили сюда, но почему-то не

дотащили до стен кладбища и бросили. Почему? Может, революция подошла и

живым стало уже не до мертвых?

Он вынул из кармана ее плоскую фляжку и сказал:

- Предложил бы вам водки, но... - Она слегка поморщилась.

- Воды бы...

- Что ж, поищем и воды, - сказал он бодро, - какая-нибудь труба здесь

да торчит. Что ж, пойдем, пожалуй?

- Еще минутку, - попросила она, но просидела долго, пока совсем не

стемнело, тогда она поднялась и сказала: " Идем".

И только они прошли несколько шагов, как белая стена оборвалась, и они

увидели в этом провале ночь. В ней перемешалось все: и чернота земли, и

густота кустарников, и лиловатость мрамора, и ангелы, и небо с крупными

синими звездами, и верхушки деревьев, и за деревьями как бы наискось

повешенное море, а по небу быстрые лиловатые вспышки. Он вынул из кармана

фонарик - лиловый лучик скользнул по траве и рассеялся, не долетев до

стены.

- Пойдемте, - сказал он.

Встали и снова пошли, но только прошли несколько шагов и наступили на

первую могилу, как что-то ухнуло и застонало. Она сдавила его ладонь. Он

тихо засмеялся и похлопал ее по руке.

- Ну, ну, - сказал он, - ничего особенного, сова. Их в этом хозяйстве

должно быть до черта. Вон ведь какие апартаменты. - Он осветил овальное

узорное окошко с разноцветными стеклами и бронзовыми пальмами вместо

решетки. И вдруг его рука дрогнула: высокий худощавый старик в синем

комбинезоне появился из-под земли, стоял перед ними и неподвижно смотрел

на них.

- Доброй ночи, - сказал Зыбин несколько ошалело.

- Добрый, добрый вечер, - ответил старик благодушно, - какая же сейчас

ночь? Вечер! А я вот что смотрю: вы ведь с этой стороны поднимались?

- Да. А что?

- Как что? Как же вы так рискнули? Там же рогатины стоят. Здесь же

никак ходить нельзя. Свалишься - костей не соберешь. В прошлом году двое

насмерть расшиблись. Милиция нам строжайше запретила! Здесь все скрозь

сыпется.

Он говорил, а сам как будто улыбался.

- Да никаких рогаток мы, дедушка, не видели. - Лина прижалась к Зыбину

и слегка потерла подбородком его плечо.

- Да это как же нет, когда я сам и ставил, - покачал головой старик. -

Нет, они есть, да вы ими пренебрегли. Вот что! Ну а если свалились и на

дороге лежат, то все равно. Там надпись черным по белому: " Проход

воспрещается".

- Да совсем там ничего не было! - воскликнул Зыбин.

- Да неужели кто опять сбросил? - спокойно удивился старик. - Да,

наверно, что так! Это третью мою заграду они ниспровергают! Ну, хулиганы!

Ну, подлодочники! До всего-то им дело! Стоит памятник. Так он, может, сто

лет тут простоял. Его ни белые, ни красные, ни зеленые не трогали, так

нет, пришел герой из ваших, ученый в белом костюме, сел под него, вынул

бутылку, хватил стакан-другой, и - все! Растянулся! Встал через два часа,

уставился, как баран, смотрит: ангел с крестом. Смотрел, смотрел да как

швыркнет башмаком - стоит! Он его - спиной! Стоит! Так он задом уперся,

пыхтел, пыхтел, аж посинел - здоровый ведь боров, пьяный! Все стоит ангел.

Тут уж такое горе его взяло - такое горе! Повернулся от памятника и не

знает, что же ему делать? И выпить нет! - хоть плачь! Увидел меня: " Дед,

достань поллитра! " " Нет, - говорю, - водки у нас нет: покойникам не

подносим и сами не пьем. А что ж, - говорю, - вы остановились-то? Спиной